Несмотря ни на что, их сытно накормили, напоили айраном, даже предложили отдохнуть на мягких кошмах, для чего отвели несколько отдельно стоявших юрт.

Есаул изначально отнесся с подозрением к этому предложению. Как бы кыргызы не вырезали их отряд во время сна. Поэтому решили разделиться на две части. Пока первая половина людей спит, вторая охраняет. И наоборот…

Мирон проснулся от дикого воя ветра за войлочными стенами. Ковер, висевший у входа, шумно влетел вовнутрь и захлестал туда-сюда, сбрасывая с полок кухонную утварь. Юрта дрожала под порывами ветра, раскачивалась, и казалось, вот-вот развалится. Мирон и Захар, натягивая на головы малахаи, выскочили наружу. Все вокруг пребывало в смятении: по воздуху летали куски бересты, прикрывавшей юрты, клочья войлока, какие-то тряпки, ветки, листья, мел, песок… Люди бежали к коновязям, где рвались испуганные лошади. Солнце в радужном ореоле палило немилосердно. Мирон мигом покрылся потом с головы до пят.

– Метуха! Метуха [54] – кричали казаки.

Мирон увидел гигантскую бурую завесу – от земли до самого неба гнулись и метались деревья, что-то стонало и выло в воздухе. Кошма, сорванная ветром с юрты, летала, как большая белая птица. Еще мгновение – и все кругом погрузилось во мрак, завертелось, закружилось, свилось в тугой клубок вихря. Рот, глаза, волосы – все засыпало мелкой пылью. Мирон схватился за руку Овражного, чтобы не упасть, и тот быстро пригнул его к земле. Почти тотчас пыльный столб рассыпался над ними, пронесся дальше, уменьшился в объеме, как тающее облако. Небо прояснилось, но на месте стойбища Эпчеева рода все было опустошено и разрушено: валялись сорванные и опрокинутые юрты, клочья разметанного сена, какой-то скарб: вьюки, сундуки, ковры, кошмы, посуда…

По поляне бродили родичи Эпчея – мужчины и женщины, дети и старики, собирали свои пожитки, испуганно переговаривались, поглядывая на небо. Они уже не обращали внимания на казаков, которые тут же поднимали разбросанное оружие, успокаивали лошадей.

Мирон отошел в сторону и присел на поваленное ураганом дерево, чтобы прийти в себя. Было в ней что-то демоническое, в этой мгновенной напасти, необъяснимое, и потому чудовищное. Может, и не буря то вовсе была, а пронеслись над степью и горами на быстрых маралах с сорока рогами могучие чайяны в развевавшихся барсовых шкурах – боги-хранители Саянских гор и бескрайних степей?

Шум и крики за спиной отвлекли Мирона от размышлений. Он оглянулся. Эпчей в доспехах, но без шлема, лицо – в черных боевых разводах, подъехал в сопровождении нескольких воинов к Мирону и спешился.

– Ну, что, бег, проснулись твои духи? – быстро спросил князь, потому что на лице Эпчея ясно читалась тревога.

– Духи проснулись и крепко рассердились! Шибко ругали Хырчу, обещали ноги сломать, если снова их не поймет. Видишь, что натворили? Айна – чертей наслали. «Хююн ол айна. Вихрь – это черт», – говорят у нас. Нужно быстрее отряхнуться, и несчастья обойдут человека стороной. – Эпчей вздохнул. – Однако шибко бестолковый шаман у меня. Совсем старый стал…

– Говори яснее, – Мирон посмотрел на него с подозрением. – С чего вдруг шаман бестолковый? Отчего духи злились?

Эпчей присел рядом с ним.

– Двести эров с луками я дам! И сто матыров! В панцирях, с мечами и копьями. Больше не смогу быстро собрать. Остальные люди за полусотню верст отсюда кочуют. Сам с матырами пойду. – И, заметив, что Мирон по-прежнему смотрит на него с недоумением, пояснил: – В прошлый раз, когда шаман камлал, спросил он у своих тёсей, с кем Эпчею быть, помогать ли орысам? Тёси не ответили, но прилетел филин, заухал, крыльями принялся махать. Хырча его прогонял, боялся, что он тёсей спугнет, а филин никак не хотел улетать. А ведь это знак от духов был: помогать орысам – людям с птичьим клювом вместо носа и круглыми, как у совы, глазами. Понимаешь?

– Понимаю! – с облегчением улыбнулся Мирон и посмотрел в белесое от жары небо. Пыльного облака уже и след простыл.

– Шаман сегодня долго бил в бубен у огня, лук тетивой вверх на колени ставил, в Небесный мир уходил, – продолжал бег. – Когда вернулся, сказал, что боги Эпчеем довольны, велели помогать орысам. А джунгары пришли и обратно уйдут, но много их под острогом ляжет.

Войско Эпчея было готово к выступлению. Придерживая за уздцы плясавшего под ним коня, бег высоко взметнул меч перед воинами:

– Тэ-э-эр! Когда вы, мои триста мужей, пойдете, пусть не шевелится соринка, не шевелится былинка! Не делайте столько шума, сколько комар делает! Не будите камни, не тревожьте травы! Тэ-э-эр!

– Тэ-э-эр! – проревели воины, вздымая ответно клинки и копья.

А Мирон подумал, что, будь его воля, всю жизнь кормил бы мышами того неизвестного филина, который так вовремя подвернулся шаману под руку.

Глава 18

Близился вечер, но защитники острога знали: в эту ночь им уж точно не придется спать. Истекали последние часы перемирия, а там – бой! Кому смерть, кому воля! Или неволя!

