Виктория Мальцева - За мгновения до…

Мне больно, и я хочу, чтобы больно было всем вокруг. Хочу причинять боль. Очень много невыносимой боли:

— Я не люблю тебя, Мел. Никогда не любил. И ненавижу то, как ты произносишь моё имя.

Она замирает, но спустя мгновение прижимается плотнее, пряча лицо между моих лопаток. Я чувствую жар её дыхания — оно бывает таким, только когда она плачет. И сейчас её рыдания бесшумны, она плачет так, как плачут люди, агонизирующие в самой большой своей душевной боли.

Лучше ли мне? Нет, не лучше.

Мы всё так же стоим у окна, мои руки в карманах, её — обнимают мою грудь, сжимая. А по асфальту стелется ленивый дождь. Чёртов извечный Ванкуверский дождь.

Я слышу глубокий дрожащий вдох и вопрос:

— Как мне тебя называть?

Никак.

— Как она тебя называла?

Называла? Мел права, всё в прошлом, но как же, чёрт возьми, больно…

Боль! Боль, боль, боль…

Я знаю, она хочет как лучше, пытается исправить то, что так меня разворотило, но даже не представляет, что ранит ещё сильнее.

Ева… Что ты сделала со мной, Ева?

С нами?

Господи, как же мне это пережить… Как?

Руки не выдерживают заточения в карманах и уже зажимают лицо, пытаясь сдержать эмоции, запихнуть их обратно, хотя мне плевать, мне плевать, мне плевать…

Мел отдирает их от моего лица и, заглядывая в глаза, силится вдохнуть в пустоту жизнь:

— Я не желаю тебе, Дамиен, когда-нибудь узнать, как тяжело и унизительно стоять вот так, как сейчас я стою, ментально на коленях перед человеком, который не пожалел жестокости и выплеснул в лицо то, что было и так известно. Но я всё ещё здесь, и знаешь почему? Потому что это именно то, что делает с нами любовь — подчиняет, делает рабами, безвольными больными существами. И я всегда буду рядом с тобой, чтобы ни случилось, что бы ни произошло, как сильно бы ты не упал, Дамиен. Моё плечо всегда есть, всегда на месте, чтобы ТЫ мог опереться, Дамиен!

Любой мужчина мечтает услышать такие слова от женщины. Они как бальзам, обезболивающий душу.

Только моя проблема в том, что женщина — не та.

Её губы, целующие мои, безвкусны, тело бесцветно, ладони, ласкающие мою грудь, плечи, руки, не дарят тепла, она больше не пахнет сексом, женщиной, в которой я хотел бы раствориться. Я не хочу её, но отвечаю на ласки механически, сам спрашивая себя «Зачем?».

Я плаваю в желе, в густом геле безразличия. В нём хорошо, потому что не так больно. Знаю, что делает она, и знаю, что должен делать сам, но руки — ватные, губы — неумелые, будто забыли, как ласкать женщину. Мел расстёгивает мою ширинку, но у меня нет эрекции. Так хорошо знающие меня нежные руки делают то, что должны делать, но жизни нет. И я поднимаю её волосы, наматывая их на руку, и совершаю то, что всегда гнало кровь к тому месту, где она сейчас так нужна — вдыхаю запах на её затылке.

И получаю эпический росчерк в полнейшем поражении. Я инвалид, человек с ограниченными возможностями, с глубоким и необратимым поражением мозга, потому что запах женщины, когда-то бывшей моей, вызывает нечто среднее между приступом удушья и рвотным позывом.

— У тебя стресс, — Мел целует мои скулы. — Всё пройдёт, всё наладится, Дамиен! Мой Да-ми-ен…

Это конец, взрыв сознания, восстание чувств и эмоций: я с силой отталкиваю её и, застёгивая на ходу джинсы, рвусь вон:

— Прости, Мел!

{Florence + The Machine — Big God}

Рёв моего Мустанга возвращает меня к жизни: я несусь по ночному хайвею вначале в никуда, затем осознаю себя на пути в Мишн. Нахожу отель и заваливаюсь спать, не снимая обуви.

Мне снится сон: мои ступни в реке, её мутные воды окрашены розовым, словно я стою в клубничном молоке, но чем глубже захожу, тем сильнее течение, тем насыщеннее цвет. Я плыву, легко раздвигая воду руками, плыву до тех пор, пока она не становится алой. Алой и спокойной, а в ней я нахожу то, что искал и хотел найти. Я обнимаю её всем телом, оборачиваюсь второй оболочкой, целую в шею, чувствуя, как млеет её тело, как удовольствие растекается по её венам, как чаще отбивает свои удары её сердце. Она поднимет руку, чтобы запустить свои пальцы в мои волосы, и на её запястье я вижу красный цветок. Мгновенно вспоминаю, что она со мной сделала, хочу оттолкнуть, но чем сильнее и отчаяннее это желание, тем плотнее мои объятия, тем сильнее сжимают её сладкое тело мои собственные руки.

Ева откидывает их сама и разворачивается, смотрит своим шоколадом, щекоча каждую мою клетку обиженным, почти ненавидящим взглядом. И она говорит мне кое-что:

— Это не я, Дамиен!

С этой фразой я просыпаюсь, вскидываюсь, повторяя её как полоумный: «Это не она, это не она, это не она!».

Мне плохо. Я медленно, но уверенно слетаю с катушек, не в силах справиться с предательством.

