Впоследствии многие историки и писатели найдут «таинственным» и необъяснимым поведение Робеспьера в эти последние два месяца. А никакой тайны здесь нет, стоит рассмотреть события под иным углом, глубже, не по поверхности, понять причины событий, а не изучать их следствие, как происходило это обычно.

Нужно всего лишь отказаться от навязанного Термидором шаблонного взгляда на этого человека, расклад политических сил и систему власти того сложного времени.

Робеспьер действительно не имел рычагов реальной власти, чтобы что-то предпринять единолично. Ведь его враги не только среди депутатов Конвента, но и в самом Комитете. А он такой же член Комитета, как и Колло, Барер и другие, и власти, превышающей их полномочия, не имел.

Росчерк пера одного человека не решал у якобинцев ничего. Это характерная особенность этой политической системы, коллегиальной на всех уровнях.

Как раз этого не могли понять ни их современники роялисты, которые давали якобинской модели власти взаимоисключающие определения, то диктатура, то анархия, этого не могли понять и те, кто писал о тех событиях около 100 и сейчас, более 200 лет спустя.


Злосчастный декрет был убийственным именно для робеспьеристов, оставшихся вследствие раскола в Комитетах в меньшинстве и потерявших по существу влияние на ход событий, осуществление его оказалось полностью в руках их врагов.

В эти два месяца будущие термидорианцы устроили беспредметные массовые казни, неадекватные и превосходящие всё, что имело место с самого учреждения революционного трибунала в марте 1793 года.

Но при этом коллеги ловко и цинично окрестили декрет «законом Робеспьера» и делали вид, что он имеет особую единоличную власть. А себя члены обоих правительственных Комитетов позиционировали лишь как «несчастных», которые «лишь подчиняются насилию кучки злодеев» и все эти неоправданные жестокости происходят будто-бы « именем Робеспьера», словно «именем короля» и по его персональной злой воле!

Количество казней превысило общее терпение, присяжные трибунала Парижа часто стали являться на заседания пьяными, и они, не могли выносить столько смертных приговоров. Молодой помощник палача Жак Лувэ, незадумчиво исполнявший свои обязанности ранее, неожиданно для всех покончил самоубийством.. Будущие термидорианцы вели «разъяснительную работу» даже в рабочих кварталах, сея в парижанах разочарование, смутный страх и озлобление.

Вот она, эта правда. Они выставляли его «свирепым и всесильным диктатором»… Будь он и вправду диктатором, имея возможность принимать решения единолично, разве не мог бы он бы отправить на эшафот всех их по очереди, только при этом Конвент был бы еще послушен и покорен и всем доволен, хотя бы внешне.

Как раз перед настоящим диктатором это стадо трусов склонилось бы в страхе и почте

нии, изображая ликование и рабский восторг перед «сильным правителем».

А вся правда в том, что никаким диктатором Робеспьер не был и отнюдь не стремился к этому и в этом его «вина»…

Есть очень заметная категория людей, которые способны уважать только превосходящую, подавляющую их силу и успех любой ценой, уважают любых завоевателей, лишь бы они были победителями, любых бандитов и насильников, лишь бы они были удачливы, ставят им памятники и строят триумфальные арки, восхваляют, слагают легенды. Но они не прощают побежденных героев и наделяют их чертами либо извергов, либо ничтожеств и неудачников.

Для торгашей и расчетливых дельцов душа принципиального идеалиста всегда тайна, а всё непонятное кажется страшным.

Кишечники восстали против мозга, брюхо против духа…

Неподкупный не умел, а главное и не желал по-настоящему поставить сапог им на шею, и они убьют его, чудовищно оболгав до неузнаваемости и втоптав добрую память о нём в кровавую грязь…

Не строй иллюзий, честный патриот, драться будет очень трудно. Теперь можно выжить только в наморднике, так как нет более расчетливых и более циничных людей, склонных решать все проблемы с помощью эшафота, чем те, которых на нашу беду вырастила сама Революция, эти новые господа… привилегированные плебеи…

Если сила окажется на их стороне, мы, якобинцы, «люди 93 года» потеряем самое право на жизнь.. как коренные индейцы в Соединенных Штатах…

Каста со зверскими аппетитами, не знающая, что такое принципы, честь и совесть, осмеивающая, как «фанатизм» всё, чего не может понять. Преступники, укравшие наши лозунги и старые знамена…

Хуже всего то, что нас до сих пор считают единым целым – «революционеры, якобинцы», но мы давно уже не братья, не товарищи…

Мы были беспощадны, чтобы изменить Мир, они, чтобы сохранить награбленную добычу, приобретенные капиталы и дворянские особнячки!

Чтобы с них более ничего не требовали, они станут утверждать, что всё уже свершилось и Революция окончена. Для них так оно и есть.

Эти станут исключительно жестоки, но лишь из трусости и жадности. Власть берут изменники и могильщики Революции, братья Бриссо и Дантона…


Ночь в Ратуше

Мрачный Жюсом привел людей из Якобинского клуба к Ратуше, но видя их настроения, впервые начал сомневаться в победе.

