Преследование длилось до самого вечера, пока Гальярдо не остановился на ночлег в небольшом мотеле вблизи колумбийской границы.

Тотчас же Цунига связался по радиотелефону с частной авиакомпанией, где его звонка уже ждали.

— К утру самолет должен быть готов, — коротко сказал в трубку Цунига.

Корхесу он велел отправиться в мотель и снять номер, по возможности, вблизи номера Гальярдо.

— Наверняка он снял люкс, — предположил Федерико. — И мне тоже не помешает несколько часов отдохнуть с комфортом.

Вместе с Цунигой они вышли из машины, оставив в ней Рикардо, которому во всей этой операции отводилась весьма плачевная роль. Цунига в деталях изложил свой план Корхесу.

Согласно этому плану выходило, что они с Рикардо глубокой ночью проникнут через окно гостиной люкса в спальню. В запасе у них имеется что-то вроде пиротехнических средств: иллюзия пожара будет полной. В это же время Федерико должен поджечь в коридоре, у двери люкса, дымовую шашку и выскочить на улицу с тем, чтобы позже явиться спасителем семейства Гальярдо. Херман, разумеется, будет прыгать из окна спальни последним: в эту минуту Рикардо выскочит из гостиной и нанесет ему удар в затылок. Затем явится из гостиной сам Цунига, ударом в висок уложит на месте предателя Рикардо, обольет его тело бензином, подожжет и, открыв дверь, втащит бесчувственного Хермана в номер Федерико, Когда явятся пожарные, в номере Гальярдо все должно полыхать, но на соседние номера огонь перекинуться не успеет. Цунига прибавил, что к тому моменту, как Федерико примется обихаживать безутешную «вдову» Гальярдо и ее семейство, они с бесчувственным Херманом успеют пересечь венесуэльскую границу. И далее Федерико волен импровизировать, как Бог на душу положит — обольщать «вдовицу», ухаживать за уродиной-воспитанницей, жениться на Эстеле ди Сальваторе, которая примчится на помощь погорельцам, или обольщать ее дочь Ану Росу.

— Словом, твоя роль — наиболее красивая, — заключил Цунига. — Впрочем, такой красавчик, как ты, и должен играть героев.


Когда Ирене Гальярдо сообщили, что обгоревшее тело ее мужа Хермана нашли у двери номера-люкса, она не произнесла ни слова, не проронила ни единой слезы и даже не заметила, как оказалась в больнице.

Рядом с ней неотлучно находилась медицинская сестра.

Она сказала Ирене, что заботу о ее детях взял на себя человек, оказавший им всем помощь во время пожара. Он снял для себя и детей две комнаты в находящейся неподалеку усадьбе и уже несколько раз по телефону справлялся о состоянии Ирены.

И на это сообщение Ирена никак не отреагировала, точно оно ее не касалось, даже не перевела взгляд на медсестру.

Перед ее широко раскрытыми глазами, устремленными куда-то вверх, медленно проплывали видения случившегося той ночью, какие-то отдельные фрагменты, но полная картина катастрофы никак не складывалась в ее уме.

Ирена не могла понять, отчего она испытывала необходимость припомнить произошедшее до мельчайших деталей. У нее было какое-то невнятное ощущение, что если она сумеет это сделать, ей откроется какая-то важная тайна.

Но память вспышками освещала ей то один эпизод, то другой, она видела перед собой перепуганные лица Мартики и Хермансито, судорожные движения Милагритос, пытавшейся натянуть поверх пижамы свитер, слышала торопящие их всех окрики Хермана…

Среди ночи она проснулась от едкого запаха дыма. Кажется, тут же прозвучало восклицание уже вскочившего на ноги мужа: «Пожар!»

Действительно, что-то вокруг горело: на одном из окон полыхали тяжелые шторы, вспыхнуло отброшенное на пол одеяло, из-под двери номера повалил едкий дым, столб пламени охватил трюмо, стоявшее в углу спальни, кажется, пылала гостиная.

Херман пытался открыть одно из окон спальни, но рама отчего-то не поддавалась: он вскочил на подоконник и ногой вышиб стекло.

Далее — темнота, провал… Дымом охвачена вся комната… Сильные руки Хермана подняли Мартику и через окно передали ее кому-то стоящему внизу… Херман помог выпрыгнуть из окна Хермансито. Бережно спустил вниз Милагритос и закричал:

— Ирена!

Ирена не помнит, как оказалась на подоконнике, и чьи-то руки, протянутые к ней из темноты, опустили ее на землю.

…Но вот что она помнит отчетливо.

Херман в проеме окна, освещенный пламенем, охватившим комнату.

Херман уже занес ногу на подоконник, но вдруг — не отошел, нет, а как-то странно покачнулся и, потеряв равновесие, исчез в проеме окна.

Ирена страшным голосом закричала.

Мужчина, принявший из рук Хермана детей, встав на выступ стены, попытался заглянуть в номер люкса, но тут прямо ему в лицо полыхнуло пламя. Он отпрянул, свалился вниз…

Ирена метнулась ко входу в мотель. В эту же минуту она услышала сирену пожарной машины.

