– Не миновать, не миновать, – похлопал его по плечу воевода и вздохнул. – В баньку бы сейчас, на горячий полок, только другая банька нас ждет. Кровавая! Давай, Мироша, будем кумекать, как против калмаков выстоять с нашими силами малыми да запасами хилыми.

И они вновь склонились над картой.

Глава 14

Ночь подступила незаметно. От нависших низко клочковатых туч быстро, словно осенью, стемнело. Ветер дул северный – острый, студеный. Пробрасывал снежком, проникал под одежду. Черные волны ходили по реке, с ревом бросались на берег, слизывая гальку и подбираясь к плотбищу, которое давно опустело.

В остроге жгли костры. Возле них грелись вооруженные стрельцы и казаки. Огни горели на сторожевых башнях. Вдоль стен понизу и поверху ходили усиленные дозоры. Пушкари прикорнули у пушек, возле зарядов. Ополченцы тоже легли в эту ночь не раздеваясь, в обнимку с вилами и топорами. Приказано быть начеку, но люди и без того почти не спали. Враг на подходе, какой тут сон?

Воевода велел прикрыть кружечный двор и кабаки, пиво и вино не выдавать ни за какие деньги. А еще распорядился всяких буянов, а также крикунов, что дурные слухи разносить горазды, крепко бить батогами, а на рьяных надевать железо и бросать в яму голышом. Возле колодцев тоже выставили стражу, чтобы, не дай Бог, не скинули в них падаль, не насыпали дурного зелья. У хлебных лабазов, у мангазейных и государевых провизионных складов в караул назначили казаков, а подле изб и казенных строений выставили на случай пожаров бочки с дождевой водой да ящики с песком.

В крепости сплели из ветвей и соломы балаганы, соорудили из дерюг и рогож шатры для баб и детишек. Собрали со всего посада телеги и перегородили ими улицы и переулки, чтобы защититься от конных атак врагов, если те все-таки прорвутся в острог.

Служилые люди еще засветло собрались на Соборной площади на молебен, целовали крест и святую икону, что вынес отец Антиох из острожного храма, клялись детьми, женками, добром и животом. И порешили всем миром: коли кто не устоит, в измену впадет, или робость им овладеет, или от слабодушия бросит свой пост, а то и вовсе побежит от неприятеля, все едино – поймать того отметника и посадить на кол без жалости, женок и детей его из крепости выгнать, а пожитки и иное добро поделить…

Под вечер наконец-то прискакал первый лазутчик – Васька Терехин, жилистый казак в грязном кафтане и серой овечьей папахе набекрень. Он бросил коня посреди воеводского двора, взбежал на рубленое крыльцо и зычным голосом всполошил всю округу:

– Кыргыза изловил, батюшка-воевода! У реки мыкался, без драки отдался.

– Давай, давай сюда кыргыза. Не иначе Равданов доглядчик? – засуетился Иван Данилович и бросил быстрый взгляд на Мирона. – Кажись, началось!

Кыргыза со связанными руками втащили за шиворот в избу, бросили под ноги воеводе. Мирону показалось, что он уже видел этого крепкого, невысокого степняка то ли в стане Эпчея, то ли где-то в крепости, но скорее всего он ошибался. Пока все кыргызы были для него на одно лицо, и одеждой тоже мало отличалась друг от друга.

– Толмача ко мне! – приказал воевода. – Пусть узнает, с чего вдруг сей сын собачий возле крепости ошивался?

Кыргыз поднял голову:

– Развяжи руки, воевода. Харатай говорить будет. Харатай долго в Томске жил, по-русски говорить умеет.

– Смотри-ка, – удивился Васька, – а при мне аки немоть мычал.

– Послал меня Эрдэни Дзорикту-контайша Цэван Равдан, сын Сэнгэ, великий правитель Ойратского улуса, – без запинки перечислил титулы хана кыргыз, потирая запястья, после того как воевода распорядился освободить его от веревок. – Велел грамоту передать, а на словах грозился, что острог сожжет и всех, кто в нем сейчас, перебьет, чтоб не осталось ни капли русского семени на его землях.

– Ишь, какой прыткий! – Лицо воеводы пошло красными пятнами. – С каких это пор Равдан здешние земли калмацкими объявил?

– То мне неведомо, – скривился Харатай. – Острог поставлен на кыргызских землях. Ойраты сюда за албаном ходили, пока русские не пришли.

– Истину глаголешь, – усмехнулся воевода. – Русские пришли, значит, ойратам дорога в Сибирь навечно заказана. А те кыргызские князцы, что Равдану шертовали, суть изменники и воры. И будет им кара жестокая за подлость и предательство. – И протянул руку: – А ну, покажь грамоту! Посмотрим, чем еще контайша грозится?

Через час толмач с большим трудом и старанием перевел писанную по-монгольски грамоту. Равдан требовал выдачи всех кыргызов, находившихся в руках русских, и освобождения аманатов, в первую очередь Тайнаха, а еще указывал воеводе на разбой и набеги его казаков на калмацкие ясачные земли. Особенно язвительно контайша отозвался о подданстве кыргызов и калмаков:

– Когда царь царю бывает в подданстве? Когда царь царя возьмет войной, тогда-де бывает в подданстве, и тем белый царь нас бранит, что велит нам идти в подданство. Какая здесь земля вашего государя? Земля-де из веку наша. А ты, воевода, грязная собака, пришел на мою кыргызскую землю и моих ясачных людей разгоняешь и разоряешь… Я, контайша Равдан, пришел собою на свои земли и сойду собой… – читал, запинаясь от страха, толмач. – Сойди с моей земли! Так из избы выживают собаку, вон иди! Вон!

