– Сколько человек дадите?

– Двести служилых, из них полсотни казаков, а еще сотню сам набирай из тех, кто за тобой пойдет. Сытов из казенных анбаров провизию выдаст. Донесли мне, что в Сорокине, это в десяти верстах отсюдова, с осени восемь дощаников воды дожидаются. Пойдете на них…

Перевел дыхание, помолчал, собираясь с силами, и заговорил снова:

– Большая наша забота – кыргызов довоевать: упорных и дерзких отогнать подальше, смирных всяко настращать, а потом ласку свою оказать да к шерти привести, чтоб быть им под русской рукою вовеки, пока изволит Бог земле Сибирской стоять, и чтобы ясак нам давали из года в год беспереводно. Гони, Мироша, на Абасуг, промышляй против тамошних бегов. Самых ерепенистых – убей! А тех, кто с нами с золота пить будет, нож свой лизать станет, приласкай, да вели ясак платить сполна, да скажи, чтоб жили по-прежнему, по старине в своих юртах. Старшин подарками одари, какими будет пригоже. Кто воровал, к тому и смерть придет, а на кыштымов их нашей грозы нет и впредь не будет, коли они из ослушанья не выйдут.

Голос воеводы совсем ослаб, и Мирон подошел к лавке, опустился на колени. Иван Данилыч положил ладонь ему на голову, посмотрел в глаза. И едва слышно произнес:

– Знаю, чуть не задрался с есаулом. Не дал Равданову бабу в полон взять. Эх, крещена душа! Калмаки нас не жалеют…

– Равдан и без того от города ушел, – нахмурился Мирон, – а так, кто знает, может, бился бы до последнего? Сколько крови напрасно пролили бы!

– Старая сказка есть, – воевода откинулся на подушки. – Русский воин бился с чертями в зернь, а они, мол: «Поставь на кон душу!» А воин отвечает: «Воину без души никак нельзя. Воин без души – убивец!» Так что береги душу, Мироша! Чистая она у тебя, неумытна [61] – И слабо махнул рукой: – Иди ужо… Попа тока кликни! Комкат [62] буду…

На пороге Мирон оглянулся. Воевода, скрестив руки на груди, смотрел в потолок. Но, похоже, глаза его уже ничего не видели…

* * *

В кабаке было пусто и тоскливо. Мерцал тускло огонек в жирнике, наполняя спертый воздух горьковатым чадом, да оплывала горячим воском свеча на стойке, за которой сутулился старый кабатчик Юрата Безменный. Желтые пятна света прыгали по толстощекому, одутловатому лицу, редкие седые космы прилипли к большой лысине. Тяжкие думы мрачили голову. Сколько прибытка Юрата за дни калмакской осады потерял!

Кабатчик отбил на костяшках недельный доход и чуть не взвыл от отчаяния: гроши ломаные. Того гляди, на правеж вызовут в приказную избу за недобор денег в казну. Государь вон указ издал продавать вино и пиво за пушнину. Но откуда, спрашивается, сейчас деньге взяться, да и той самой пушнине, коли вся бессемейная и бездомовная голытьба – гулящие людишки, ярыжки и бугровщики, лесомыки и шиши мелкого пошиба, проиграв в зерн [63] и лек нажитую всякими неправыми путями мягкую рухлядь, прогудев государево жалование, что кормило их и поило хмельным зельем всю долгую зиму, – снова бросилась в походы в надежде на новую поживу.

Вчера позволили сызнова питие всякое продавать, кружечный двор открыли. Целовальник ведро простого вина по рупь сорок выставил, двойного – за два сорок. Всего-то на пятачок выше, чем до осады. Но народишко будто взбесился. Покатился из города, словно сани салом смазали, а куда, сам того не знает.

Заскрипела и хлопнула тяжелая дверь. Вздрогнули слюдяные оконца. Поток свежего воздуха вторгся в смрадный кабацкий дух, слегка разбавив его запахом цветущей черемухи.

Подслеповато щурясь, кабатчик вгляделся в сумрак.

Вошли два рослых, плечистых мужика. Кабатчик знал их: один, с лицом, щедро усыпанным щербинами, Гаврила Гоняй-поле – бугровщик, но из тех, что не прочь с гасиловом в рукаве встретить в тайге обозы или с деревянной иглой поозорничать по дорогам. Второй – Петро Новгородец, чья расшив [64] сгорела буйным пламенем во время осады. Но он тоже не лыком шит. В ушкуйника [65] ходил, храбрым ватажником слыл. В бою против калмаков нукер ему ухо саблей отхватил. Потому и сбил Петро шапку на левую сторону, чтобы скрыть свое уродство.

Все про всех знал Юрата, только помер воевода, кому он слухи исправно приносил. Днем еще его отпели и могилку дерном накрыли. До царева указа о назначении нового воеводы встал на место Ивана Даниловича казачий голова Алексашка Кубасов. А с ним у Юраты отношения не сложились. Кубасов хмельного зелья не потреблял, табаком не баловался и казаков своих держал в строгости, от кабака, бывало, нагайкой отваживал.

– Отмерь-ка с легкой руки склянец, – гаркнул над ухом Гаврила, ощерив зубы – черные, изъеденные цынгой.

– Чего орешь? Слышу! – Кабатчик прикрыл ухо ладонью. – Оглушил, лишеник!

– Отмерь, – Петро пришлепнул ладонью деньгу. – Разбавишь вино, зашибу!

– Как можно? – торопливо моргая, сказал кабатчик.

Вино давно уже было разбавлено. Никто в этих краях не ведал истинного вкуса вина, потому как сначала оно разбавлялось водой на кружечном дворе, затем свою лепту вносил Юрата. И делалось это исправно из года в год, из месяца в месяц, хотя целовальники клялись не разбавлять вино и водку и в подтверждение клятвы целовали крест.

