Несмотря на Варварины страхи и опасения, семейная жизнь сложилась. Строилась она не на любви, но на уважении и восхищении. Алексей Игнатьевич дал не только фамилию родившемуся мальчику (сына Варя назвала Ильей), но и многое Варваре в области науки. Химия заменяла им любовные отношения, ласки и оргазмы. Они до утра, бывало, засиживались, говоря о Вариной кандидатской работе, планируя эксперименты, обсуждая результаты опытов. Алексей Игнатьевич в Варе души не чаял, любил и обращался так бережно, будто с редким цветком. Мальчика он тоже любил. Но Варя решила, что когда-нибудь расскажет сыну о настоящем отце, и муж с этим согласился.

Алексея Игнатьевича не стало два года назад. Инфаркт.

Оправившись от похорон и горя, Варя продолжала жить с сыном в квартире мужа, работать в его лаборатории, проводить эксперименты, которые он начал. Ее устраивала такая жизнь. Любимым мужчиной был сын, страстью – химия. Все оставалось спокойно до тех пор, пока в эту жизнь вновь не ворвался знакомый ветер.

...Дверь медленно, будто неуверенно, приоткрылась, кто-то на цыпочках прошел по палате и присел рядом на тихонько скрипнувший стул.

– Илья? – спросила Варя и легонько поцарапала ногтями простыню, прося этим, чтобы он взял ее руку. Теплая ладонь легла на ее пальцы. – Ты не волнуйся и, главное, не пугайся, все будет хорошо. Это всего лишь маленькое происшествие. Я очень скоро поправлюсь – как может быть иначе? Поправлюсь хотя бы ради того, чтобы ты вновь готовил мне яичницу и говорил, что ты уже взрослый мужчина и несешь за меня ответственность. Сын, послушай...

– Я не сын, – вдруг произнес знакомый голос. – Но яичницу готовил бы тебе с удовольствием, и с еще большим бы удовольствием взял на себя ответственность за тебя.

– Илья?!

– Ну да, а кто же еще... А ты с кем разговаривала? – обескураженно произнес Шахов.

– С сыном... Его тоже... Ильей зовут, – запнулась она и, занервничав, закрутила головой. Проклятая повязка на глазах лишала возможности видеть. Варе стало очень неловко и стыдно за то, что Илья, другой Илья, видит ее в таком «разобранном» виде: с повязкой на глазах, с израненным лицом, перемазанным йодом.

– Тише, Варька, тебе не надо двигаться. Лежи, не нервничай, все хорошо.

– Куда уж там хорошо! А... сын мой где? Ты не видел в коридоре мальчика семи лет?

– Нет... – Он помолчал и после паузы тихо и растерянно сказал: – Я не знал, что у тебя есть сын.

«Еще и не то узнаешь», – злорадно подумала Варя. Но сейчас ее больше волновало, где ее мальчик.

– Мне показалось, что рядом со мной сидит мой Илюшка... Я сделала глупость, попросила позвонить ему. Когда меня спросили, кому сообщить о случившемся, я брякнула: «Илье».

– И позвонили мне...

– Да, теперь понимаю. Я внесла в мобильный твой номер. Видимо, он попался первым. Но... это значит, что мой сын ни о чем не знает! Господи, хоть бы они догадались связаться с моей мамой.

Говоря «они», Варя имела в виду медперсонал.

– Хочешь, я позвоню?

– Да, – ответила она. Но вспомнила о том, что, если мама приедет и застанет у нее Шахова, вопросов не избежать. – Хотя нет, Илья. Не надо. Потом. Я думаю, маме уже сообщили.

– Не волнуйся, я уйду еще до того, как она приедет, – с усмешкой в голосе ответил Илья. И оттого, что он правильно разгадал причину Вариного беспокойства, ей стало неловко.

– Илья, я не это имела в виду...

– Какая разница, что ты имела в виду! Диктуй номер, я уже звоню.

Ей ничего не оставалось, как сдаться.

Выяснилось, что маме уже позвонили из больницы, и она, забрав маленького Илью, уже выехала. Варвара вздохнула с облегчением: хорошо, что вышла такая накладка и медсестра по ошибке позвонила не ее сыну, а Шахову. То, что Илья приехал к ней, наполняло душу глупой радостью, от которой сердце скакало мячиком. И напрасно здравый смысл занудно скрипел, что дважды в одну реку не войдешь, что она сама когда-то отреклась от Шахова, не поборолась за свою любовь. Напрасно. Губы Варвары сами собой расползались в улыбке.

– Чему ты улыбаешься? – хмуро спросил Илья.

– Так, просто... Настроение хорошее.

– Настроение?! Ну ты даешь... – растерянно пробормотал он. И еле слышно, себе под нос, произнес: – Побочный эффект от наркоза. Ох, Варька...

Диана

Впервые за последнее время Диана поверила, что все будет хорошо. Она теперь не одна, она рассказала о своем несчастье, и люди откликнулись, поверили и теперь помогали ей в поиске решения. Диана чувствовала такую легкость, будто тело вдруг превратилось в воздушный шарик, который, увлекаемый ветром, летит в небо. О том, что эйфорию полета может оборвать случайно встретившаяся на пути ветка дерева, Диана старалась не думать. Она пела, кружила по квартире, расставив руки и запрокинув лицо, представляя себя воздушным шариком, а потолок – безграничным небом.

