— Зачем?!

— Чтобы не они диктовали мне условия, а я им. Мне решать, когда выигрывать, а когда нет! Зарвавшиеся ублюдки!

— Дам, это ты заигрался. Ты — участник, пусть и почётный, но они — организаторы! Правила всегда диктуют хозяева вечеринки, но никак не гости!

— Я не просто участник, я тот, кто делает им шоу. Сколько народу набегает, если я не участвую?

— Холостые дни, так, кажется, они их называют.

— Именно. И кто после этого король бала?

— Дам, им не понравятся твои игры! Людям не нравится терять деньги!

— Я сделаю так, чтобы мой эпический проигрыш выглядел достоверно. Всегда случаются сбои, я и моя тачка не исключение.

— Не поверят.

— Ещё как поверят. И сами попадут на крючок — отбить ведь нужно будет свои потери.

— О, ну да! Они отобьют свои деньги, и я найду тебя в какой-нибудь яме с проломленной головой!

— Не найдёшь. И даже искать не будешь.

Она молчит, и знаю, хочет обнять, но не может решиться:

— Зачем ты так, Дам?

— Как?

— Ты отдаляешься. Становишься чужим, закрытым.

Честно сказать, я и сам не знаю, почему намеренно раню её. Но подозреваю, из-за Евы. Как будто внутри болит что-то и не может простить.

— Разве?

— А разве нет? Не чувствуешь сам? Что я делаю не так, Дам?

— Ты же мисс Безупречность, Мел. И прекрасно это знаешь, разве нет?

— Ты не приходишь ночевать уже пятые сутки. Пятые, Дам!

— Я устаю, — пожимаю плечами.

Самому не верится: пять дней я прожил без секса и не заметил? Пять?!

— В последний раз и в предпоследний ты просто кончил в меня, как в резиновую Долли, и свалил домой. И вот теперь пять дней тебя вовсе нет!

— Мел, меньше драматизма! И не парь мои мозги, им и без того хватает! — делаю глоток из своего стакана.

— Ты злишься из-за своей этой… сестры?

Хуже всего мне удаётся прятать желание сломать чей-то хребет. И Мелания, проницательная от природы, видит ответ в моих глазах.

— Ты же говорил, что у вас нет ничего общего? Теперь жалеешь её? Защищаешь?!

Последнее почти со слезами.

— У нас общие родители, что, скорее всего, навсегда, и у нас общий дом, минимум ещё на полгода, — решаюсь обозначить.

— Ты же знаешь, что можешь переехать ко мне! Отец не будет против!

— Я против.

Вот так, просто правду рубанул и всё. Вижу, как нервно раздуваются и сжимаются её ноздри:

— Из-за неё?

— Нет.

— Тогда почему?

— Просто потому, что у меня есть собственный дом, и моё место в нём.

— С каких это пор ты стал таким принципиальным?

— С некоторых. И ещё кое-что: ты когда когти свои точишь, не забывай, с кем дело имеешь.

— О чём ты?

— Всё о том же: Еву оставь в покое, поняла?

— Её ещё никто и не трогал, Дамиен!

— Да что ты? Есть более серьёзные планы?

— Поживи, увидишь, — ухмыляется.

— Мел, — я сам не узнаю своей серьёзности, — каждому человеку есть, что терять. Найдутся и у тебя болевые точки.

— Боюсь, в моём персональном случае потери уже неизбежны, а это говорит только об одном: полная свобода в самовыражении! — заявляет.

— А ты, оказывается, так самовыражаешься, смешивая людей с дерьмом?

— Хм… — лучше б я не видел её язвительной физиономии. — Меня вот какой вопрос интересует: как давно ты стал печься о «людях»?

— Ева — моя сестра. СЕСТРА! Сечёшь? Это значит, часть моей семьи. А моя семья — не твой удел, милая, так что уймись уже!

Разворачивается боком, выпячивая разодранную щеку:

— Нравится? Это — твоя семья, миииилый!

Кладу ладонь на её затылок, медленно спускаю ниже, и едва эта кошка теряет бдительность, резко сжимаю:

— Для справки: я идиотом никогда не был. Но ты об этом должна знать, иначе была бы не со мной, а с кем-нибудь другим. Так вот, что я хочу тебе сказать, дорогая: ещё одна сучья выходка с твоей стороны, и мы — чужие люди. А как я объясняю базовые истины чужакам, тебе ведь хорошо известно?

Я не люблю угрожать. Ненавижу. Особенно женщинам. Особенно тем, с которыми сплю.

— Дам… Дам, зачем ты так? Я же люблю тебя… Больше даже чем себя, чем брата и отца… ты же знаешь!

По её щекам скатываются градины слез, и я знаю, что это не блеф: сейчас она — настоящая. Вот именно поэтому и ненавижу угрожать женщинам.

Целую её, стараясь скрыть собственный стыд, и даже закрываю глаза, чтобы выглядеть убедительнее, но вижу совсем другие губы. Они алые, как маки, потому что она ест клубничное мороженое, облизывая их, сжимая, выпячивая бантиком, растягивая в удовольствии. Так много эмоций в мимике, что мне даже кажется, я слышу, как она мурлычет, уплетая моё творение. Вкуууусно же!

— Боже, Дамиен! — выдыхает моя реальность. — Ты целуешься, как Бог! За один поцелуй я готова простить всё на свете!

