«Я хочу жить» – эта фраза была оправданием любому поступку. Но больше не хочу. Нет сил, давайте ставить точку. Сколько ещё мне страдать? Итак ведь всё ясно…

Я глубоко вдохнул подряд три раза. Выдохнул. Болит голова.

Никто на помощь не придет. Да и кому я нужен – очередной мудак из жизни Яны.

Она терпеть не может, когда пьют с горла. Это делает слаще каждый глоток. В комнате темно, тихо и беспокойно. Запах её духов медленно уступает место перегару. Я отодвинул штору, сел на подоконник. Облокотился на стену, она холодная, ещё холоднее стекло. Ниже полной луны застыло облако. Застыло всё вокруг. Застыла кровь. Боже, как тоскливо. Мне не хватает её вечного брюзжания: «возьми стакан, не пей с бутылки, разуйся, задерни штору, не опирайся на стекло, останутся следы…».

В горло будто залили свинец, изжога и тяжелый ком подкатили одновременно. Несколько часов прошло, каких-то несколько часов, а я уже не нахожу себе место. Развестись? Расстаться? Как такое могло прийти в голову? Я должен немедленно её забрать и плевать, что будет дальше.

Яркий луч фар ударил в окно, ослепил, пополз вниз и уперся в створки ворот, озаряя всё кругом белым свечением. Послышались голоса. Двое мужчин громко переговаривались за забором. Одного из них я узнал, это был дядя Яны. Видел его раз в жизни на нашей свадьбе. Приехал за её вещами? Тогда плохи дела. Я отошел от окна и быстро спустился к входной двери. Постучали кулаком, так сильно, что в проеме посыпалась штукатурка. Дверь была не заперта. Я замер в метре, не решался подойти ближе. Ручка поползла вниз, скрипнули петли и две широченные морды уставились на меня в упор.

– Добрый вечер, – промямлил я, отступая.

– Добрый, – сказал дядя Яны и хлестко влепил мне ладонью по уху. Я пошатнулся, в глазах вспыхнули огни, зашумело. Не успел поднять руки, что бы закрыть лицо, как мощный апперкот уложил меня на пол.

– Не вставай, сука, убью, – заорал второй мужик. Я перевернулся на бок, приподнялся на руках и тут же получил удар ногой в живот. – Лежать, сказал, убью, – повторил он свою угрозу. Я свернулся калачиком и захрипел.

– Хорош, Толя, хорош щенка ломать.

– Ну что, нравится, сука? – поинтересовался Толя, – за Яночку любого порву, понял? Понял?

– Понял, – процедил я сквозь зубы.

– Я не слышу, – заорал Толя.

– Понял, – повторил я громче.

– То-то же. Будешь знать, как обижать девчонку.

– Я ничего не сделал, – попытался я оправдаться, но тут же получил в спину размашистый удар носком армейского ботинка. На этот раз ударил дядя Яны.

– Поехали, – скомандовал он Толику.

– Всё что ли? – возмутился второй, – Яночка в больнице загибается, а с него, как с гуся вода, что ли?

– Как в больнице? Что случилось? – заорал я и вскочил на ноги, забыв про боль и угрозы.

– Так, в больнице. Плохо ей стало. – Как ни в чем не бывало ответил её дядя. – Я не доктор, откуда мне знать. Сказала, что вы поссорились, а мне больше и не нужно, что б в порошок тебя стереть.

– Я ж… – не успел раскрыть рта, как Толя, что есть силы, воткнул мне под дых кулак, я рухнул на колени и завалился на бок, не в силах продохнуть, а он перешагнул через меня, похлопал товарища по плечу, и оба вышли из дома.

Глава двадцать вторая

Глава двадцать вторая

В пятницу, двадцать восьмого апреля Яне нездоровилось. С утра мучили боли в твердом животе. Об этом я не знал. На такси она отправилась к своему гинекологу и после осмотра получила направление на сохранение в родильный дом областной больницы. Когда я приехал, она только закончила собирать вещи, которые возьмет с собой. То, что я вернулся пораньше, было как нельзя кстати. В её планах, мы должны были отвезти малышек к их бабушке, а Яну в роддом. В её планах, о которых я, разумеется, не знал. Так и получилось, что уехал в очень не подходящий момент, о чем я опять же узнал последним, когда меня били.

Она не сказала, я не догадался. Моей вины нет. Какая там вина, когда она просто промолчала, а я, избитый, валяюсь на кафельном полу в прихожей. Что стоило взять телефон, позвонить, ну или сообщение отправить, что так и так, доктор прописал лечь в больницу. Нет же, устроила сцену с квитанцией и этим, будь он проклят, ковриком.

Хрипя и превозмогая ноющую боль в копчике, куда от души приложился ботинком дядя Яны, я карабкался по лестнице в спальню. На полу, под окном, стояла на две трети полная бутылка холодного виски, ставшая компрессом ушибленному подбородку. Отпил виски и вернул бутылку обратно к лицу. Чувство, что она меня предала, возникло внезапно и нарастало с каждым глотком. Значит, родственникам своим она нажаловаться может, а как меня о чем-то попросить, так язык отсохнет. По полу тянет сквознячок, холодная стенка под лопатками и головой освежает, приятно контрастируя со жгучим алкоголем. Если честно, мне глубоко наплевать на самочувствие Яны, как бы сильно её не тошнило, мне сейчас никак не лучше.