Сегодня она была готова обнять весь мир просто потому, что появились люди, которые откликнулись на ее беду. Диана столько времени прожила, таща, словно камень в гору, свое несчастье, что сама стала превращаться в камень, лишенный эмоций. Без слез, без сочувствия, без надежды. Наверное, бог послал ей этого любознательного Илью, и соседку Алевтину, и Павла Ивановича, и даже вредную Зинаиду Львовну.

Диана решила, что обязательно отблагодарит Алевтину. Поможет ей преобразиться и наладить личную жизнь. Павла Ивановича она тоже поблагодарит и попросит прощения за то, что влезла в его квартиру. Как выразить свою признательность Илье, Диана еще не придумала, но сейчас с улыбкой вспоминала то, как в первую встречу испугалась его, приняв за дурного вестника. Раскладывать карты она умела, а вот читать их точно – нет.

Диана позвонила матери и поинтересовалась, как обстоят дела у сына. Мышонку не становилось ни лучше, ни хуже. Что же, отсутствие новостей иногда не так уж плохо. Диана договорилась с матерью о встрече, чтобы расспросить ее о фотоальбоме. И хотя мама сказала, что ничего о нем не знает, девушку это не расстроило: в конце концов, она просто покажет ей два снимка. А тайну, которую скрывает альбом, она разгадает с Алевтиной, Ильей и Евгением.

Поговорив по телефону, Диана стала торопливо собираться. Открыла шкаф и, увидев в нем балахоны, скривилась. Разом решившись, она вытащила их и бросила на диван. Улыбнулась, вспомнив, как ее подколол Илья насчет того, что она, «ясновидящая», не может узнать, где находится альбом. Прощай, образ «гадалки»! Диана завязала свои наряды в узел. Больше эти балахоны она не наденет.

Следом за балахонами настал черед масок, «космических» картин и амулетов. Диана сняла все со стен и положила в большую коробку – все это она вынесет на помойку. Все, хватит, хватит. Добрую часть жизни девушка прожила с детским страхом, что однажды превратится в ведьму, станет такой же безобразной, ужасной, злой, как ее прабабка. Никакая она не ведьма! Довольно жить с этим страхом и сгибать плечи, воображая, будто несет на них могильную плиту родового проклятия. Она спасет Мышонка и заживет полноценной жизнью. Разыскивать свою бывшую любовь, Германа, Диана не собиралась, у него своя жизнь, у нее – своя. Ей, если честно, сейчас и не нужно никакого другого мужчины, кроме сына. Ей хочется проводить с ним все свое время, двадцать четыре часа в сутки, обнимать, целовать, вдыхать детский запах его пшеничных волосенок, видеть, как он распахивает шоколадные глазенки, пробуждаясь ото сна. Диана заберет его из больницы, где он проводит большую часть своей жизни. У них будет крепкая семья – она и ее сын.

...Разговор с матерью вышел долгим и сильным. Они сидели в больничном парке. Майское солнце высушило дорожки от луж, зажгло молодой зеленью клены и липы, а ветер был таким теплым, что Диана сняла ветровку и осталась в одной футболке с коротким рукавом. Помнится, в детстве для нее критерием наступления лета всегда был тот день, когда мама, собирая ее в детский сад, вместо теплых кусачих колготок, которые вечно сползали и сборились на щиколотках, доставала гольфы. А к ним – кофточку или футболку с коротким рукавом. И неважно, что потом, после такого мнимого «лета», могли вернуться холода, главное – воображаемая граница, отсекающая лето от ненадежной в своих капризах весны, уже была проведена.

Сейчас Диана с удовольствием подставляла солнцу голые руки. И лучи, ласково целующие ее белую с зимы кожу, добавляли ей уверенности. Диана говорила, что не собирается больше бояться «проклятия», что найдет способ его снять, что планирует забрать Мышонка из больницы и увезти его на море набираться сил и укреплять иммунитет. Мама спорила, возражая, что врачи не дают хороших прогнозов. Но Диана была уверена, что в больничных стенах ребенок вряд ли будет поправляться быстро. Свежий воздух, витамины, общение с матерью вернут его к жизни куда быстрей, чем капельницы и уколы. Перед глазами так и стояла картина: Мишка, бледный до синевы, худющий до прозрачности, лежит на узкой и жесткой больничной кровати. Голова на тощей шейке кажется непомерно большой, а шоколадные глаза на осунувшемся личике – огромными, как пропасти. «Во что я превратила моего ребенка», – ужалась мысленно Диана. И жалела о каждом часе, который не провела с сыном.

Она заберет его из больницы. Найдет самый хороший детский санаторий на море и уедет туда с сыном на целое лето. А осенью привезет окрепшего, загорелого, наевшего щеки Мишку обратно в Москву и предъявит матери и врачам: вот вам, мол, «неутешительные прогнозы» и «родовое проклятие». Образ Мишки-крепыша, нарисовавшийся в воображении, вытеснял реально увиденную картину и наполнял такой уверенностью, что Диана всерьез стала сомневаться: а существует ли на самом деле это пресловутое проклятие? Может, это мамины и бабушкины выдумки? Диану вдруг озарило, что одно из мощных орудий, которое поможет ей преодолеть прабабкино «проклятие», – непоколебимая уверенность в том, что все будет хорошо. Целых три поколения женщин прожили, всерьез веря в существование проклятия, покоряясь ему, позволяя ему разрушить свои жизни и смиряясь с этим. Диана станет той, кто избавит их род от этого гнета. Она уже бросила прабабке и ее «пророчеству» вызов, родив не дочь, а сына. Единственного мужчину, который вошел в их семью и задержался там.