— Нельзя. Могу простыть. И утром не расчешутся. Был такой опыт, больше не хочу.

— Мда… Ну, давай, помогу, что ли…

— Не нужно, я сама…

— Конечно. Так и уснешь, сидя. Иди сюда, горе луковое…

Он уселся, упираясь в спинку кровати, подтащил к себе, расположил поудобнее, понимая, какой тяжелый удар придется перенести его собственной физиологии… Но помощь‑то Вике, однозначно, была нужна…

Он аккуратно промокал её густую шевелюру полотенцем, убеждаясь, что такая копна и к утру сама собой не просохнет, перебирал влажные пряди, осторожно массируя кожу, чувствуя, как Вика проваливается в сон… Забавлялся над ситуацией: кто бы мог подумать, что он, Дмитриев Денис, собственной персоной, будет заниматься такой вот фигней по ночам? Но не мог не признать, что удовольствие, получаемое от процесса, его вполне устраивало. Или, скорее, доверие, оказанное девушкой сейчас…

От какого‑то неловкого движения Вика очнулась, пробормотала:

— Телефон…

— Что?

— На зарядку нужно поставить. Забыла. Меня уже все потеряли, наверное… Пойду…

— Сиди. Принесу, где он?

— В сумочке.

— Хорошо.

С неохотой выбрался из уюта постели, притащил её сумочку (сам доставать не решился, не настолько еще близки), помог подключить шнур — сама она долго не могла попасть штекером в разъем… А потом очень себя успокаивал, чтобы не ляпнуть резкость, наблюдая, как Вика хмурится, читая СМС — ки… Взорвался бы, наверное, реши она позвонить… Но она просто напечатала что‑то в ответ, проверила отправку, пару секунд ждала, прилетит ли что‑то новое… Не дождалась. Хмыкнула что‑то, невнятное, убрала телефон и улеглась, крепко обняв подушку.

— Все, я сплю. — И отключилась, моментом. Оставив Дениса в размышлениях: и как теперь быть? Обнять её, чтобы спала крепче, или не беспокоить?

Как выяснилось, ей уже было безразлично: одинаково ровно дышала, пока он маялся на дальнем краешке кровати, и когда, не выдержав, подгреб к себе, осторожно обнимая… Только покрутилась, устраивая поудобнее голову на его руке, так и не просыпаясь. А он долго еще лежал, перемалывая мысли, раскладывая ощущения по полочкам, пытаясь разобраться: куда его затягивает, в конце‑то концов?

Самое важное было — начать утро так, как положено. Без повторения косяков прошлой ночи.

Сам Денис проснулся очень рано, задолго до будильника… А Вика еще спала. Организм, к которому было прижато что‑то мягкое, теплое, ароматное, среагировал быстро и без вариантов: нужно брать, пока не сбежало. Мозг, слава богам, успел включиться вовремя. Нужно было убедиться сначала, что девушка в сознании, и не будет против.

Он долго не мог решиться на то, чтобы вырвать её из сна. Рассматривал, любовался, мягко перебирал волосы, поглаживал шею, плечи, касался лба мимолетно, снова переходил на мягкие пряди, потом рискнул…

Легко, почти невесомо коснулся губ своими, еще раз, еще… Пока сонные глаза не начали открываться…

— Доброе утро, соня… просыпайся…

— Сколько времени? Я будильник еще не слышала… — Тихий, хрипловатый голос, мягкий вздох, не очень довольный побудкой…

— Еще не звенел, но просыпаться нужно… Нам с тобой очень многое нужно успеть…

— Нет… Пожалуйста… — Она пробовала отвернуться, зарыться в подушку, стянуть на себя одеяло… — Я не хочу вставать… Там темно и холодно…

Нотки капризного ребенка умилили: кто б мог знать, что серьезная и такая взрослая Вика может вот так по утрам выделываться, канючить?

— А вставать, пока, и не нужно… Но проснуться пора…

— Дениис… Ну, это же свинство… Зачем так рано?

— Затем. — Имя назвала, и это радовало: точно знает, где она и с кем. Значит, никаких претензий, что обманул опять, не будет…

— Открывай глазки, я знаю, что не спишь уже. — Ритм её дыхания подсказывал — в сознании, просто затаилась. Не хочет признаться в этом, и прячется…

Мягкие поцелуи, неспешно покрывавшие открытую часть шеи, становились длиннее, глубже, требовательнее… Руки, ничем уже не сдерживаемые, нагло забрались под одеяло, сминая рубашку, и без того скрученную… Оголяя бедра, живот, цепляя осторожными, дразнящими прикосновениями грудь… Пока еще только слегка оглаживая, вспоминая, как она замирает и вздрагивает… Пока не вздохнула глубже… И еще раз… И еще… А потом уже вполне осознанно заглянула в глаза:

— Денис, что ты делаешь? Нам же на работу! Прекрати!

— Ага. Потому и бужу сейчас. Еще пара часов в запасе. Не прекращу…

— Не посмеешь!

— Да ладно? — Он не верил сейчас в её возмущение. И она не верила — точно знал. Не было стали в голосе. Так, для приличия сопротивлялась…

Она даже пыталась убрать его руки — своими, слабыми… И выгибалась всем телом, норовя выскользнуть, увернуться от поцелуев… Нечаянно подставляя губам и глазам все новые пространства для исследований…

— Лежи спокойно. Иначе ускоримся, очень. И никакой радости не будет. — Очень строго сказал, нависая над ней, прижимая все телом. Парой движений показал, насколько готов "ускориться". Убедил. Послушалась.

