— Что с ним?

— Почему ты не позволяешь мне его увидеть? Ты... — мой голос дрогнул.

Уоттс отмотал больше полотенец и передал их мне.

— Я что?

Я взяла полотенца, но не могла смотреть на него, пока заканчивала мысль.

— Там... есть кто-то еще?

Не колеблясь ни секунды, он произнес:

— Ты спрашиваешь меня не о том, о чем хочешь спросить на самом деле.

Я глубоко вдохнула, выпрямляя спину и глядя ему прямо в глаза.

— Ты женат? Или ты живешь с женщиной?

Уоттс посмотрел вниз.

Я немедленно отреагировала, выпаливая все и начав с:

— Я не смогу принять то, что ты собираешься меня бросить. Меня в жизни слишком часто бросали...

И прямо там, в его магазине, все и вылилось, вся история моего детства и все, через что я прошла. Я рассказала ему все о том, как меня переселяли из одной приемной семьи в другую, жестокие вещи, которые я слышала о себе от взрослых, издевательства от других детей, мои изнурительные головные боли и потеря мышечной энергии.

Я утаивала от него эту информацию, но именно ей, в конце концов, хотела с ним поделиться. Не только в качестве движущего фактора в стремлении больше узнать о нем, но также из желания, чтобы он больше узнал обо мне.

Так что он получил короткую и грязную версию истории, рассказанную мной, стоящей там в мокрой одежде и со струящимися по щекам слезами.

Уоттс схватил меня, притягивая к себе и обнимая. Это были те комфорт и теплота, в которых я нуждалась. Какое-то мгновение он держал меня так, сказав:

— Я понятия не имел... Я не знал...

Мое лицо было напротив его шеи, когда я ответила:

— Я понятия не имела об имени, с которым была рождена, но выросла как Джоселин Брил. И поменяла имя на Кэтрин Мери Колб, когда достигла восемнадцатилетия.

Он молчал некоторое время.

— Так много всего, чего ты не знаешь, — произнесла я. — Так много. Я хочу, чтобы ты знал. Но мне нужно узнать тебя. Настоящего тебя.

Я закрыла глаза, страшась ответа. Он мог оказаться плохим, разрушительным, безвозвратно разрушающим жизни.

Но вместо этого я услышала:

— Позволь мне все закрыть здесь. Я отвезу тебя к себе домой.

***

Уоттс увеличил температуру печки автомобиля, пока мы двигались в десятиминутной поездке к его дому. По дороге мы молчали. Хорошо, что он не хотел разговаривать в машине. Я не была уверена, что смогла бы озвучить хоть одну разумную мысль. Сердце колотилось о ребра, во рту было сухо, взгляд блуждал вперед и назад, пока я осматривала все на нашем пути через окно машины.

Я нервничала так, как никогда в своей жизни.

Он подъехал к ряду таунхаусов, вышел из машины, подошел, чтобы открыть для меня дверь, и мы побежали по тротуару сквозь проливной дождь. Открывая дверь, он посмотрел на меня, но ничего не сказал. Уоттс распахнул дверь и отодвинулся, пропуская меня внутрь.

Первое, что, я отметила, насколько сильно его дом был похож на мой. Кирпичные стены, но большая часть из них была закрыта книжными полками, на которых стояли тысячи книг. Намного больше, чем у меня, но мы оба любили демонстрировать их.

Значительная часть кафельного пола была покрыта большим ковром глубоких красного и коричневого оттенков. Диван и стулья были черными, кофейный и журнальный столики были сделаны из чередующихся светлых и темных пород дерева.

Все помещение казалось очень мужественным. Я чувствовала запах дорогой кожи и… чего-то лимонного. Дом был чистым и свежим, но холодным.

— Позволь дать тебе что-то сухое и теплое, чтобы переодеться, — сказал Уоттс, словно читая мои мысли.

Он взял меня за руку и повел через ослепительно белую кухню с приборами из нержавеющей стали.

Мы оказались в прачечной, где Уоттс достал футболку с длинными рукавами и пару хлопковых пижамных штанов с завязками. Он снял мою футболку, бюстгальтер, а затем и штаны. Я стояла перед ним обнаженная, пока он вытирал меня полотенцем. Затем он надел на меня футболку через голову и придерживал штаны, чтобы я надела их самостоятельно. Футболка была настолько большой, что свисала с одного плеча. Штаны были слишком длинными, так что Уоттс встал на колени и закатал их.

— Носки? — спросил он, поднимаясь.

— Нет, спасибо. Так сойдет.

Он снова отвел меня в комнату, интересуясь, достаточно ли мне тепло.

— Все в порядке, — ответила я, присаживаясь на диван. Меня осенило понимание того, что должно было произойти дальше. Все выглядело так, словно он намеренно тянул время. — Ты пугаешь меня.

Уоттс присел рядом.

— Я собираюсь рассказать тебе кое-что, это может заставить тебя пожалеть о том, что ты вообще перекинулась со мной хоть словом. Все, в чем я нуждаюсь, чтобы ты выслушала меня до конца. А затем можешь спросить о чем захочешь, а я отвечу. Но я должен предупредить тебя.

