Песочные звёзды очень скоро проигрывают распластавшемуся на них мужскому телу: я забираюсь на Дамиена сверху, тем сильнее стараясь в него вжаться, чем проворнее его руки шарят по моим бёдрам.

Мы соприкасаемся животами и чувствуем друг друга так полно, что можем с точностью повторить ритм биения наших сердец, синхронизируем вдохи и выдохи, находя единый темп.

— Мы — один организм, чувствуешь?! — Дамиен улыбается по-детски широкой улыбкой.

— Мы — один живот! — соглашаюсь.

Это Дамиен мыслит моими мыслями, живёт моими эмоциями или я его? Определить невозможно, и в эту секунду такой пустяк мало кого заботит.

Я трусь щекой о его ключицу, шею, ползу выше, чтобы встретиться с губами, и шершавый песок, облепивший наши тела, мне не мешает. Дамиен резко переворачивается, и я, как обычно, не успеваю понять, как оказываюсь под ним. Чувствую его вес на себе, но это — самая приятная тяжесть на свете. Его пальцы медленно заползают под лямки моего бикини, я слышу глухой стон, который Дамиен старается скрыть в изгибе моей шеи. Он одновременно целует и жадно шарит по моему телу, словно никак не может решить, что же ему важнее, чего именно хочется в эту секунду:

— Давай, стащим с тебя этот чёртов купальник?

— Прямо здесь? — спрашиваю.

— Даааа…

— Стаскивай, если не жадный, — предлагаю.

Дамиен отрывается и заглядывает в мои глаза своими, ошалевшими от самых, что ни на есть, приземлённых желаний:

— Я не знаю, жадный ли я. Смотря, о чём речь, и с кем делиться…

— С другими парнями на этом пляже. Думаю, не тебе одному захочется посмотреть на меня без этих узеньких тряпочек!

Его взгляд в моём взгляде, а я тону в хитрой зелени, искусно претворяющейся спокойной шоколадной заводью.

— Я им выколю глаза, — сообщает, кровожадно прищурившись. — Всем до единого!

И моя грудь фиксирует вторжение, захватнические действия, избежать которых было невозможно с самого начала. И мне до безумия нравятся его ласкающие пальцы, жадные, неспокойные, мнущие, сжимающие, ненасытные. И шершавые от песка…

Нам никто не нужен — ни компании, ни друзья. Нам мешает всё и вся, и полное уединение — самая ценная вещь на свете. И пока Дамиен играет в человечков, бегающих по моему животу и норовящих заглянуть под лиф купальника, я размышляю о том, как двоим, в принципе, может быть скучно? Как люди, некогда имевшие то, что в данный момент переживаем мы с Дамиеном, заканчивают свои истории разводами, дележом имущества и детей? Как можно от ничем не излечимой потребности друг в друге деградировать в ту ненависть, жадность и желание раздавить, с которыми бывшие супруги являются в суд на бракоразводный процесс?

Я решаю стать адвокатом.

Последний наш день в Италии мы проводим на каменистом пляже городка Леричи. Это воскресенье, и всякое свободное место на деревянном помосте, накрывающем острые валуны, постепенно занимают местные жители. Почти рядом с нами располагается большая семья — невысокий кругленький папа, красивая когда-то мама с чёрными блестящими волосами и пятеро их смуглых детей. Они шумят, иногда спорят и даже дерутся, едят мороженое и фрукты, но чаще всего отсиживаются в воде до синевы на губах, вынуждая итальянку, время от времени, покрикивать, выгоняя их на берег.

Дамиен лежит, положив голову мне на живот, и наблюдает за шумным семейством. Мои пальцы копаются в его волосах, пропуская вьющиеся короткие пряди, совершая в вечном порядке дерзкий беспорядок. Неожиданно я нахожу на коже его головы странную деформацию — шрам. Он большой, но расположен почти на макушке — в таком месте, где под более длинными волосами его не видно.

Трогаю пальцами это место, мягко проводя по нему подушечками, и Дамиен прикрывает глаза, наслаждаясь. Он думает, я ласкаю его.

При падении с той злосчастной лестницы он неудачно ударился головой о стенной косяк, укреплённый металлическим уголком. Именно этот удар и стал моей личной трагедией, из-за него Дамиен потерял сознание, получив сотрясение мозга, из-за него было так много крови, потому что кожа на голове оказалась рассечённой на пять сантиметров.

Мне стыдно и больно. Я хотела бы вернуться туда, в детство, и никогда не совершать того, что совершила.

Дамиен разглядывает детей слишком внимательно, настолько пристально всматриваясь в их лица, следя за движениями, мимикой, репликами, что мне становится не по себе.

— Ты согласишься стать моей женой?

Наверное, я чувствовала этот вопрос, предвидела. И то, как он задан — отдельная история: Дамиен не смотрит в мои глаза, не улыбается, не проявляет никаких положительных эмоций. Он всё так же следит за шумной группой детей.

— Что? — переспрашиваю, стараясь выиграть время.

— Когда я попрошу тебя стать моей женой, — он медленно поворачивает голову, отрывая взгляд от девочки в красном платье, давно ставшем ей слишком коротким, — ты согласишься или ответишь «нет»?

Я молчу, упорно жду его взгляда — хочу знать, что именно происходит в данный момент в его голове. Но Дамиен смотрит на собственные ноги и тихо ждёт ответ.