Старалась быть спокойной, только пальцы судорожно впивались в простыню, и колени вздрагивали, но сама — не двигалась. Даже тогда, когда пальцы порхали по тонким лодыжкам, оглаживали икры, щекотали нежную кожу на бедрах — она изо всех сил старалась остаться на месте. Лишь когда к пальцам присоединились язык и губы, все ближе и ближе подбираясь… Она изогнулась и рвано выдохнула:

— Денис…Не надо сейчас так…

— Надо. И сейчас. Потом — будет и по — другому, а сейчас — только так…

Затихла… С упоением ловил короткие, сдержанные вздохи, с большим трудом сдержанные… Эта борьба с её собственным желанием заводила еще сильнее, нужно было обязательно победить её скованность, сопротивление разума — тому, что требовало тело… Эта вечная борьба только мешала девушке, там, где требовалось просто отпустить, дать себе волю…

И он старался, как мог, заставляя забыть обо всем, кроме него, кроме жгучей потребности быть сейчас — с ним, желать — его рук, принимать — его губы, требовать только его тепла и его тела. Рьяный собственник, что дремал много лет, просыпался с безумной скоростью…

Темный, ненасытный зверь требовал поглотить, заклеймить, забрать и оставить себе. Чтобы не знала больше ничьей постели. Чтобы никто, кроме него, не смел больше смотреть на крутые изгибы тела, что гнется сейчас под ним, то ли пугаясь, то ли требуя жгучей ласки, на грудь… чтобы никто не знал о белоснежных треугольниках — четкой линии от загара, и о том, как ярко светятся в этой белизне темные ореолы… И какие они сладкие, если глубже втянуть, а потом подуть, отпуская… И как она замирает при этом… Даже сейчас, в сумраке собственной квартиры, ему хотелось, оглядываясь, грозно рычать — отпугивая всех, кому забредет шальная мысль покуситься на эту краденую сладость… Необходимо было накрыть, защитить, оберечь своим телом, и оставить свой след — в отпечатках, в запахе, в следах поцелуев, в отпечатках рук…

То, что начиналось нежной, игривой лаской, в какой‑то неуловимый момент переросло в жадную потребность, непреодолимую, и мозгам неподвластную…

Вика металась в его руках, позабыв о том, как совсем недавно пыталась удержать, оттолкнуть, остановить. Так же, как он, сгорала и плавилась, таяла, как воск, оплетала лаской, обжигала короткими, торопливыми поцелуями — словно в страхе, что не успеет, не ухватит всего… А он бы и рад сбавить темп, дать ей распробовать каждый отдельный вздох — не получалось. Так же, торопясь, ловил её губы, отпускал, пробуя на вкус, и тут же его забывая… В бесконечных попытках объять — всю её, каждое легкое движение, боялся что‑нибудь упустить…

И она уже смущенно уворачивалась, когда казалось, что он творит что‑то уж из ряда вон… Так она объясняла сопротивление, тихим шепотом, и тут же сдавалась…

Это было самое короткое и самое длинное утро в его жизни. Длинное — потому что слишком наполненное ощущениями. Полетом бесконтрольного, непонятного счастья — глупого, бессмысленного. Хотелось улыбаться, но нужно было сдерживать улыбку — чтобы Вика не усомнилась в его адекватности. Короткого — потому что уже сожалел, что так мало осталось времени до звонка будильника. Так еще много можно было бы сделать… А Вика уже выбилась из сил, пусть ненадолго. Но потом еще нужно чесать на работу. И нельзя привезти её туда — такую вот, как сейчас, расслабленную и взъерошенную, одновременно…

Он бы совсем её никуда не возил, и сам остался бы дома — наверстывать упущенное за те дни, что мелькнули темным пятном после ошибок дурацкой ночи… Когда, при желании, мог удержать, неважно, какими способами, мог — и не стал.

Но такой вариант — дружно заболеть и прогулять работу — слишком не вписывался в реальную жизнь. И из блаженной полудремы, в которой Дэн позволил себе зависнуть, ненадолго, начинали вытягивать реальные проблемы и заботы. Он еще поглаживал Вику по волосам, легко перебирая пряди, еще любовался, из‑под прикрытых век, как потихоньку выравнивается её дыхание, как горячий румянец покидает щеки… А мысли о делах, как шестеренки, раскручивались, набирая скорость. И хотел бы отбросить в сторону, да никак… Дурная привычка — непрерывно думать о работе — даже сейчас не давала жить спокойно…

Вера тихо покачивалась на волнах блаженной полудремы… Самые отчаянные мыслишки устали, подтаяли и растеклись, как будто желе… Лучшее состояние в мире — в голове уютная, теплая, спокойная пустота… Такое редкое, и такое славное… И на то, чтобы двигаться, говорить, что‑то делать — сил просто не было. Только веки слегка вздрагивали… Глупая радость: замирая, ощущать, как ресницы цепляются за гладкую кожу… Ему щекотно, наверное… Но ничего — не возмущается… Такой же расслабленный, мирный, спокойный… Вера не помнила Дениса таким. Не могла помнить — не видела никогда. Хотелось тянуть это мгновение, словно пленку огромного мыльного пузыря, и с затаенным страхом ждать: как далеко разлетятся брызги, когда он лопнет?

Недолго ждала. Тело мужчины, внезапно, стало твердым и напряженным, как натянутая тетива. Ну, вот, сказка закончилась. Пора возвращаться в суровую быль. Самое страшное в такой вот нечаянной близости людей, друг другу почти чужих — утро. Когда стыдно смотреть в глаза. И не знаешь, куда себя деть от неловкости. Потому что говорить — не о чем. И нельзя ничего не сказать…