Гаврила и Петро подхватили чарки и, запалив огарок свечи, уселись в дальнем углу.

– Слышь-ка, – первым подал голос Гаврила после торопливого глотка, – Ондрюшка Овражный людей набирает новый острог строить в кыргызах под Саян-камнем. Верно, пойду с ним. По Абасугу, сказывают, много старых варганов. Никто в них не рылся, первым буду.

– Если кыргызы не порешат, – глубокомысленно заметил Петро, созерцая дно чарки. – Они на расправу скорые. Поймают, шкуру сдерут или на муравейник голяком бросят.

– А что мне в остроге ловить? – ощерился Гаврила. – Десять годков прошло, как прислали нас с братовьями с Холмогор на государеву пашню под Кузнецком. Кажну весну новину поднимали. Свои же пашнишки едва-едва распахать успели – все подвязаны были государевым делом. И хлеб возили по острожкам и зимовьям, и другие припасы. И на соль нас подряжали, и на гоньбу ямщицкую. А свои избы и дворы не сумели обустроить. Обещали прислать из Томска гулящих женок, но до сих пор не прислали – женитца не на ком.

Помолчал немного и продолжал глухо:

– Землицу хорошо раскорчевал, запахал. Однако один урожай жита и снял. В Красный Камень пришел, соболишек по урманам брал кулемой и черканом, по весне на плотбище лодки ладил. Тока погорело плотбище, тебе ли энтова не знать?

Гаврила скривился, залпом выпил остатки вина и жестом подозвал кабатчика: «Налей еще!»

Юрата, осторожно приблизившись, наполнил чарки вином из кувшина. И задержался. Занимательно сказывал Гаврила, заслушаешься!

– А в кыргызах, бают, жизнь ладная! В тайгах там богатства несметны: соболи черней смолы кипучей, с огневым отливом, золота, серебра в горах во множестве. Рыбы в реках, птицы в тайге непуганы, и гибнут они зазря.

– Ну и сам сгинешь, как пить дать сгинешь, – не унимался Петро. – Поймают кыргызы, порвут конями…

– Ты-ы-ы! – Гаврила пристукнул по столешнице кулаком, отчего чарки, подпрыгнув, звякнули друг о друга. – Зазря, што ли, меня Гоняй-полем прозвали? Где хочу гоняю, от байб [66] не лытаю!

– А варганы не боязно копать? – усмехнулся Новгородец. – Старые кости тревожить?

Гаврила пожал плечами:

– Приключаев хватало! Всякие кудесья повидал. И огни по курганам зрел, и голоса чемарны [67] слышал, то нечисть ихняя, айна, голову морочила. И бык синий топтал, и жаба о девяти головах по степи за мной прыгала…

Гаврила склонился ниже, глаза его мрачно блеснули из-под густых бровей, а рот скривился в ухмылке.

– Тут, недалече, гора есть. Хамтыт называется. Сказывали мне, татарва там своего шамана схоронила. На помосте, в керсте берестяной. На гору я не полез, боязно стало. А под горой – печера глыбокая, в ней вроде Ернейка, князь поганский, свою казну спрятал, когда его наши казачки по Чулым-реке гнали. Полез я туда, а там – дыра вниз, што твой колодец. Ох, и грохнулся я по дури-то, всю спину ободрал. Лежу в каменьях и слышу вдруг голоса. Страшные, не человечьи. Боже святый, что тут началось! Набежала вмиг нечиста сила! – Гаврила торопливо хлебнул из чарки. – Остемел я, валяюсь, как колода, очи песком залепило, не разомкну, а зрю, аки наяву! А подле меня – колгота! Бабы – костлявые, плешивые, в шубах – дыра на дыре, уши аки веялки, глаза оловянные, рожи медные, а титьки по земле волочатся, – верещат пронзительно, а после давай вкруг меня бесноваться. Ну, мыслю, лишат тебя живота, Гаврилка, истаят! Отползти бы, за камень схорониться! Но куды там! И тут слышу свист! Инда омертвел от страху! А сверху вдруг звергается на трехмордом василиске ражий детина сростом под самуе камару (свод пещеры). Рожа – чернее сажи, глаза багрецом горят, из пасти кровавые пузыри дует. Борода до пояса, черну-ушшая! А на голове – рога! Неужто сам вельзевел пожаловал? Смекнул я, что энто ихний Эрлик, самый главный кыргызский бес. А с ним ишшо два пса! Тоже черну-ушшые. Ростом с телка, зубы медные, зеленые, не лают – кровушкой харкаются. По-своему Эрлик толмачит им: «Игер-Кизер! Хазар-Пазар! Схватить его!» Меня, значитца! А я со страху-то как чихну! Раз, другой, третий, да руку ко лбу подношу, чтоб крест святой положить. Как завопила нечисть, как закрутилась! И пропала! Я-то очи отверзил, глянь, вроде кулижка в тайге. Место дивье! Глухомань! Валяюсь на травке. Вьюгачка моя под башкой покоится, и пропастиной наносит. Открыл котомку, а вся ества в червях! Смердина! И лопоть в глине, засохла, потрескалась. Но где ж я ту глину нашел, так и не познал.

– А гора та с печерой? – ухмыльнулся Петро. – Куды подевалась?

– А хто енто ведает? – пожал плечами Гаврила. – Сгинула гора.

– Помстилось тебе с устатку или ишшо с чего, – важно заметил Петро. – Такое в здешних местах случается. Не глядь, что крест ношу, но духов поганских, – кивнул он на дверь, – уважаю. Им маненько надо: вином побрызгать или мосол какой положить, а на душе покойно.