Еще поутру вынесли из храма святые иконы. Седой батюшка воздел к дымному небу руку с медным крестом:

– О даровании победы над нечестивыми агарянами помолимся, братие…

Пали казаки и стрельцы на колени, шапки поснимали. Прими, Господи, на свою волю и промысел!

В вечернем сумраке служивые с пищалями и луками затаились на деревянных полатях-обходах вдоль стен острога. Ополченцы и пешие лучники попрятались за телегами, возами, заплотами, залегли на крышах посадских строений. Только ворота – самое слабое место в обороне – велено было не загромождать. По этой причине служивые кумекали, что воевода непременно решил вновь калмаков в город заманить, дескать, в тесноте посадских улиц и переулков врага легче уничтожить.

Но недолго гадали… Тишина вдруг раскололась – надрывно заголосили, завизжали в неприятельском стане; попытались ударить в тумбаны, но, видно, не срослось – замолчали барабаны, зато что-то занялось пламенем. Со стены служивые разглядели: выскочили вдруг из-за черного бора кыргызы на мохнатых конях, на арканах кого-то по набитой дороге волокут, следом калмаки скачут, нагоняют – и нагнать не могут.

Защитники острога натянули луки, изготовили пищали, ждали лишь, когда кыргызы приблизятся. Майор подал команду стрельцам: «Заряжай! По орде целься!» Глянь, а то и не кыргызы вовсе, а казаки Андрюшки Овражного…

Всадники неслись уже вдоль берега. Накрыла их туча вражеских стрел, иные казаки покатились с коней. Понял майор – самое время! И выкрикнул команду:

– Пали!

Словно гром ударил от острога: то плюнули огнем пушки и затинные пищали, следом грянул залп из самопалов. И калмаки точно споткнулись о невидимую преграду. Передние повалились, как снопы. Кони, освободившись от всадников, шарахнулись в стороны, некоторые бились на камнях, ржали, пытались подняться. На упавших налетели задние – тут стрелецкий строй сверху дал еще один залп, следом подключились лучники и самострельщики. И катившаяся на острог лавина как будто в кипящий котел попала: завертелась, закружила, перемалывая и уничтожая саму себя в каше из человеческих и конских тел. Лишь нескольким всадникам удалось вырваться из этой костоломки, и они помчались назад от города, нещадно нахлестывая лошадей.

Казаки между тем обскакали острог по-над самой кручей, укрылись за скалой. Пленников Кубасову покидали – держи, атаман, знатных ордынцев, а кто они, сами не ведаем! Из ханских шатров достали. И вновь схватились за сабли. Не кончен бой! Еще за Бессона не посчитались: срубили десятского возле ханского шатра, так мы за него! И за Федьку Тарасова, и за Борьку Грешного не сквитались, – тоже пали казаки под калмацкими саблями. И – понеслись, гикая, вереща и завывая, как кыргызы.

Привстав на стременах, Мирон ринулся в схватку в первых рядах, держа саблю высоко над головой. Рядом вопил и улюлюкал Овражный. Мирона он намеренно не замечал. Еще и получаса не прошло, как схватились они за грудки в ханской юрте…

Со стен острога в третий раз дружно выстрелили по свалке, не давая врагу опомниться. А из ворот Спасской башни вырвалась вдруг русская конница. Казачья лава в двести сабель развернулась веером под острожными стенами и бешеным наметом ринулась на вражеский лагерь. Ну, берегись, орда!

Оторопев от неожиданности и нахальства русских, ойраты даже не успели перестроиться в лаву. Паника мгновенно, как ветер охватывает пшеницу, завладела всем войском. Теперь даже боги не смогли бы остановить это бегство. В тот момент у каждого убегавшего только одно было на уме: быстрее найти родной улус и откочевать подальше. Бежали алтысарцы и модоры, алтайцы и барабинцы, чатские татары и кузнецкие, побежали и все иные, кто успел. За ними, как дым пожарища, растекалась вздыбленная пыль, раздавались скрип и грохот кибиток, и коней ржание, и отчаяния вопли многие. Вдогонку им пушки сыпали свинцовый горох, озорно и устрашающе гаркали казаки, победно выли есаульские трубы…

А навстречу отступавшей джунгарской армии вылетели из-за увала с визгом и диким ревом «Э-э-э-э-э-э-х-х-ха! А-а-а-а-а!» Эпчеевы конники; впереди – могучий бег с высоко поднятой саблей. Прямо на казачью лаву погнали они толпу, что оказалась перед ними. И вмиг вражеского войска как не бывало: кого казаки посекли, кого воины Эпчея стрелами и копьями побили, кого с утеса или в реку столкнули, а кто-то и сам прыгнул, стремясь уйти от смертельного удара. Редкие оставшиеся в живых воины Равдана наперегонки бежали, скакали к увалу, надеясь затеряться в лесу. А соединенный отряд русских и кыргызов гнал их и гнал все дальше и дальше от острога, пока не устала рубить рука, пока не затупилась сабля…

Контайша Равдан в красном халате, под которым пряталась медная кираса, в расшитых сапогах с загнутыми кверху носками сидел в седле с серебряной оторочкой, ветер трепал кисточку на меховой, китайского покроя шапке. Двадцать верных нукеров окружали хана. И все они наблюдали с холма, как погибала джунгарская армия. Такого нелепого поражения никто не ожидал. Еще два дня назад исход был понятен. Русским не выстоять однозначно! Но, может, боги оттого и отвернулись от Равдана, что раньше времени возгордился он, возомнил себя великим полководцем. А ведь еще дядька, старый Галдан, предупреждал племянников: «Не воюйте с орысами! Придет время, будете просить у них помощи!»