Виктория Мальцева - За мгновения до…

- Ну что? Так и будешь стоять на месте? Думаешь искать их или нет?

- Мне нужно сделать звонок, — сообщаю своё решение и пробираюсь на террасу.

Если играть, то с серьёзными ставками. Моя партия ещё не сыграна.

— Крис, привет! А ты не в клубе? — стараюсь звучать как можно более непринуждённо.

— Привет, Ева… — слышу по голосу, что удивлён. — Я еду. Задержался, нужно было решить пару вопросов… в месте, которое раньше было домом, — в голосе кислота сожалений.

— Оу! Неужели всё так плохо?

— Ну… стены и крыша на месте. Скажи лучше, что ты в клубе делаешь?

— Эм… отдыхаю!

Моя игра с самого начала была провальной — он видел их, он знает.

— Ева, у тебя всё в порядке?

— Не совсем.

— Слушай, я сейчас выезжаю на автобан, это минут пять, плюс по даунтауну минут пять-десять, сейчас трафика нет, доеду быстро. Слышишь, Ева?

Его голос напряжён, эмоционален. От того, что кому-то не наплевать на весь ужас моего унижения, из глаз начинает сочиться проклятая солёная жидкость.

— Слышу… — выдыхаю.

— Ева! Я еду! Просто не делай глупостей, ладно? Дождись меня, окей? Выходи ко входу на воздух, но держись поближе к охране, поняла?

— Да.

Чёрта с два я поняла. Приступ мазохизма уже завладел сознанием. Мне нужно было увидеть. УВИДЕТЬ.

В дьявольском чреве людей, кажется, ещё больше, чем было. Я ищу их фигуры — его чёрную рубашку поверх светло голубых джинсов и её серебряное платье. Ведь мои герои могут уже быть и по отдельности, ведь могут же?

Алкоголь, наконец, достигает места назначения — мои внутренние пружины разжимаются, и я даже двигаюсь в такт музыке, сливаясь с хаосом, становясь его частью. В кольце ядовито-жёлтого света внезапно вижу лицо Рона, он с удивлением смотрит на меня, затем поворачивает голову в сторону, туда, куда я никогда сама бы не посмотрела. Мой взгляд преследует его взгляд и ВИДИТ.

Это ниша, стекло, горящее ярким сине-фиолетовым светом. На его фоне силуэт целующейся пары, фигуры людей, отдавших себя порыву. Мне не видно их лиц, деталей в одежде, но сердце, особенно, настолько зависимое как моё, всегда узнает нужного как воздух человека. Я знаю, чья это вьющаяся чёлка, чей затылок, профиль, дерзкие и такие красивые линии скул, шеи, плавно стекающей в ключицы и плечи.

Свет танцует в диком, душераздирающем ритме, то растекаясь по залу цветными потоками, то проявляясь ядовитыми пятнами. А я всё смотрю. Смотрю и не могу оторвать глаз, потому что предательское «может, не они?» приклеило их намертво.

Внезапно парень прекращает делать то, что делал, застыв на месте, будто почувствовав меня. Один из жёлтых прожекторов на мгновение освещает их, и я вижу его глаза. Взгляд, пробирающий до мозга в моих костях, леденящий своей злобой, с силой сдерживаемой агрессией.

Это ОН.

Max Richter — November

Я отступаю назад маленькими нерешительными шагами. Никогда ещё в моей жизни мне не было так больно и так страшно одновременно, никогда я не испытывала настолько острых, опаляющих до беспамятства эмоций. И я не знаю, отчего мне больнее: от его ласк другой девушке или от ненависти в обращённом на меня взгляде.

Так больно, что в глазах, ищущих выход, темнеет. В прямом физическом смысле темнеет: потому что силуэты людских тел и рассыпанные пятна света исчезают из моей картинки. От шока, а у меня наблюдается именно он, внутренности сдавливает приступом тошноты. Я чувствую слабость: в ногах, руках, во всем теле. Я задыхаюсь. Теряю сознание, однако изо всех сил стараюсь его удержать, потому что падать нельзя. Нельзя падать.

В любой ситуации, даже в такой, когда эмоции парализуют все твои жизненные функции, главное, на что ты запрограммирован — выжить. И поэтому я пробираюсь сквозь толпу потных, дышащих алкоголем и сигаретным дымом тел. Каждый шаг даётся с трудом, но я упорно бреду к выходу.

Я не верила. Ни себе, ни Либби. До последней секунды была убеждена, что он не совершит ничего подобного. Вчера и позавчера и все дни до этого он был другим. Он выглядел так, будто по-настоящему любит.

Как же он сказал? Как ответил на мой вопрос?

— Что тебя привлекло, Дамиен?

— Ты — самое одинокое одиночество из всех, какие я встречал. У тебя нет родных и любимых людей, нет друзей, которым можно доверять, которые встанут за твоей спиной, когда потребуется. У тебя нет никого, кто мог бы тебя защитить.

И я ждала, что он добавит: «Поэтому я хочу быть тем, кто это сделает для тебя».

Но он не сказал.

Почему? Потому что не собирался. Потому что всё это время, с самого начала планировал ударить так, чтобы не поднялась.

Что ж, Дамиен, ты преуспел.

Дети выросли, и их игры стали взрослыми. А проигрыш жжёт в груди, выжигает внутренности тоже по-взрослому.