Время мчится, или остановилось, виски допит, тошнит, глубокая ночь, полная луна двоится, отражаясь в стеклопакете. Что стоило позвонить? Или отправить сообщение? Всего два слова: мне плохо. И всем было бы хорошо. Нет же, она опять всё сделала по-своему. Нащупал телефон, разблокировал экран, так и есть, ни одного пропущенного звонка. Сердце замерло, когда в сотне непрочитанных сообщений, по большей части угроз из банка, я не прочел сообщение Яны: «Мне очень плохо, постарайся не задерживаться». Она написала это днем, за полчаса до моего приезда...

Представил себе, как она, корчась от боли, подбирает нужные слова, чтобы не сильно испугать, набирает мой номер, не дожидаясь первого гудка, сбрасывает, пишет, стирает, снова пишет. Вот я приехал и она рада, что я приехал так быстро, а дальше… Душно и тесно, мне давит на грудь золотой крестик и футболка, вдруг прилипла к груди и сжимает ребра до треска. Не могу позвонить, недостаточно средств, пишу сообщение, но пальцы не слушаются и вместо: «Дорогая, прости меня негодяя», получается: «Догорая, прости меня негодуя» или что-то в этом роде, сейчас не вспомню, да это и не важно, потому что сообщение я не отправил, заснул.

Утром стало хуже. Меня трясло от мысли, что с Яной может случиться, или уже случилось что-нибудь страшное, что-нибудь непоправимое. Или, не дай Бог с малышом. Несколько раз я, сам того не желая, представил её лежащей в гробу и малыша в гробике, размером с коробку от обуви, и мне стало настолько паршиво, что нет слов, которыми можно описать это состояние. Позвонил ей не меньше семи раз, она не отвечала. На восьмой раз робот сказал, что абонент разговаривает по другой линии. Как тонущий хватает руками воздух, так же я ухватился за мысль, что не всё потеряно, раз она разговаривает с кем-то по телефону.

Дорога расплывалась в глазах. Может и стоило вызвать такси, но ждать пять или больше минут я не мог. Припарковаться было негде, и, бросив машину на тротуаре, я быстро зашагал к роддому.

– Молодой человек, а вы куда собрались? – окликнула меня суровая тетка, дежурившая у входа в отделение.

– Туда, – сказал я и уверенно показал на пластиковую дверь.

– Туда нельзя, – строго запретила дежурная. Мимо нас прошел мужчина с пакетиком мандарин.

– В смысле нельзя? Ему, – я показал на мужчину пальцем, – можно, а мне, почему нельзя?

– Так он в бахилах.

– Издеваетесь?

– Нет, порядок такой. Без бахил не пущу.

– Сука, – процедил я сквозь зубы неслышно.

– Будешь мне тут возмущаться вообще не пущу.

– Я не вам сказал. Я про ситуацию в целом. Где взять бахилы?

– А я что, справочная, что ли? Куда идешь-то?

– У меня тут жена…

– Не поверишь, тут почти каждая чья-то жена.

– Нет, вы не правильно поняли, она вчера поступила, она беременная...

– Не морочь мне голову, тут кроме меня все беременные. Фамилия у жены есть?

– Есть, – выпалил я, смущаясь, понимая, насколько глупо выгляжу, и назвал фамилию. Женщина задумалась.

– Всё равно не пущу.

– Да как же так? Как не пустите?

– Сейчас её позову. И нечего глотку драть. Ишь взяли моду. Порядок, видите ли, не такой. – Кряхтя и охая, дежурная скрылась за дверью.

Я остался в коридоре и подумал, что вот сейчас, в эту минуту, решится моя судьба. Ещё подумал, что нужно было что-нибудь купить, фрукты, те же мандарины или яблоки. Яна любит яблоки. Много о чем успел подумать, а она всё не шла. Выйдет ли? Простит ли? Я бы не вышел и никогда не простил бы. Прощение это та же ложь, которую она так не любит. Простивший - либо никогда и не злился на обидчика, либо ради выгоды притворяется, что больше не злится. И то и другое ложь. Искренне можно раскаиваться, но искренне прощать – никогда.

Спустя полчаса Яна вышла в махровом халатике и домашних тапочках. На щечках легкие румяна, на глазках идеальные стрелки, волосы собраны в хвостик, она так делала единственный раз, когда в сентябре на неделю отключили горячую воду. Яна готовилась к этой встрече, а значит, простила, потому что и не злилась. Кто видел бы меня со стороны, не узнал бы. Виновато склонив голову, я кусал губы и не знал, куда деть руки, лезть с объятиями было неуместно, и они болтались плетьми. Яна подошла, молча провела пальцем по ссадине на подбородке, немного жгло, но я терпел, стиснул зубы и зажмурил глаза, чтоб не расплакаться. От боли я не плакал даже когда был ребенком, но это сильнее боли, это нечто разъедающее грудь изнутри, пенящееся, как шампанское из бутылки, поднимающееся в горло и застывающее там.

– Больно?

– Нет, не больно. Не больнее, чем... Прости меня. Пожалуйста. Если только сможешь. Прости, прости, прости, – сказал я и заплакал, не в силах больше сдерживать слезы.

– Что с лицом? – спросила Яна, будто не услышав, что я ей сказал.