В коридоре левого крыла мотеля клубился дым, из своих номеров выскакивали перепуганные люди. Кто-то схватил Ирену, потащил ее к выходу. Она видела, что пожарные устремились влево по коридору. Ирена рвалась из чьих-то крепких рук. Вот подскочила Мартика, обхватила ноги матери, упав на колени. Вот мимо нее промелькнул Хермансито, которого один из пожарных перехватил в коридоре…

Крики, шипение пены, запах гари, искры, летящие в темное небо…

Ночь, чистота и отчетливость звезд, обгоревший проем окна, через которое они спаслись.

Из дверей мотеля выносят тщательно завернутое в одеяло чье-то тело.

Ирена садится на траву. Она хочет спросить, чье это тело, но голоса нет.

Сирена скорой помощи, человек в белом халате… Больше она ничего не в силах припомнить, ничего…

Глава 19

Поздно вечером Тоньеко заявился домой чем-то сильно взбудораженный. Он вытащил из-за пазухи крохотную дамскую сумочку, с торжествующим видом извлек из нее несколько крупных банкнот и уселся за столом, ожидая расспросов Ласары и поглядывая на нее, прищурившись, точно какой-то очередной план по обогащению зрел в его голове.

Вид банкнот несколько оживил Ласару.

— Ну что там произошло? — спросила она.

— Послушай, Ласара, — издалека начал Тоньеко, — сидя дома и предаваясь меланхолии, ничего не узнаешь, а когда ты ничего не знаешь, помимо светских новостей, это плохо, очень плохо, Ласара…

— Чем же это плохо, Тоньеко? — подыграла ему Ласара.

— А тем, что деловой человек должен собирать информацию, которая способна принести ему денежки… — постучал пальцем по банкнотам, лежащим на столе, Тоньеко.

— А ты деловой человек, Тоньеко! — не торопилась с расспросами Ласара.

— Неужели ты еще не поняла этого, подруга моя бесценная? — изумился Тоньеко. — Да, ты видишь перед собой настоящего делового человека… Итак, тебе известно, о чем сейчас гудит Пуэрто-Эсперанса?

— Откуда мне знать об этом, Тоньеко, — лениво отозвалась Ласара, — у меня после вчерашней дармовой выпивки у Кассандры раскалывается голова…

— Так вот, я сообщу тебе, о чем гудит Пуэрто-Эсперанса… — подняв палец, словно призывая публику в лице жены к тишине, сказал Тоньеко. — Итак, Херман Гальярдо погиб. Он мертв, Ласара, мертв, как шакал, попавший в западню.

Удивление Ласары было неподдельным.

— Неужели?..

— Этот мерзавец сгорел, сгорел дотла в приграничном мотеле… Он со своим выводком вознамерился удрать из страны… На ночь они остановились в мотеле перед тем, как пересечь границу, и там случился пожар. Ирена с детьми и с этой чертовкой Милагритос спаслись, а он сгорел. Об этом написано в газетах.

— Значит, это правда? — спросила Ласара.

— Истинная, самая наивероятнейшая правда. Весь поселок только об этом и говорит. Но слушай дальше… Твой умный муж не уподобился тем, кто стоял и судачил о гибели Хермана на всех перекрестках. Что-то точно силой повлекло меня в церковь…

— В церковь? — фыркнула Ласара. — Никак, ты хотел помолиться за упокой черной души Хермана?

— Ты почти угадала, дорогая моя Ласара, — продолжал Тоньеко, — только помолиться пришел не я, а Пелука. Итак, вхожу я в Божью обитель и вижу: у распятия во всю молится, стоя на коленях, отец Иглесиас, а рядом, распростертая на полу, лежит Пелука, и время от времени, как ненормальная, колотится головою об пол…

— И что тебе до Пелуки, Тоньеко? Может, ты лег рядом с ней, чтобы побиться головой об пол? Твоей башке это бы пошло на пользу, — ехидно заметила Ласара.

— А то, что рядом с Пелукой валялась, как никому не нужная сиротка, эта хорошенькая, маленькая ее сумочка с денежкой, — торжествующе заключил Тоньеко. — Ну, как тебе мое повествование?

— Мне особенно понравился финал, — смахивая деньги со стола и ища взглядом, куда бы их спрятать, оживилась Ласара.

— Дорогая, это еще не финал, — Тоньеко, приложив руку ко лбу, изобразил задумчивость. Легкое облачко точно набежало на его лицо. — В финале мы должны еще больше разбогатеть!

— Понятно, — сказала Ласара, — ты хочешь похитить обгоревшие кости Хермана Гальярдо и продать их как святые реликвии Ирене или Пелуке… Я правильно мыслю?

— Не совсем, — серьезно ответил Тоньеко. — Кости его нам ни к чему… А вот дочурка Хермана и тебе, и мне весьма пригодилась бы… Доченька Ирены… Их всех наверняка вскоре притащит к себе сеньора Эстела. Они ведь остались нищими, голыми, разве благородная сеньора Эстела оставит Ирену, Мартику и эту неблагодарную тварь Милагритос в беде? Как мыслишь, Ласара?

— Не оставит, — подтвердила Ласара.

Тоньеко прошелся по комнате с видом прокурора, произносящего речь в суде, и снова остановился перед женой.

— А известно ли тебе, что сеньора Эстела обожает Мартику не меньше, чем Ирена?

— Мне известно это, Тоньеко…

— А известно ли тебе, что эта сеньора богата, как вдова Онассис?

— Я догадываюсь об этом, Тоньеко, — кивнула Ласара.