– Хоррошо, – клацнул зубами Евгений, – только я уже вызвал. Приедешь?

– Не задавай дурацких вопросов!

В машине Андрей Ильич перебрал в уме все возможные варианты: потеряла сознание, перебрала и отключилась, наглоталась снотворного, а теперь никак не может проснуться. Такое иногда бывает, Женька просто паникует. Как это возможно, чтобы новобрачная отдала Богу душу в первую брачную ночь?! Такого не может быть, потому что не может быть никогда! Мысли скакали как блохи. Он решил выбросить эти мысли из головы, без приключений доехать и разобраться во всем на месте. Не хватало еще самому отправиться на тот свет, вот тогда уж точно Женьке никто не поможет.

...Уже с порога Лебедев осознал, что паники нет, а есть горе – непредсказуемое, неотвратимое, подлое, как всегда. Дверь открыл Евгений, постаревший за эту ночь лет на десять.

– Не заперто, проходи, – равнодушно бросил он и побрел, не оглядываясь, в кухню, откуда доносились неясные голоса.

– У тебя кто-то есть?

– «Скорая».

– И что?

– Констатируют смерть.

За обеденным столом сидели двое в белых халатах, один что-то писал, другой диктовал в трубку егоринский адрес. При виде хозяина оба тут же закончили свои дела. Тот, кто писал, протянул Евгению свою писульку.

– Вот справка о смерти, свидетельство получите в поликлинике по месту жительства. Она здесь была прописана?

– Нет.

– Сейчас приедет милиция.

– Зачем?

– Так положено.

Дальнейшее слилось в один кошмарный сон длиною часа в полтора, а может быть, в полтораста, на часы никто не смотрел. Когда первые лучи солнца высветили кухню, где они, казалось, провели вечность, по стаканам разливались остатки «Арбатского», Ни сна, ни хмеля – ни в одном глазу. Женька в который раз пересказывал, как это случилось, и все казнил себя, что поздно вызвал «скорую», когда Инна уже начала задыхаться.

– Сердечный приступ?

– Она никогда не жаловалась на сердце, никогда!

– Откуда ты знаешь?

– Я все о ней знаю.

Молча допили водку, занюхали черным хлебом.

– Родные в курсе?

– Позвоню позже, пусть спокойно доспят. А ты, Андрюха, иди, поздно уже, восемь часов. Тебе надо быть на работе. Спасибо.

– Может, кого прислать?

– Нет. Иди. Я позвоню.

– Держись, Женька.

Евгений молча кивнул. Лебедев поднялся из-за стола и вышел, бесшумно прикрыв дверь.

Через три дня Инну Егорину похоронили. А после похорон той же ночью приказал долго жить Семен Львович. Его вынули из петли бельевой веревки, привязанной к старинной бронзовой люстре. В гостиной, где старик свел счеты с жизнью, нашли предсмертную записку. Самоубийца признавался, что хотел отравить вице-президента «Оле-фармы», для чего подсыпал в вино яд. Трагическая случайность, в результате которой погибла внучка, делала дальнейшую жизнь бессмысленной и невыносимой, а потому автор записки просил родных понять его и простить. В постскриптуме Моисеев добавил полное имя сообщника, вдохновителя безумной идеи с отравлением...

Глава 11

Утром в кабинет постучался Василий. Стабильность, достаток и московский жизненный ритм чапаевского тезку не изменили. Он оставался прежней скучающей флегмой, странным образом умудрявшейся держать в голове каждую мелочь, всплывшую хоть однажды рядом с холдингом и его президентом. Из таких мелочей, не приметных другим, но замеченных Васькой, складывалась четкая мозаика, способная выявить всякий сбой в «Оле-фарме». Сбои случались редко, и экс-сыщик откровенно скучал, маясь от безделья в своем кабинете. Вообще, Голкин, казалось, жизнью доволен, но его работодатель не исключал, что однажды белесый умник плюнет на безбедное бытие да двинет обратно в Майск, где творятся иногда чудные дела. Странностей хватало и в российской столице, но здесь они почему-то давно обходили Голкина стороной. Подобная переориентация на других Василию Ивановичу явно претила, чтобы не пуститься от скуки в бега, требовалось скорректировать курс. Правда, в последнее время вечно прищуренные глаза северянина иной раз приоткрывались, позволяя увидеть вспыхнувший там огонек. Наблюдательный шеф, слегка поразмыслив, связал внезапные вспышки с симпатичной медичкой, беспощадно коловшей когда-то оголенный сыщицкий зад. Столкнувшись как-то на улице с этой молодой серьезной особой, которую бережно поддерживал под локоток непривычно сияющий Васька, Андрей Ильич понял, что тот никуда не денется, приняв теперь как судьбу и брюнетку в белом халатике, и кичливую столицу, и «Оле-фарму» с ее поднадоевшим президентом. Но даже такое открытие не избавляло недоверчивого начальника от подозрений, что нынешний влюбленный Василий нередко с завистью вспоминает прежнего Васю – никем не любимого горе-сыщика с проломленным черепом в ковровом рулоне.