Воевода выслушал угрозы на удивление спокойно. Но по прочтении грамоты вырвал ее из рук толмача, порвал в клочья и бросил под ноги Харатаю.

– Передай Равдану словесно, ибо грешно тратить бумагу на сураз [44] – процедил он сквозь зубы. – Пусть-де с государевой кыргызской земли ноне сойдет и впредь на государеву землю николи же не приходит, тем на себя государева гнева не навлекает. Кыргызы, тубинцы, качинцы и керетцы учинились государей наших в вечном холопстве, а что за обеты они давали дядьке твоему Галдану, государев воевода за то не отвечает. А коли войной на острог пойдешь, то без головы останешься. Мы на бой готовы. У тебя воины, но и мы не женки. Воевать горазды, и страху перед ратью твоей не ведаем!

Харатая взашей вытолкали за острожные ворота, а воевода снова созвал военный совет. По всему выходило, контайша со своим войском на подходе. И правда, под утро прискакали дозорные: сторожа заметили конные разъезды калмаков на ближних подступах. Вспыхнули сигнальные огни на сопках, загудели церковные колокола, проиграли тревогу на медных рожках рожечники. И побежал к стенам служивый люд, на ходу поправляя куяки, байданы и прочие доспехи, натягивая шлемы и шапки. Крики, топот, лязг, чьи-то отчаянные вопли и злая ругань перекрыли все звуки вокруг, кроме боя колоколов.

Мирон вбежал по лесенке на обходную галерею крепостной стены в числе первых. Захар с двумя пистолетами за кушаком и самопалом в руках сопел следом. Здесь и ниже, у бойниц и стрельниц, выстраивались на своих местах по росписи стрелки. Нетерпеливые пристраивали пищали и мушкеты в стрельницах, присматривались, проверяли пороховые заряды, пыжи и пули. Здесь же расположились со своим оружием лучники и самострельщики. Им придется стрелять поверх частокола. Как приближение грозы, в воздухе чувствовалась близость боя. Все с тревогой вслушивались в гул ветра, вглядывались в серую дымку, затянувшую дальние увалы.

Судя по едкой, раздиравшей нос и горло вони, то был не туман. Или степь горела, или занялось Кокшеново – деревушка в трех верстах ниже по реке от Краснокаменска. Мирон бросил взгляд вниз. Там, на валах под частоколами толпились пешие ратники-ополченцы. Мирон разглядел знакомые лица. Вон Никишка в лазоревом кафтане поверх кольчуги. Он весело скалил зубы, поигрывая саблей; Степка-кузнец вооружился топором и пикой; даже Фролка, то ли поп, то ли монах с всклоченной бородой крутился среди ополченцев, осеняя их большим деревянным крестом – главным своим оружием, а за спиной у него, на всякий случай, кыргызский меч о двух лезвиях.

Ратники, ощетинившись вилами и пиками, размахивая ослопами и потрясая бердышами и топорами, словно в ожидании праздника оживленно галдели, смеялись, что-то озорно выкрикивали. Пушкари на башнях снимали кожаные чехлы со стволов, подкатывали и подносили чугунные и свинцовые ядра.

А за стенами острога царила дикая суматоха. Метались в панике приострожные поселяне, тащили узлы, тянули за уздцы испуганных лошадей. Хлопая крыльями, летели по улице куры, истошно кричали гуси, заливались лаем собаки. А среди изб тут и там уже мелькали мужики с факелами. Поджигали облитые смолой строения…

По дороге к острогу мчались во весь опор конные казаки, поспешали пешие, вооруженные чем придется крестьяне и лесомыки со страшными луками и рогатинами. За ними с воем тащились женки и детишки, прихрамывали старики, плелись старухи. И вся эта толпа в животном ужасе осадила подъемный мост, запрудила его, прорываясь к воротам острога, как прорывается весенняя вода в забитое льдом узкое русло. Сибирское житье-бытье научило: только замешкайся – и вражья стрела уже торчит под лопаткой, а аркан обвил шею. Поэтому быстрее, быстрее, под защиту крепостных стен! Бегом, насколько хватит дыхания и перепуганного до смерти сердца…

Но на войне так: кто выживет, тому и пиво пить, и мертвых хоронить!

Тут Мирон заметил воеводу. Иван Данилович быстрым шагом шел по галерее в сопровождении стрелецкого майора. Подпоясанный кушаком казачий кафтан висел на одном плече. Под ним поблескивала кираса. В руках воевода держал шишкастый шлем с кольчужной бармицей и размахивал им, указывая на клубы жирного черного дыма, взметнувшегося над лесом. Мирон почувствовал, как сжалось, заледенело все внутри. Он стиснул рукоять сабли, напрягся, вглядываясь вперед, стараясь не пропустить тот момент, когда войско хана Равдана возникнет на горизонте.

– Кажись, идут! – произнес кто-то испуганно за его спиной. – Силища-то, силища!

А тайгу уже поглотила жадная туча, ветер понес дым и пыль к реке. Грязная муть густела, приближалась; напахнуло горьким смрадом, едким конским потом, послышались тяжелый топот, низкий гул, скрежет. Казалось, из-за сиверо [45] надвигалось на город огромное многоногое чудовище, лязгавшее зубами и урчавшее в предвкушении кровавого пиршества.