Но я поднимусь. Встану и пойду несмотря ни на что. Даже если внутри пусто и на лице маска. Даже если в голове нет ни мыслей, ни идей, ни веры.

Я бы хотела, чтобы он пошёл за мной, нет, рванул вслед и отыскал любое объяснение своему поступку, в которое я тут же поверю, потому что пережить мысль, что всё было игрой, блефом, нет сил. Моему мозгу не хватает серых клеток, чтобы осознать каждый поддельный взгляд, каждую фэйковую улыбку, каждую фальшивую ласку.

Ведь мы спали в одной постели. У нас не было секса, но многие-многие часы и минуты, ставшие общими, были ещё более интимны, чем сам секс. Мы сблизились, я открылась ему.

Настежь.

А потому каждую уходящую секунду, каждый свой шаг я всё ещё его жду, хотя надежда уже бьётся в агонии.

Я плачу. Да, я плачу, хотя ненавижу слёзы и слабость. Но самое поразительное то, что когда в голове красным злобным транспарантом возникает: «Лучше б он умер тогда на дубовом лаковом полу холла!», эту мысль мгновенно давит другая: «Нет! Нет! Нет! Будь проклята моя ненависть!».

И мой рот сам по себе, без моего участия, шепчет:

— Живи, Дамиен…

Appeasing The Chief — Hostiles Medley

Планируя свою месть, своё последнее слово, Дамиен не знал, насколько глубоко, на самом деле, смог проникнуть в меня. Как много стал для меня значить. Настолько, что я просто принимаю, соглашаюсь с его первенством.

И отправляю сообщение:

Eva: «Ты победил. Радуйся. В радости смысл жизни».

Жду ответ: пусть это будет смеющийся эмоджи, хохочущий до слёз, до изнеможения. Или же пару язвительных слов, которые я даже не смогу адекватно переварить.

Но он не отвечает.

Игра окончена, поверженные никому не интересны.

Осознаю себя стоящей на февральском ветру, хлещущем мои щёки своим ледяным дождём. Тысячи острых игл вонзаются в моё лицо, шею, голые руки — куртка осталась в клубе, но мне не больно — я перестала чувствовать, ощущать, испытывать. Я онемела.

— Ева!

Он в бешенстве, в негодовании, в самой свирепой своей злобе, на какую способен. Но и мне недалеко до безумия: не задаваясь вопросом, зачем он зовёт меня, почему покинул своё «серьёзное» и выскочил в ледяной Ванкувер, срываюсь и бегу, что есть мочи.

Знаю, что должна с ним поговорить, сама ведь ждала и хотела, но обида слишком сильна, чтобы дать разуму шанс высказаться, даже просто подать свой голос.

Я не могу сейчас. Может, позже, но только не сейчас, когда вся моя слабость, уязвимость — наружу.

Внезапно фары ослепляют мои и без того плохо видящие от слёз глаза, машина с визгом останавливается, и из-за откинувшейся буквально на ходу двери выскакивает Кристиан:

— Ева! — нормальный, человеческий, вменяемый голос этого парня сейчас нужен мне как никогда.

И я не отказываю себе в желании кинуться в его всегда открытые для меня объятия, вжаться в его пахнущую вкусным мужским одеколоном грудь. Кристиан всегда гладко выбрит, и сегодня — не исключение: я знаю, потому что моя щека уже прижата к его щеке, мои руки обвиты вокруг его талии.

Кристиан сжимает меня, поглаживая кругами мою трясущуюся от рыданий спину, успокаивая, защищая, давая убежище моей разорванной на ошмётки душе.

Это была моя первая любовь, а она, как известно, не подруга мудрости, осознанности, равновесию и трезвости. Скорее, наоборот: безумие, чувства на грани, категоричность во всём, а главное, в желании владеть человеком целиком, без остатка, управляют нами, когда мы впервые и по-настоящему любим, диктуют наши решения, совершают за нас поступки.

— Ева! Я с тобой, Ева! Всё хорошо, не бойся, Ева, не бойся! Я здесь, теперь тебе ничто не угрожает, я буду рядом, всегда рядом!

Его губы на моих щеках, висках, ладони сжимают голову, удерживая в самой удобной позиции для поцелуя в губы.

Кристиан не из тех, кто играет в игры, не из тех. Эмоции и переживания отпустили на волю его чувства, те самые, которые он никогда и не пытался скрывать. Но это ведь почти невозможно, когда тебе только восемнадцать лет, и ты если живёшь, то на полную катушку, если любишь, то так, чтобы сердце настежь, чтобы целиком и без остатка, чтобы каждой клеткой принадлежать и каждой мыслью владеть.

Дамиен ударил его настолько сильно, что от звука этого удара моя душа замерла. Я знала, что мой сводный брат способен на безумства, знала всегда. Даже в детстве, когда мы так отчаянно воевали, и мои ответы никогда не заставляли себя ждать, я боялась его. Всегда ощущала во рту привкус фатальной черты, до которой я так часто дотрагивалась, но никогда не переступала, зная наверняка, что за этим последует.

«Дамиен может убить, если потребуется» — так сказала однажды она, его «серьёзное».

В тот страшный февральский вечер, леденящий своей обречённой неизбежностью, я видела, как Дамиен убивает: жестоко, одержимо, неумолимо.

— Думай, думай, думай! — внушаю себе.