— Только целуюсь? — спрашиваю скорее машинально, нежели с умыслом.

— Конечно, нет… — трётся о мой подбородок, обросший двухдневной щетиной, как кошка. — Приедешь сегодня? Я соскучилась…

— Посмотрим.

Глава 24. Когда ходишь по краю, нужна защита

Ева

Физическое воспитание — это то, что я больше всего ненавижу в школе. Особенно в старших классах, когда мальчишки вытянулись в рост и обросли мышцами, а девчонки набрали килограммов.

Нашей гигантской школе, насчитывающей больше двенадцати подразделений только в одной линейке учащихся (а всего их три), катастрофически не хватает собственных бейсбольных полей. По этой причине нас через раз гоняют на корты расформированной начальной школы, расположенной на два квартала ниже. На пути, не столько далёком, сколько раздражающем, имеется также небольшой парк. Местами дремучий.

Обычно, чтобы скоротать путь, мы не пользуемся центральными аллеями, а срезаем по узенькой дорожке, петляющей между густых елей. Каждый раз, проходя в этом месте, я поражалась, насколько дикими могут быть некоторые места города. Не удивительно, что медведи и пумы бродят по улицам и задним дворам.

В общем, в этом еловнике меня и поймали. Надо сказать, я прекрасно отдавала себе отчёт в том, что разодранный глаз Мелании не будет забыт, и убедительные речи мистера Ситтера так и останутся очень убедительными речами.

Клешни Робота стальной хваткой сжимают моё горло.

Нет, мне не страшно. Бояться нужно было раньше. Теперь же — самое время прощаться с жизнью, просить прощения у Земли, Неба, Звёзд и Луны, или как там бабушка меня учила.

Когда душат, очень неприятно: вначале больно, потом ещё страшнее — задыхаешься. Дико хочется хватануть воздуха, втянуть полной грудью, или всё, кирдык тебе! Но не можешь, горло ведь пережато. Чувствуешь, как кровь приливает к вискам, глазам, мозгу, но тебе не она сейчас нужна, а один единственный, хоть самый маленький глоточек воздуха. Самого обычного, какого тьма вокруг, которым дышат все эти рожи, которые ты, уже немного в тумане, но всё ещё видишь: и Робот, и ситх по имени Дженая, и Аарон, так приторно улыбающийся, и Нико, и Трэвор, и Анжела. Вот сколько их, всем хватает. Даже Дамиену…

Судорожный вдох, более похожий на хрип, такой же сипящий выдох, ещё один, ещё и ещё. Я дышу и не сразу, но спустя время, необходимое телу, чтобы очухаться, осознаю происходящий рядом мордобой.

Мой душитель стал теперь жертвой сам: озверевший Дамиен держит его одной рукой за горло, второй лупит кулаком в живот:

— Ещё раз, сука… Ещё один раз только тронь её, и ты труп!

Это выглядит страшно. Так страшно, как мне не было даже в тот момент, когда задыхалась сама. Робот не белый и даже не красный, он синий. Хотя синий чем не цвет для Робота?

— Дамиен! — хриплю.

Вернее, пытаюсь хрипеть. Горло так сильно болит и отекло, будто у меня самая коварная ангина в мире. Ни одно из так сильно нужных мне слов не получается произнести. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти хоть кого-нибудь, способного остановить моего взбесившегося брата. Хоть одно человеческое лицо, но всех до единого словно сдуло — нет никого. Мы совершенно одни! Только мы трое, и больше ни единой живой души.

— Даже если глянешь в её сторону, ты — покойник! Если хоть слово вякнешь, считай, что корм для червей!

От звука глухих ударов его кулака о человеческую плоть меня начинает мутить. Но Дамиен, наконец, останавливается. Отнимает руку от совершенно неживого Робота, тот мешком валится на землю:

— И только попробуй мутить своими тупыми мозгами любую хрень, я узнаю! Запомни: я всё и всегда знаю: кто, что, когда, кому и зачем!

Дамиен хватает меня за предплечье и тащит в обратном направлении. Как только выходим на открытое пространство, задирает мою голову кверху и смотрит на следы на шее:

— Синяки останутся, в остальном всё не так страшно, — констатирует совершенно спокойным, нормальным голосом. Таким, словно и не убивал только что живого человека.

Мы встречаемся взглядами, и Дамиен, по своему обыкновению, легко читает в моём все до единой мысли.

— Что? — с вызовом. — Жалко его?

— Нужно посмотреть, живой ли он… — сиплю или хриплю, но голос возвращается.

— Живой. Не парься. Я чётко знаю, где расположена точка, за которой следует остановиться. И не жалей его. Вообще никого не жалей! Люди — твари, зверьё, такое же точно, как в зоопарке. И законы как в дикой природе: либо ты, либо тебя!

Я видела Дамиена всяким: злым, ненавидящим, презирающим, смешивающим одним только взглядом со сточными водами канализации. Но таким, как сейчас, не видела никогда: жестокий и нежный. Смертельно опасный и заботливый. Даже ласковый, потому что его пальцы на моём затылке не давят, как могли бы, а аккуратно удерживают. Трогают покрасневшие участки, едва касаясь подушечками, измазанными собственной кровью. Наверное, он бил Робота не только в живот, раз сам так повредился. Нежное касание к ключице, его пальцы проводят линию по ней, и мои ошалевшие глаза сами собой закрываются.