Мелкие невзгоды и неприятности обычно повергали Эстелу в уныние, но в критических ситуациях она вдруг каким-то чудом собиралась с силами.

Как ни велико было ее горе, когда она прочитала о гибели Хермана, однако несчастье, постигшее Ирену и детей, заставило Эстелу забыть о себе.

И она вскоре овладела собой.

Дальнейшие ее действия были четкими, как у человека, который ясно представляет себе, что ему необходимо предпринять.

Сначала она позвонила одному из своих помощников и, описав произошедшее в двух словах, попросила его взять на себя перевозку тела Хермана Гальярдо в Каракас и организацию похорон.

Затем поручила секретарше довести до сведения административного совета, что ее не будет в офисе несколько дней.

Потом набрала номер своего дома и сообщила о том, что случилось, Ане Росе. Последовала пауза. Эстела пыталась представить лицо дочери, которая всегда ненавидела Хермана; наверное, Ана Роса старается сейчас справиться с радостью, чтобы не оскорбить мать.

Через полминуты снова послышался голос Аны Росы:

— Мама, я все поняла. Ты едешь к Ирене, а мне надо позаботиться о бабушке и Даниэле. Будь спокойна. Удачи тебе!

Ее слова тронули Эстелу. Дочь редко позволяла себе быть с матерью нежной, но последние ее реплики иначе как нежность расценить было нельзя.

Эстела вынула из сейфа пачку денег, подумав, бросила в сумочку и чековую книжку, допила кофе и вызвала машину.

Сейчас она не хотела думать о том, что произошло. Она не имеет права раскиснуть. Она, Эстела, обязана держаться ради Ирены и детей. Какое счастье, что Мартика, милая Мартика и Хермансито не пострадали. Какое счастье, что этот благородный сеньор поспешил Ирене на помощь… как его имя? Федерико Корхес. Наверное, благодаря его содействию дети отделались всего-навсего ушибами…

Эстела спустилась вниз и села в машину.


Ана Роса, повесив трубку после разговора с матерью, долго сидела как будто в оцепенении.

При взгляде на нее можно было подумать, что в эти минуты она решает в уме какую-то сложную задачу.

Лоб ее перерезала морщина, она запустила пальцы в свои густые волосы и закрыла глаза.

Итак, Хермана Гальярдо, этого злого демона их семьи, уже нет на свете… Чувства Аны Росы к нему всегда были противоречивы: в душе она не могла не отдавать должное его обаянию, которому никто не в силах был противостоять, в том числе и она, такая стойкая, такая ироничная. Но в то же время она ненавидела Хермана!

Ана Роса сама не могла толком разобраться, отчего возникла эта ненависть. То ли оттого, что она узнала, как он когда-то пренебрег ее матерью и тем самым сделал ее несчастной, то ли оттого, что он открыто пренебрег ею самой.

Да, этот человек всем нравился, а Ана Роса не любила людей, которые нравятся всем. В них есть что-то подозрительное. Каким образом им удается привлекать к себе сердца, не прилагая особых усилий? Честное слово, есть в этом что-то демоническое.

Херман отнял покой у ее матери. Херман внес раздор в их семью. Благодаря Херману она, Ана Роса, устремилась в объятия Алирио, неосознанно желая досадить и матери, и Херману, и самой себе. Херман отнял у них Мартику. Херман — косвенный виновник самоубийства Виолеты. Гальярдо был образцом мужественности для ее слабохарактерного брата Даниэля. Хермана, как родного, обожала бабка, и это из-за него Ана Роса окончательно охладела к Фьорелле, которая в сущности воспитала ее, сделав истинной ди Сальваторе — гордой, упрямой, целеустремленной.

Но теперь его нет. Больше нет на земле. Хермана — нет.

Ана Роса пыталась представить себе его жесты, улыбку, ласковую и беспощадную, глаза, проницательные и насмешливые, его движения, походку… Неужели все это, что было им, ушло в небытие?

Сердце Аны Росы разрывала какая-то непонятная тоска.

Она привыкла ненавидеть этого человека и всегда думала, что известие о его смерти осчастливит ее. Посланца, который бы принес известие о гибели Хермана, она осыпала бы цветами, — так считала Ана Роса, плывя по течению своей ненависти.

И вот нет больше ненависти. Она умерла вместе с Херманом Гальярдо. Она, как змея, обвивавшая ее горло, вползла в его мертвое тело, свернулась там и издохла.

Хермана нет на свете! Как пусто, как зябко.

Ана Роса раскрыла глаза.

Вот это все есть: дверь, стена, шторы на окнах, слегка колеблемые ветром, аромат цветов, она сама, Ана Роса, ее рука, ее платье, ее тело — а ее ненависть? Ненависти нет, как нет Хермана. Есть комната, есть огромный, цветущий, пустой мир за окном, есть небо над головою с бесчисленными звездами, невидимыми днем, — к которой из них летит теперь несомая космическим ветром душа Хермана Гальярдо?..

Глава 17

К тридцати годам за Гонсало Каррьего, молодым писателем, укрепилась негромкая, но довольно прочная слава автора нескольких глубоких психологических повестей, но это обстоятельство не прибавило ему уверенности в себе ни на грош.

