Они сошли с высокого крыльца, и Мирон схватил письменного голову за грудки:

– Что так сладко поешь? С чего в глаза не смотришь, Козьма Демьяныч? В чьи хоромы меня поместил? Что за девку мне подложил? Решил упоить да секреты выпытать?

– Господь с вами, Мирон Федорович! – замахал руками письменный голова и отшатнулся на всякий случай на длину вытянутой руки. – Поместили вас в лучшие покои. Там у нас важные люди по приезде живут. Соседние воеводы, прикащики, государевы люди. Давеча немец один жил. Тоже от государя с поручением: карту Сибирских земель составить. А девка та, – он исподлобья покосился на Мирона хитрым глазом, – женка гуляшшая Олена. Я ее послал бельишко вам постирать. А вы в постелю ее затащили. Видно, шибко вырывалась девка, коли в лоб засветила?

Мирон хмыкнул. Завирал Козьма и не морщился. Девка совсем не смахивала на ту, что взяли силой. Похоже, и утром не прочь была продлить ночные забавы, если б не столкнул ее с лежанки. Но дальнейшие подробности выяснять не хотелось. Наверняка чести они ему не прибавят.

– Давай-ка, проведи меня по острогу, – приказал Мирон, – хочу все своими глазами посмотреть, прежде чем доклад государю составлять.

– А кулебяку отведать? – льстиво улыбнулся голова. – Степанида у меня шустрая. Уже небось пирогов напекла! Столовать она горазда! А наливочки испить? У меня оне отменные. Сладкие и горькие. Анисовая, полынная, померанцевая, зверобойная, перцовая, пихтовая, бадановая… А на ягодах! Черемуховая, малиновая, брусничная, клюквенная, – он принялся на ходу загибать пальцы. – На меду, на диких яблоках. На кедровых орешках и на ревене. За ревень, милостивый государь, китайцы золотом платят. А еще хороша наливочка на мараловом корне. Она мужицкую силу дает и крепость духа.

– С обедом погоди, – буркнул Мирон, хотя страсть как захотелось наливки, а еще больше квасу или рассолу капустного, чтобы перестали крутиться в голове мельничные жернова. – Сначала дело!

Сытов развел руками, а Мирон натянул плотнее на лоб шляпу, которую снял при входе в съезжую избу. И ссадину закрывает, и ветром не снесет. Ледяной хиус проникал под тонкую епанчу, не спасали даже суконный кафтан и камзол под ним. Мирон с завистью покосился на лисью шубу головы. Надо будет присмотреть себе более подходящую для здешних краев одежду.

– Подберем вам верхницу, – голова будто прочитал его мысли. – Эдаким чабером по посаду пройдетесь, у девок глаза лопнут! А то ваша одежа, ясно дело, больше для столичных променадов. У нас по тайге да грязи быстро поистреплется. И обутку стачаем. Есть у меня пара юфтевой кожи. Для себя берег, но уступлю, не в пример Москве, дешево.

Похоже, Сытов мог долго говорить о чем угодно, но только не о том, что интересовало Мирона, поэтому он спросил строго, давая понять голове, что государственные дела занимают его больше, чем новые сапоги:

– Сколько инородцев в уезде платят ясак?

– Весенний ясак со всего уезда заплатили полторы тыщи и двадцать два лука, – с готовностью ответил письменный голова. – У нас в ясачных книгах все чин чинарем записано. Можно еще около тыщи набрать, только увиливают, сукины дети. Алтын-ханам алба [21] платят, ойратам, а от наших ясатчиков бегают. Хуже бывает, бьют их почем зря, или стараются вместо знатного соболя албаного всучить, а то белку подложить или росомаху. И берем, что поделаешь! Казна рухляд [22] требует, попробуй не выполни наказ!

– Выходит, ясак не только соболем берете?

Голова вздохнул и перекрестился.

– Ставка ясачная одна – три соболя али три шкуры сохатого с лука. То бишь со взрослого мужика. Но принимаем и лисицами, и бобрами, и другой рухлядью ценою в три соболя. А его промыслить не каждому по силам. Порой случается, в роду всего-то с десяток настоящих добытчиков. Вот и отдуваются за всех. Соболь – зверь зело хитрый, чуткий. Только зимой по тропу его и возьмешь. По мягкому снегу, пока тот не огрубеет.

– А что ж русские добытчики? Сдают в казну пушнину?

– Сдают, – горестно вздохнул голова, – только вечная с ними морока. На чужие «заводы» зверовать лезут. Со своими товарищами сговориться не могут, так еще в угодья кыргызов и тунгусов заходят. Князьцы жалуются, де из-под носа добычу уводят. Наши не стрелами бьют, муторное это дело. Они ж черкан [23] да кулем [24] ставят. А ловушка да петля всех без разбору давит: и куницу, и белку, и соболя. Если вовремя тушку не взять из той же кулемы, мыши потратят или лисы. Так что урон большой угодьям. Вокруг города верст на десять уже зверя нет. Все истребили. Раньше до ста сороков соболя-аскера в казну отправляли, самого лучшего, значица. И прочего зверя видимо-невидимо, а счас и двадцати сороков не наберется. И черной лисы меньше стало, и куницы, и бобров. А казна каждый год все больше и больше ясака требует.

– За меха в Европе золотом платят. А Петру Алексеевичу золото нужно, – вздохнул Мирон. – Новую Россию намерился строить государь, чтоб перед всем миром зазорно не было. И флот, и армию вооружает. Видел я новые корабли. Сила! С ними нам ни турок, ни швед не страшны!

