Диана пошатнулась, как от удара в лицо. Сама не помнила, как очутилась на скамейке в городском парке, градом покатились едкие и горькие, тяжелые слезы, застилая глаза, тяжёлые рыдания беззвучно сотрясали тело, хотелось кричать дико, по-звериному, чтобы небесам было слышно…

– Раскрыт чудовищный заговор Робеспьера!, – как в тумане услышала она звонкий голосок подростка, разносчика газет, – борцы с тиранией принесли стране желанный мир и подлинную демократию, полное прекращение Террора и всеобщую амнистию!


Контрреволюционный психоз под маской «новой Революции»

Как и предполагалось, уже в начале августа 1794 года началась амнистия, слепая и неразборчивая. Наряду с невинно осужденными «жертвами внутренних репрессий и чужой клеветы» на свободу выходили тысячи настоящих врагов Республики, дворян, роялистов, озлобленных, жаждущих мести и крови.

Узнав об убийстве Робеспьера, некоторые якобинцы убивали себя, так покончили с собой парижский гравер Моклер и судья Будон. Особенное волнение проявляли якобинцы Арраса, родного города Неподкупного.

Первые месяцы после Термидора характерны определенным массовым психозом, смерти Робеспьера откровенно радовались не только уцелевшие аристократы-роялисты, освобожденные по слепой амнистии и даже не только богатые буржуа, которым надоела игра в построение демократии, и которые, теперь могут пользоваться своей наворованной собственностью совершенно открыто и безнаказанно.

Первое время этот психоз охватил даже значительную часть самих якобинцев и санкюлотов Парижа.

Санкюлоты в первый момент сочли события Термидора справедливой местью за своих казненных вожаков – Эбера, Шометта.

Якобинцы имели свои причины, одни вполне искренне поверили шумной пропаганде победителей, о том, что Неподкупный будто-бы готовил чудовищный заговор, который был предотвращен и Республика спасена, другие изображали радость скорее от страха, отныне быть «за Робеспьера» означало стать почти самоубийцей, лишиться должности и средств к существованию…

Террор отнюдь не был прекращен, как трещали послушные новому правительству газеты.

В тюрьмы теперь бросали якобинцев, по стране их казнили тысячами, рабочих, ремесленников и мелких лавочников, то есть санкюлотов из Сент-Антуана и Сен-Марсо убивали прямо на улицах обнаглевшие банды мюскаденов – «золотой молодёжи», среди них были и сынки нуворишей, дорвавшихся до власти и даже явные роялисты. Носить красные колпаки уже в недалеком будущем станет нежелательно, даже опасно…

Новая власть чаще всего закрывала глаза на эти погромы и убийства, многие дела до суда не даже доходили.

Газеты послушно прославляли заговорщиков, ставших членами нового правительства, захлебываясь от восторга, требовали казней всех тех, кого отныне крестили «охвостьем Робеспьера» и строчили опусы на заказ, в которых наперебой предавали анафеме свергнутое правительство. «Диктатор», «кровожадное чудовище», «тиран» становились отныне непременными эпитетами Неподкупного…

Якобинцев изображали либо «кровожадными хищниками», либо «тупыми фанатиками идеи».

Некоторые еще вчерашние члены клуба, в страхе репрессий, по-шакальи перебегали в лагерь победителей, шумно проклиная тех, перед кем вчера столь же шумно преклонялись, таким гнусным образом спасали и жизнь, и служебное положение.

– Эй, спляши карманьолу, вдова Робеспьера!, – насмехаясь, кричали нарядные франты бедно одетым женщинам из рабочих кварталов.

Робеспьеру они придумали циничную издевательскую эпитафию, стоит учесть при этом, что его тело бросили в общую яму:

«Прохожий, не печалься над моей судьбой! Ты был бы мёртв, когда б я был живой!»

Так, в сознании обывателя медленно закреплялся посмертный имидж Неподкупного – «одержимый жаждой крови монстр»…

Ультра-правые силы, чья революционность и республиканизм вообще сомнительны, торжествовали победу. Многие депутаты Конвента, желающие еще «поудить рыбку в мутной воде» и не попасть под маховик репрессий, отрекались от вчерашних товарищей, не сознавая еще, что отрекаются этим жестом и от самой революции, от своей совести, чести и достоинства. Многие из них мало выиграли от своего предательства, они всё равно сделаются «персонами нон грата» за прежнюю роль в событиях 1792-1794 гг.

Участники анти-якобинского переворота плохо сознавали, что послужили лишь орудием для теневых дельцов и после Термидора стали «ненужными» орудиями. Через несколько месяцев они уже не «сила и власть», даже не союзники этим новым господам, их очередь также скоро придет.

Первыми были отстранены от власти и попали под репрессии «перехитрившие сами себя» члены обоих правительственных Комитетов – Амар, Вадье, Колло-д, Эрбуа, Билло и другие.

Участие в устранении Робеспьера им более не засчитывалось в заслугу, зато всё чаще стали вспоминать об их роли товарищей и коллег Неподкупного.