Он замолчал, позволяя этому устрашающему комментарию повиснуть между нами.

Наконец Уоттс:

— После моего рассказа тебе придется сделать выбор, и он будет непростым. Я не тот, кем ты меня считаешь. В своей жизни я совершал кое-какое страшное дерьмо, Кэтрин. И так продолжается до сих пор. Через несколько минут ты все поймешь сама, но существует вероятность, что ты станешь считать меня плохим парнем.

Не знаю, преднамеренно или нет, как будто он давал мне легкий намек, но пока он говорил, я снова и снова подмечала, что у него появился небольшой английский акцент.

Глава 10

Уоттс

Ощущение от прослушивания истории жизни Кэтрин, пока она стояла мокрая и трясущаяся в магазине, было как вскрытие ножом собственных ран. Я тут же обнял ее. Она выросла, даже не зная семьи. Когда я заключил ее в объятия, то подумал о том, насколько она была хрупкой — не снаружи, а внутри, — и сколько у нее было мужества, чтобы рассказать мне наряду с необходимостью поделиться этим со мной.

Она и понятия не имела, насколько хорошо мне знакома боль от отсутствия семьи. Не было никакого шанса, что я позволю ей в одиночку переживать неопределенность своего положения. Я должен рассказать ей свою историю и, раз уж мы сидели здесь, на этом диване, вот что я рассказал ей...

Мне только исполнилось девятнадцать, и начался мой второй год службы в Британской армии. Я собирался поехать на две недели в Москву, в путешествие со своими родителями и младшей сестрой, которой на тот момент было четырнадцать. Внезапное изменение в расписании помешало мне в этом.

Мои родители были заядлыми путешественниками и намеревались передать этот опыт нам. Мы были в большинстве стран Европы и некоторых частях Азии, но никогда в России. Эта поездка должна была стать первой для нас, и мне было жаль, что я пропускал ее.

Единственной хорошей вещью было то, что поездка, в которую я не мог отправиться со своей семьей, должна была занять лишь часть моего отпуска, так что у меня еще оставалось немного времени на то, чтобы поехать домой и повеселиться со своими друзьями.

Дом был в Фарнхейме, в полутора часах езды на автомобиле или сорока пяти минутах поездом на юго-восток от Лондона. Это город, в котором я вырос, и где жили все мои друзья. Это место я всегда называл домом, но не после случившегося в Москве.

Первые три вечера я провел в походах с друзьями в близлежащие пабы и клубы в Лондоне. Служба в армии сопровождалась необычайными потребностями. Я ни в коем случае не собирался упускать шанс выпить, потанцевать и перепихнуться с девушками.

Но четвертый вечер был более тихим. Время восстановления сил и все такое. Конечно, у меня было свое место, я приготовил быстрый ужин и уселся перед телевизором.

Тогда-то я и увидел ранние репортажи BBC о взрывах. Две бомбы взорвались в поездах на разных ветках метрополитена Москвы. Страшная сцена развернулась перед зрителями в виде коротких видеороликов, сделанных людьми, когда прибыли спасатели. По видео невозможно было что-то понять, только то, что там была огромная суматоха.

Моя первоначальная реакция была двоякой: страх о том, что моя семья могла быть рядом и человеческая склонность полагать, что ничего такого не может произойти с тобой или твоими любимыми.

Первая оказалась правдивой.

Вторая была абсолютно беспощадным, самообманным механизмом преодоления.

На следующий день мне позвонил дедушка. Родители моей матери были указаны как ближайший контакт в проездных документах мамы и папы.

Власти опознали моего отца, мать и сестру в числе ста двенадцати человек, погибших в результате взрывов. Неделю спустя их останки были доставлены в Лондон после того, как их использовали в качестве доказательств в процессе расследования.

Мы с бабушкой и дедушкой встретили их в Хитроу и медленно возвращались в Фарнхейм, где на следующий день их похоронили. Множество людей из города — большинство тех, кого я никогда не встречал или даже не видел прежде — пришли, чтобы выразить уважение.

Я не был знаком ни с кем из семьи отца. Мама была единственным ребенком, и в тот момент бабушка с дедушкой стали моей единственной семьей.

Я получил отсрочку отъезда, игнорировал друзей, зовущих присоединиться к ним на различных мероприятиях, чтобы попытаться вернуть мою жизнь в нормальное русло, и ушел в уединение. Ничего не получалось. Я был не готов. Я как следует не оплакал потерю семьи, так что и речи не могло быть о том, чтобы наслаждаться пребыванием в социуме.

Также не могло быть и речи о возвращении в армию. По крайней мере, не сразу. Когда я пошел к военным советникам, они порекомендовали уйти в отставку. Я был слишком зол, чтобы служить в Национальной армии, и они считали, я буду больше обузой, чем активом.

Я согласился.

Они свели меня с психотерапевтом. Я никогда его не посещал.

Просто оставался в доме, выходя по ночам на длинные прогулки, поначалу каждую неделю по несколько раз виделся с бабушкой и дедушкой. Я выходил на публику только по утрам в будние дни, когда был уверен, что народу будет мало, и у меня будет меньше шансов столкнуться с друзьями.