– Государь правое дело вершит. Хватит уже России-матушке немцам да литве кланяться, абы каверзу какую не учинили, – глубокомысленно заметил голова.

Но величие России, видно, занимало его не слишком, больше волновали местные дела.

– Более пяти-шести соболей даже опытному добытчику не по силам взять. И дают за него три рубля, редко бывает пять. Раньше, случалось, к нам баргузинский соболек заходил. Так тож удача великая. Один на полсотни рублев тянул.

Мирон озадаченно хмыкнул, вспомнив, что в Европе шкурки соболя влет уходят за двести-триста рублей. Имей он сотню соболей, то и к Эмме мог бы посвататься. А уж если тысячу…

Тут ему пришлось одернуть себя. Мздоимцев Петр не любил, а если учесть, по каким обстоятельствам Мирон попал в Сибирь, то о соболях даже мечтать не следовало.

– Сегодня видел, как местный кузнец взял за медный котел пять соболей. Почему у вас мягкой рухлядью торгуют все кому не лень? – строго спросил Мирон.

– Ясак в Москву мы сполна отправили после масленичной недели, – ответил голова, – теперь пущай торгуют. Десятная подать с торговли тоже в казну течет.

– В кабак она течет, – скривился Мирон. – Видел, как кузнец туда поспешил.

– Течет! Течет! Иногда речкой льется, – закивал Кузьма. – Но не в этом случае. Вы небось Степку-кривого приметили? Дак он в кабаке с купцами торгуется. Те ему медь везут, а он за то соболишком расплачивается. Ну не в кузне ж ему мену вести?

Мирон пожал плечами. Хорошо, если так. Но и кабатчики вряд ли бывают внакладе.

– Весна у нас замечательная, – отвлек его от мыслей голос головы. – Зима – злая, долгая. Выше избы поленницы городим, иначе не выжить. Морозы такие, сморкнешь, и возгря на лету в сосульку превращается. А счас лед по реке пройдет, рыбу ловить зачнем. По зиме на налима проруби рубили, а с мая, как вода ото льда совсем очистится, и стерлядь пойдет, и осетр, и хайрюзов добудем, и тайменя… Заживем! А там и пашню засеем…

Мирон рассеянно слушал Сытова, отмечая тем временем, что острог, как и крепость внутри него, срублен добротно и на первый взгляд поддерживается в хорошем состоянии. Все его шесть башен из толстого бруса с бойницами разного размера: большие – для стрельбы из медных пушек, малые – из мушкетов и пищалей.

Они миновали, по словам Сытова, воеводские хоромы. В этой части острога луж не было вовсе, видно, потому, что хоромы воеводы стояли на возвышении. Недалеко от них располагались избы: приказная, где заседали воевода и письменный голова, караульная – воеводских служек и казаков, четыре амбара, поварня и две мыльни. В одну из них выстроилась очередь человек двадцать казаков с березовыми вениками и деревянными шайками. Видно, их разудалое пение разбудило недавно Мирона.

Между избами были проложены деревянные мостки. Даже к аманатско [25] избе, встроенной в стену острога, вел хлипкий, в две горбылины, мостик. Изба была закрыта на огромный амбарный замок и засов, а возле нее прохаживался навстречу друг другу караул из двух стрельцов, которые заметно взбодрились при появлении письменного головы. А один из караульщиков, видно, старшой, выпятил грудь колесом и рявкнул: «Все спокойно! Аманат в железах, изба запечатана!»

Мирон посмотрел на Сытова:

– Почему в цепях? Важный заложник?

– Так тож Тайнашка, сын езсерского князца Искера, – охотно пояснял Сытов. – Воевода велел отдать его на караул и держать в железах. Искер, вишь, ограбил матурского шамана Ниргишку и убил его брата. Ниргишка воеводе жаловался, просил наказать супостата. Только Искер сразу перекочевал на другой берег, попробуй достань его быстро. Тогда казаки изловили сына князца и в острог привезли. Ниргишка тот скоро с Искером помирился, получил от него двух женок да три коня за обиду.

– Вот же мерзавец! – скривился Мирон. – Поймать надо бы Ниргишку да батогов всыпать как следует.

– Какое там! – с досадой произнес Сытов. – Того Ниргишку днем с огнем по тайгам искать! А Тайнашка и сам не лыком шит. В прошлом месяце, в канун Масленицы ушел из караульной избы. Сторожили его два казака. Один вывел до ветру во двор, а второй остался в избе. Долго ждал, когда Офонька, первый, значитца, сторож, вернется с аманатом, не дождался. Вышел. Глянь, валяется Офонька подле крыльца, а в горле у него отказ торчит – нож такой, без рукоятки. Ну, мы всех служилых подняли и – в тайгу. Через два дня есаул Андрюшка Овражный отыскал огонь, где Тайнашка ночевал. Вскоре схватили Тайнашку. Из сугроба выволокли.

– Выяснили, кто помог Тайнаху бежать?

– Провели сыск. В тот же день, – кивнул голова. – Оказалось, шубу ему передал новокрещен Спирька с согласия караульных. Только не проверили они шубу, а в ней как раз все для побега было припрятано. А Офонька в ту ночь не замкнул оковы за пять соболей, что ему Спирька пообещал, если Тайнашка сбежит. Но не соболей получил, а нож в горло.

– Служилых, надеюсь, отметили за поимку беглеца? – поинтересовался Мирон. – Сдержал воевода слово?