— Мне девятнадцать, Дамиен. Как я могу решить это сейчас? И почему ты спрашиваешь, вообще?

Он, наконец, смотрит на меня, всё так же не повернув до конца головы, но мне это уже совершенно не важно: в зелени его умных глаз так много боли, страха и отчаяния, что я цепенею. Странное чувство — холод, давящий изнутри, медленно расползается по моему телу, проявляясь гусиной кожей на руках, спине, бёдрах.

— Я… не знаю. Не знаю сам, что это, Ева. Иногда у меня возникает чувство… предчувствие, что ничего не будет. У нас не будет. Как будто должно произойти нечто непоправимое… или возникнет непреодолимое препятствие, но… но у нас не будет общего дома, детей, будущего. Ничего из того, о чём…

Он умолкает, а я не могу дышать: мне больно, физически больно.

— Ничего из того, что обычно бывает у людей, которые с самого начала хотят быть вместе.

Набираю воздух в лёгкие:

— Дамиен, это будет зависеть только от нас двоих. Только ты и я, и никто больше. Это лишь в нашей власти: если решим — будем вместе, а если нет… Наверное, именно по этой причине в девятнадцать никто и не говорит о настолько далёком будущем. Слишком много всего ещё произойдёт, слишком велики шансы, что наши желания изменятся. Мы будем встречать новых людей…

— Я чётко знаю, чего хочу! — обрывает. — Ещё никогда и ни в чём не был так уверен, как в этом!

Его взгляд вновь замкнут на моём, но теперь в нём решимость, граничащая с агрессией:

— Поэтому я и спросил тебя, — голос становится мягче, как и взгляд. — Чего захочешь ты?

— Дамиен, сейчас я хочу только тебя. А что будет завтра, я не знаю. Тем более не знаю, что ждёт нас годы спустя.

«Хочу только тебя» имеет правильное, нужное воздействие — его брови распрямляются, разглаживается кожа на лбу, взгляд делается расслабленнее, спустя ещё несколько мгновений на губах даже появляется нечто, отдалённо напоминающее улыбку.

— Просто поцелуй меня… — тихо просит.

И мы целуемся: медленно, нежно, почти целомудренно, но как никогда чувственно. Впервые настолько осмысленно, вкладывая в каждое движение максимум ожиданий и надежд.

Спустя вечность Дамиен отрывается и сообщает важное упущение:

— Нам уже почти по двадцать, Ева.

Дамиен не сомневался ни в своих желаниях, ни в способах их воплощения. Он не сомневался ни в чём. Его манера планировать наше будущее, внезапно проявляющая себя отдельными высказываниями, иногда пугала.

Я просто наблюдала за тем, как он совершает некоторые ежедневные свои ритуалы, рассуждая попутно, например, о том, какой тип душевой кабинки ему по душе́, и что ванна все равно нужна, возможно, даже и джакузи, и его он обязательно установит, только осталось решить где. Ну и, разумеется, купить или построить то место, где будут воплощены все его планы по обустройству нашего семейного гнезда.

Если бы, скажем, нам было хотя бы по двадцать пять-семь, и он рассуждал бы о том, какого цвета плитку поклеить в ванной нашей будущей супружеской спальни, это было бы, наверное, вполне нормальным. Но реальность такова, что нам обоим только осенью исполнится по двадцать, мы даже не успели стать студентами! Общий дом, быт, а особенно слово «дети» меня пугали.

Я не сразу поняла, что он не шутит. В нём было больше серьёзности, чем когда-либо.

— Они нужны мне целыми и невредимыми! — заявляет, прикрывая от солнца мою грудь своей футболкой на пляже. — И не только для личного пользования, — подмигивает и, прижавшись губами к моему уху, шёпотом добавляет: — Ты же будешь кормить ими наших детей?

Порой мне было страшно думать о том, что творится в его голове. Иногда я пыталась притормозить его в рвении продемонстрировать всю серьёзность своих намерений:

— Не думаю, что кто-нибудь ещё кроме нас обсуждает и планирует подобные вопросы!

- Я просто хочу, чтобы у тебя не было никаких сомнений на мой счёт!

После таких заявлений у меня пропадали все слова: Дамиен обезоруживал, толкал в розовые воды мечтательного дрейфа. И в нём я не замечаю сама, как становлюсь тем, кем он хотел бы меня видеть — его заботой. Я заботилась о нём, не отдавая себе в том отчёта, когда искала в пёстрых и таких разнообразных маленьких магазинчиках Флоренции или Рима любимый зелёный чай для Дамиена, когда складывала в его рюкзак две бутылки минеральной воды и порезанный лимон в канадском зиплоке, чтобы он не умирал от жажды на своих уроках по изготовлению самого вкусного в мире мороженого, как это случилось в самый первый его день на курсах.

Он улыбался, тихо и счастливо принимая мою заботу, и заботился сам. И его забота была терпкой сладостью, бархатом, ложащимся на кожу в ледяной комнате. Потому что жесты, совершаемые неожиданно, когда их меньше всего ждёшь или же вообще не ждёшь — самые ценные. Потому что парень, совершающий их, всегда казался неспособным на проявление даже сотой доли тех эмоций, в которых ты тонешь теперь.