Термидорианец Каррье, бывший комиссар Конвента в Нанте, один из врагов Неподкупного, отозванный с должности именно по его настоянию, вдруг превратился на страницах прессы в «охвостье Робеспьера», а уже в декабре 1794 года был отдан под трибунал и казнён. Сослан в Гвиану Колло-дЭрбуа, тем удивительнее, что уцелел его «подельник» по Лиону ловкач Фуше.

Левые республиканцы еще присутствовали в термидорианском Конвенте, защищали свои принципы по мере возможностей, но грозной силы уже не представляли.

Уцелевшие якобинцы постоянно подвергались нападкам ультра-правых отщепенцев Революции, олигархов и буржуа, без всяких оснований присвоивших себе звание «либералов и демократов»…

Кто бы знал тогда, что эта позиция крупных собственников станет «традицией» на добрых двести лет вперед…

Якобинцев увольняли с прежних мест службы, запрещая куда-либо переезжать, оставив под надзором новой администрации, а от этой меры один шаг до массовых арестов. Жаловаться и таким образом напоминать о себе, было нежелательно и даже опасно.

В театрах ставились «обличающие» и грубо высмеивающие их пьесы, пользовавшиеся успехом у богатой публики, радующейся унижению тех, перед кем еще вчера тряслись колени.

Защищаться побежденным не позволялось, их газеты закрывали в то самое время как в республиканской Франции полу-легализовалась роялистская печать, агитирующая за свержение Республики и рукоплескавшая любым проявлениям «анти-якобинского» террора!

В Лионе, в Марселе и многих других городах Юга поднявшие головы роялисты, часто объединившись с новой «золотой молодежью», жаждущей мести и крови, врывались в тюрьмы, рубили узников-якобинцев саблями, забивали металлическими прутьями.

Но совсем нередко убийцы лишь маскировались под роялистов, за расправами стояли буржуазные республиканцы, занявшие их места в Конвенте.

В Антибе был арестован как «опасный робеспьерист» молодой генерал Бонапарт, герой Тулона, получивший свое звание от прежнего правительства и состоявший в дружеских отношениях с младшим братом Робеспьера.

Будущий военный диктатор Франции подобно многим другим спас свою жизнь позорным отречением, ему повезло, или сказать точнее, крупно не повезло Франции, многим другим, куда более достойным людям и настоящим республиканцам «образца 93 года» похожие обвинения стоили свободы и даже жизни.


В тюрьме после Термидора

Куаньяра пожелал увидеть начальник тюрьмы, он знал, что этот суровый, непримиримый человек единственный защитник Ратуши, оставшийся в живых после 9 термидора.

В кабинете заключенного ожидал неприятный сюрприз. Новый начальник тюрьмы, гражданин Эли Бертэ сидел за столом, а за его спиной строгий и подтянутый, весь в черном стоял злорадно торжествующий Клерваль.

Бертэ откинулся на спинку стула, разглядывая заключенного.

– У вас нашлись влиятельные защитники в Конвенте, Куаньяр. Только поэтому ваша голова всё ещё на плечах, а не в корзине Сансона. И наш недавний подопечный Масье поднял шум и собирает подписи в вашу защиту. Думаю, уже на днях мы получим приказ о вашем освобождении. Хотя по мне, каждый робеспьерист, фанатик и маньяк, без исключений заслуживает казни»,– он сузил глаза, – и чего молчим?

Мрачное лицо Куаньяра не изменило выражения, выпрямившись и высокомерно вскинув голову, стоял он перед начальником тюрьмы, бросив сквозь зубы:

– Что вы хотите от меня услышать?

Ослабевший, худой и бледный, окровавленная повязка была почти не видна из под шляпы, которую он намеренно надел, заходя в кабинет, Норбер при этом отнюдь не производил впечатления запуганной жертвы репрессий.

Он хорошо знал систему, в которой работал раньше. Отправить в трибунал и приговорить к смерти они могут, притом без особых затруднений, но избивать и пытать, категорически нет.

Холодный, презрительный взгляд выводил Бертэ из себя. Его спутник и вовсе кипел от злобы.

Клерваль уже не знал к чему придраться, ненависть искала выхода:

– Держи себя скромнее, ты еще не понял, что ваша власть кончилась?! Сними шляпу, ублюдок!

– Она мне не мешает, – Норбер равнодушно разглядывал своего давнего врага.

– Тебе помочь?!, – Клерваля трясло от нескрываемой злобы, он резко приподнялся, готовый ударить заключённого.

Ему хотелось унизить, даже избить, изувечить этого человека, если бы подобное было разрешено, он сделал бы это не без удовольствия. Недавний тюремный эксцесс и пережитые страх и унижение, он никак не мог забыть. Теперь он надеялся заставить Куаньяра пережить безысходное отчаяние и ужас близкой смерти…

Норбер не дал ему повода применить силу и получить удовольствие, он пожал плечами и снял шляпу.

– Показываешь свою власть, наслаждаешься? Сейчас ты заставил меня снять шляпу, настанет мой час, и я сниму с тебя голову…-, прозвучало негромко и безэмоционально, но очень четко.

Клерваль снова рывком приподнялся, но взял себя в руки и сел, скрестив ноги в высоких кавалерийских сапогах:

– Сами видите, Бертэ, он действительно опасен, – и обращаясь к Норберу, – но мы готовы дать тебе шанс, подпиши вот это и ты свободен уже сегодня.