– Доброе утро. – Голкин невозмутимо прошествовал к начальственному столу, уселся напротив и торжествующе уставился на шефа. Андрей Ильич удивился – обычно Василий никому в глаза не заглядывал. Не потому, чтоб имел нечистую совесть, а исключительно ради комфортных условий для работы своих мозговых извилин. Ведь каждому мыслящему человеку отлично известно: чтобы хорошо думалось, ничто не должно отвлекать. Все живое же, как правило, двигалось, шевелилось, открывало зачем-то рот – пыталось сбить с толку другого. Подобный способ общения для Голкина был неприемлем, поэтому при разговоре он останавливал взгляд на неподвижных предметах, предпочитая всем прочим потолок или стену, либо попросту прикрывал глаза. Андрей Ильич эту особенность быстро в Голкине распознал и принял без оговорок как проявление сути занятного индивида.

– Здравствуй, Василий. Что стряслось?

– Вчера был в театре.

– И что?

Голкин вздохнул, привычно возвел глаза к потолку, но тут же сменил объект наблюдения и со странной ухмылкой воззрился на шефа, напустив на себя значительный вид:

– Спектакль не понравился. Скучно, напыщенно, совсем не похоже на правду. А вот один актер показался мне интересным.

– У тебя три минуты.

– Так заинтересовал, – проигнорировал сухую реплику Голкин, – что не поверите, Андрей Ильич, я не дождался даже финала. Пулей помчался к служебному входу и как страстный почитатель таланта проводил до самого дома. Правда, глаза ему не мозолил. Человек выложился на совесть, устал, наверное, после такой игры артистам не до поклонников. А наш, между прочим, не простой – заслуженный. Как вы думаете, Андрей Ильич, сколько хорошим актерам платят?

– Свободен. О театре поговорим в другой раз. Но и тогда вряд ли отвечу на твой вопрос, потому что с комедиантами дел не имею.

– Неужели? – искренне удивился Голкин и полез во внутренний карман пиджака. Вынул белый конверт, осторожно, точно хрупкую ценность, придвинул ближе к шефу. Тот недовольно поморщился.

– Что это?

– А это тот самый артист, заслуженный, из театра. Я его вчера случайно встретил, когда он в машину садился. Ну и сделал пару снимков на память, хорошо, фотоаппарат с собой оказался. Посмотрите, Андрей Ильич, может, вы тоже его в каком-нибудь спектакле видели? Талантливый мужик, честное слово, здорово играет! Я для вас и билет купил, вдруг захотите в театр пойти, приобщиться к искусству?.. – Голкин поднялся со стула, лениво скользнул взглядом по настенным часам. – Извините, что перебрал отпущенный мне лимит на четыре минуты. Я пойду?

Лебедев молча кивнул. Васька сегодня сам переигрывал, истосковавшись по сыщицким играм. Он явно что-то раскопал, его распирало от желания поделиться своей информацией, но по каким-то причинам четкому изложению обнаруженных фактов неуемный сыскарь предпочел театральщину. Красноречивые взгляды, намеки и прочая дребедень лаконичного Лебедева всегда раздражали. Василий же использовал эти приемы так неумело и глупо, что вызывал даже не раздражение – жалость, какую вызывает актер при фальшивой игре. Андрей Ильич, досадливо вздохнув, потянулся к конверту. Дверь без стука открылась, на пороге появился Егорин.

После похорон Инны Женьку точно подменили. Жизнерадостный, удачливый, самоуверенный циник и самодовольный хохмач превратился в тихого, робкого, сомневающегося во всем неудачника, с которым было тяжело не то что работать – просто рядом дышать. Теперь он не лез на рожон, не спорил, не вваливался победно в чужой кабинет, не давал непрошеные советы, не пытался оспаривать лидерство в «Оле-фарме», как делал это в последнее время. Он будто перепрыгнул через себя, но в этом неловком прыжке сломал позвоночник, разом оказавшись калекой, обузой для себя и других. Лебедев подозревал, что Женька пристрастился к бутылке. Молодую жену Егорин хоронил без поддержки старого друга. Те страшные дни президент «Оле-фармы» провел за решеткой как возможный соучастник убийства.

Обезумевший от ненависти Моисеев в предсмертной записке совершил последнюю в своей жизни подлость: представил Лебедева А.И. (вторую точку с яростью продырявило перо моисеевской авторучки) организатором покушения на жизнь своего партнера, чтобы полностью завладеть «Оле-фармой». Мотивы собственного участия в этом деле старый мерзавец обозначил двумя словами: жертва шантажа. Когда следователь ознакомил Андрея Ильича с признанием самоубийцы, «шантажист», давно привыкший к выкрутасам «старинного друга», едва удержался от мата. Ошарашенный Лебедев с минуту таращился на знакомый почерк, изумляясь фантазиям воспаленного стариковского мозга. Слово «бред» оказалось единственным, на которое был способен тогда подозреваемый. Через трое суток Лебедева перевели в другую категорию – «свидетель» и за недостаточностью улик отпустили на волю до выяснения новых обстоятельств, предусмотрительно взяв подписку о невыезде. О том, каковы эти обстоятельства будут, Андрей Ильич не задумывался. Занятый по горло делами, президент «Оле-фармы» пытался заделать брешь, пробитую ситуацией в холдинге. Рассчитывать приходилось только на собственные силы. Впрочем, такой расклад не пугал, в своей жизни Лебедев на других не полагался. Этому с детства учила мать. «Судьба, сынок, часто испытывает человека на прочность, – твердила она Андрюше. – А ты не сдавайся, верь в себя и держись. Тогда тебя пожмет-пожмет и отпустит. Сам борись, не жди помощи от других. Другие-то, может, в беде и помогут, зато потом от радости постараются отвести. Ты уж лучше сам-на-сам, так надежнее».