Хотя, предательство ли причина этой чёртовой упорной садистской боли в груди? Этой агонии?

Нет!

Это осознание, что больше к ней не подойду, не прикоснусь, не стану смотреть в её сторону. Мой нос больше никогда не втянет её запах, пальцы не повторят контур губ, бровей, не пройдутся по её шее и ниже к груди, на ладонях не рассыплются мягкие пряди её волос.

У меня забрали единственное, что когда-либо имело значение. Вырвали из груди, оставив зиять пульсирующую пустоту, сводящую с ума болью. Я не хочу боль, хочу её сладкие губы. Хочу приложиться языком к ложбинке между её грудей, и застрять там навечно. Хочу раздвинуть её ноги и сделать то, чего так и не сделал. Хочу быть безумным, неугомонным, отчаянным, хочу гореть и сгорать, но только избавиться от этой выматывающей пустоты.

Меня скручивает в позу эмбриона на грязном полу дешёвого отеля, я на коленях, моё лицо вжато в бёдра, руки накрывают голову, сдавливая её, как орех, стараясь выдавить все до единой мысли. Ведь боль, я знаю, она на самом деле не в груди, она в голове.

Что с ней сделать с этой головой? Оторвать? Позвонить Рону и попросить отцовскую пушку? Один выстрел — и мозги на хрен вынесет. Что ещё? Разогнаться и съехать с моста? Моя тачка не пробьёт тросы, но однозначно будет летать — другие люди погибнут.

Вечером нахожу бар и напиваюсь в хлам. Излишне волосатый, но добрый внутри Гастон помогает мне добраться до отеля.

{Sam Smith — Pray (Official Video) ft. Logic}

Я сплю, а во сне опять вижу реку, но на этот раз карие глаза не дают мне даже приблизиться, гонят, бьют, хлещут, оставляя обжигающие полосы всё там же, всё в той же дыре.

— Дай обнять! — требую у неё.

— Нет! — обжигает.

Пытаюсь догнать, но она быстрее.

- Скажи моё имя!

- Нет!

— Хотя бы раз скажи!

— Нет! — хлещет так, что меня подбрасывает.

И река становится полем, а в поле цветы. Её цветы.

— Иди туда, где твоя вера! — говорит бархатным голосом, ласкающим так, что моя рана пульсирует, сочится горько-сладким сиропом.

— Ева! — прошу её, но она непоколебима.

— Ева!

— Ева! — ору.

И с этим ором просыпаюсь. Но она так и не произнесла те звуки. Их всего несколько, но как много добра они могли бы сделать моей душе.

Холодная вода, струящаяся по моему телу, и живот, втянутый в рёбра. Я трое суток не ел. Трое.

Нужно брать себя в руки, нужно.

Надо выгребать. Как-нибудь.

Нахожу мобильник, прошу в лобби зарядное устройство, и отмороженно жду, пока появятся признаки жизни.

Меня потеряли, скорее всего. Не первый раз, но отца нужно предупредить.

Отца. У меня есть только отец. Мой отец.

Экран загорается и выматывает ожиданием полной загрузки.

Вечность спустя у меня 69 пропущенных вызовов:

5 — от отца.

37 — от Энни.

25 — от Мел.

И 2 от НЕЁ.

9 сообщений:

7 — от Энни.

2 — от Мел.

0 от НЕЁ.

Солнечный свет слепит мои отвыкшие от дней глаза, мимо пролетают здания городов, дома людей, сложные навесные мосты, тротуары улиц. Я еду домой.

Говорят, солнце — это хорошо, а дождь — плохо.

В Ванкувере все хотят солнца, ждут его, и ругают дожди. И я по привычке.

Но на самом деле, мне больше нравится вялый, обложной, надёжный в своей упорности дождь. Нет: я даже люблю его. У нас не бывает ливней, только ленивый, но такой привычный дризлинг, так приятно орошающий лицо, освежающий мысли, одевающий город в блестящую на вечнозелёных листьях и мостовых влажность.

Я вспоминаю детство и все свои «подвиги». Её поступки и мстительные ответы. Она бесила меня, нервировала, выматывала, но никогда не стучала. Ни разу. Ни одного.

Я открываю дверь родного дома, вхожу в холл, вижу озарённое радостью лицо Энни, стекающую с её пальцев на пол воду, нахмуренные брови отца, но не нахожу ЕЁ.

Поднимаюсь по лестнице, на мгновение замираю перед её полуоткрытой дверью: вижу спину в коротком белом топе, чёрные лямки бюстгальтера, собранные в беспорядочный пучок волосы, бёдра, обтянутые домашними шортами, розовые пятки. Она стоит на коленях перед кроватью, раскладывает на ней свои фото.

Замирает — чувствует мой взгляд.

Вздрагивает, встаёт, короткое время медлит и, наконец, оборачивается.

И наши глаза встречаются, чтобы решить всё прямо здесь, сегодня, сейчас.

Бесконечный поток непроизнесённых слов, диалог на уровне мыслей, чувств, и я сам не понимаю как, но вижу, знаю, что она не предавала меня.

Подхожу ближе, однако в глаза смотрю не потому, что ищу ответы на свои вопросы, а потому что не могу оторваться — попал в капкан, увяз как муха в сладко-горьком расплавленном шоколаде.

Обнимаю, и она выдыхает.

Прижимаюсь, трогаю, отпускаю, сжимаю ещё и, наконец, делаю вдох: полной грудью, расправляя каждую складку лёгких, каждую частичку души.