Думалось самое худшее:

– Тоже мне, лейб-гвардия революции, тьфу. Крысы с тонущего корабля, ждут момента, чтобы разбежаться. Половина не желает драться, вспомнили о семьях и детишках, плохо всё это.

Жюсом и Дюбуа в ту страшную ночь оставались на площади перед Ратушей, Куаньяр решил остаться рядом с Неподкупным до конца.

Все они собрались в зале совещаний, братья Робеспьеры, Сен-Жюст, Леба, Кутон, председатель трибунала Дюма, мэр Парижа Флёрио-Леско, Анрио и члены Совета Парижской Коммуны, депутация от Якобинского клуба.

Возбуждённые, нервные, они проявляли бестолковую активность, тратя драгоценное время на составление обращения к народу Парижа, рассчитывая на помощь секций, особенно рабочих кварталов.

Не учитывая при этом, что агенты заговорщиков поработали и в этих районах, из 48 секций Парижа на отчаянный призыв откликнулись всего 16… Темнело, люди на площади волновались, не получая ожидаемого приказа на штурм Тюильри, многие стали расходиться..

Была и другая причина внезапной пассивности секций, малоприятная для погибающих робеспьеристов. Санкюлоты не простили им казней своих, народных вожаков из низов Эбера, Шометта, Венсана и прочих.

Новый Совет Парижской Коммуны после процессов весны 94-го состоял из чиновников, считавшихся «ставленниками Робеспьера», то есть из людей, которых санкюлоты уже не признавали своими лидерами…

Стало нестерпимо душно, скорее всего, в ночь разразится долгожданный дождь. Норбер открыл окно и бросил взгляд на площадь. Даже в свете фонарей было видно, что толпа окружавшая Ратушу заметно поредела. Страшным предчувствием защемило сердце.

Он ловил вокруг взгляды, полные не только искусственного оживления и уверенности, но и плохо скрытого ужаса. Среди общей нервозности выделялись холодно-спокойный Сен-Жюст, невозмутимо беседующий с Леба, и сам Робеспьер, устало – отрешённый вид которого, казалось, свидетельствовал о том, что он считает сопротивление бесполезным и готов умереть. Когда его просили подписать обращение к народу он сначала отказался.

То вдруг обычная энергия на время возвращалась, и он интересовался, много ли у Ратуши людей и пушек. Но драгоценное время было упущено.

– Агенты заговорщиков агитируют защитников Ратуши, многие уже ушли!, – не выдержал Куаньяр, в бешенстве ударив кулаками по подоконнику, – изменники расходятся по домам, ссылаясь на дождь!

Он обернулся к Робеспьеру, сидевшему за столом. Рядом с бумагами там лежал пистолет.

На тонких губах Неподкупного появилась горькая усмешка:

– Дай Бог, чтобы заговорщиков защищали также храбро и верно..

Норбер внимательно разглядывал его, к глубокому уважению и восхищению впервые примешалось какое-то новое чувство, похожее на смутное сострадание. Он живое знамя и совесть Революции и стоит для нас больше, чем всё золото Перу…

Неподкупный в эти последние месяцы очень изменился, всегда стройный, стал просто худым, высокие скулы обозначились резче, сквозь неподвижную маску холодного бесстрастия проступала живая душа, разочарованная, уставшая и глубоко страдающая, серо-зеленоватые глаза излучали какой-то особый внутренний свет, взгляд существа из иного мира..

И Куаньяр невольно вздрогнул: « Еще живой, но уже призрак… », – подумалось против воли, – но не думаю, что те другие также готовы умереть, они еще надеются на чудо, они молоды, хотят жить и вернуться к семьям. У Леба останется 20-летняя жена с пятимесячным сыном, что ждет их, тоже арест? Вероятно.. А Луиза, что будет с ней после моей смерти.. нет, не надо сейчас об этом.. Всё еще может измениться в любой момент, держи себя в руках, ты же всегда презирал пассивную покорность судьбе…

Все вздрогнули от глухого голоса младшего Робеспьера:

– Измена! Негодяи повернули пушки против Ратуши!

Кто заметался в отчаянии, кто оцепенел. Всё кончено. Выхода более нет, смерть холодно смотрела в глаза…

Робеспьер взял перо и равнодушно, автоматически подписал ненужный более документ.

Войска Конвента вступили тем временем на площадь. Раздался грохот сапог по коридору, от мощных ударов дверь в зал совещаний распахнулась. Депутат Бурдон вскинул вперед руку: – Взять их!

Это оказалось не столь просто. Ненависть пересилила ужас поражения, якобинцы сцепились с заговорщиками, люди рычали, отчаянно отбиваясь, слышались проклятия и стоны, парализованного Кутона как мешок сбросили с инвалидного кресла прямо на лестницу, кто-то схватил Норбера за воротник, кого-то он в бешенстве ударил сапогом в лицо..

Робеспьер-младший выпрыгнул из окна ратуши и упал на мостовую, сломав бедро, среди издевающейся, гогочущей толпы секционеров и заговорщиков. Анрио, выброшенный из окна Коффиналем, упал вслед за ним и серьезно повредил, едва не выбил глаз.