Гонсало, несмотря на свою славу, остался тем, кем был: не слишком самолюбивым, застенчивым и легкоранимым человеком, которому, должно быть, всю жизнь суждено ощущать собственную неполноценность по сравнению со своим крутым и властным родителем, известным скульптором Доминико Каррьего, обращавшимся со своими детьми — сыном Гонсало и дочерью Марией — примерно так же, как с глыбой гранита.

Но и Гонсало, и Мария в отличие от своего отца были сделаны совсем из другого материала, и это постоянно вызывало град насмешек и упреков со стороны Доминико.

Отец мечтал видеть в них обоих людей сильных, независимых и гордых, каким был сам, и не понимал, что в тени его мощной фигуры такие дети вырасти не могли.

Наказания, к которым частенько прибегал Доминико, насмешки, которыми он то и дело осыпал своих слабых душою детей, давали обратный эффект: самолюбие не пробудилось ни в Марии, ни в Гонсало, напротив, они чувствовали себя забитыми, второсортными, и ни при каких жизненных ситуациях уже не могли возвысить голос в свою защиту.

Гонсало рано начал писать стихи. Инстинктивно чувствуя, что отцу не доставит удовольствия его увлечение поэзией, он прятал свои произведения в разных укромных местах.

К семнадцати годам он перешел на прозу, и первый же его опыт — повесть об их с Марией детстве — был напечатан в одном литературно-художественном журнале и получил одобрение целого ряда критиков.

Отец узнал об успехе сына случайно. Казалось бы, он должен был чувствовать себя счастливым и гордым, оттого что его юный отпрыск так рано добился успеха, поразив читателей «чистотой и удивительной для наших дней целомудренностью интонации, с которой ведется повествование», «свежестью образов», «красотою метафор» — так по крайней мере писала критика, — но Доминико, напротив, почувствовал себя глубоко уязвленным успехом сына.

Дело в том, что в этой повести был выведен он, Доминико Каррьего, выведен как фигура глубокая, интересная, талантливая, но из контекста произведения вытекало, что главный герой, существо сильное и цельное, выступил в роли угнетателя для своих собственных детей, сделав их жизнь безрадостной и горькой.

Доминико был потрясен неблагодарностью сына.

— Я всю жизнь пахал для вас с сестрой как каторжный, — вопил он, размахивая журналом, где была напечатана повесть, — сколько драгоценного времени было потрачено для вашего воспитания! Сколько средств ушло на вашу учебу!

— Да, ты много потратил на нас и времени, и средств, — с горечью подтвердил сын, — но главного мы оказались лишены…

— Чего? — отшвырнув журнал, в гневе спросил Доминико.

— Любви, — коротко бросил ему Гонсало и, хлопнув дверью, ушел из родительского дома навсегда.

Чтобы не зависеть от родителя, Гонсало перепробовал массу занятий, которые могли приносить хоть какие-то заработки — от посыльного в магазине до преподавателя в частной школе.

На школе он и вынужден был остановиться. Директор взял его на работу без университетского диплома, пленившись литературными познаниями и красноречием Гонсало. К тому же он сам пописывал стихи, любил современную прозу и мог по достоинству оценить тонкие, богатые смысловыми оттенками и образами, тексты Гонсало. Нравилось директору и то, что Гонсало Каррьего не изменила обрушившаяся на него слава. Он всегда был застенчивым, деликатным и в высшей степени скромным человеком.

Гонсало нравился женщинам. Вернее, одному типу женщин. К этому типу принадлежали существа поверхностные, но весьма сентиментальные, которым хотелось взять Гонсало под свою опеку, «создать ему атмосферу для творчества».

Но Гонсало для творчества не нужна была атмосфера. Он писал где угодно, когда угодно и на чем попало, лишь бы его никто не дергал за рукав и не пытался на него давить. Можно сказать, муза порхала следом за ним, куда бы он ни направился. У него было достаточно цепкое зрение: каждую отмеченную им деталь, движение человека или облака в небе муза на лету превращала в метафору и откладывала в память творца для его дальнейших писательских нужд. Таким образом, он не нуждался в опеке женщин, находясь под покровительством своей музы. Напротив, ему самому хотелось кого-нибудь опекать.

Такую возможность Гонсало представила девушка, с которой он познакомился на одной вечеринке, — Ана Роса ди Сальваторе.

С первых минут знакомства между ними установилось понимание, которое обычно возникает между людьми внутренне похожими и глубоко одинокими…

…Дорого же потом обошлось Гонсало это понимание!

Ана Роса бросала его из огня да в полымя… То она была нежной, внимательной, чуткой к самым незаметным движениям его души, то — грубой, резкой, насмешливой. То кидалась ему на шею с криком: «Защити меня!», то окатывала его ледяной водой, уверяя, что не нуждается в его доброте, понимании, а также в нем самом. То становилась мягкой, откровенной, и рассказывала о себе вещи, которые более расчетливая женщина никогда бы не поведала мужчине, например про свою связь с неким злым духом их семьи — Алирио, то скрытничала, замыкалась в себе и доводила Гонсало до белого каления своими насмешками. То уверяла его, что он один из лучших людей на свете, то упрекала в том, что он ведет себя с нею не как мужчина, а как влюбленный мальчишка, и в качестве образца настоящего мужчины приводила ему в пример Хермана Гальярдо, компаньона ее матери, богатого бизнесмена.