Юджин пришел и покорно опустился в кресло возле старого деревянного стола деда. Парень говорил очень серьезно, не пытался улыбаться, отрицать или свести все к глупой шутке. Он как будто просто констатировал свершившийся факт своего душевного несчастья.

– Я знаю, – посмотрел тот на деда не как внук, а как мужчина на мужчину, всем своим поведением давая понять, что он осознает свою ответственность и готов понести за это любое наказание.

– Тебе двадцать три, – уже тише сказал Аскольд, еще надеясь увидеть хоть намек на несерьезность. Но не увидел.

– Я знаю, – убито повторил Юджин.

– Ты ее двоюродный брат, это ты знаешь?!

– Знаю.

– И что? Тебя это не остановит?! – как можно более грозно спросил Шереметьев, но понимал, мог догадаться, что ответит его внук. Ведь Аскольд не понаслышке знал это чертово чувство! Когда ты по какой-то неведомой причине вдруг начинаешь думать о другом человеке и забываешь обо всем на свете. Преграды? Какие могут быть преграды?! Когда ты не можешь есть, спать, думать и просто жить, без этого человека рядом, без того, чтобы каждое мгновение держать ее маленькую руку в своей руке, без ее тепла рядом с собой, без ее радости и грусти в своем доме…

Без нее.

– А тебя бы это остановило? – Юджин посмотрел на него, но Шереметьеву показалось, что его внук прочел мысли своего несчастного деда.

Ответить правду? Но, это значило поддержать парня в его безумных поступках. Солгать? А это уже настоящее предательство, на которое он не мог пойти. Поэтому Аскольд почти беззвучно ответил правдой:

– Нет. Не остановило бы.

Внук понимающе кивнул и, обхватив голову руками, уперся локтями в колени.

– Дед, я не знаю что делать. Я совсем запутался!

Шереметьев тогда, в тот вечер смотрел на своего внука и думал о том, что хоть они и ненастоящие родственники, парень по неизвестной причине получил в наследство его дурной, слишком правильный для этой жестокой жизни нрав. И слишком светлую душу, слишком преданную той одной единственной любви, которая у них обоих, к сожалению, случилась.

– Юджин, – старый Шереметьев положил свою ладонь на крепкое плечо взрослого внука, – я скажу тебе, что делать, – он говорил очень тихо, потому что, наверное, потому, что где-то глубоко в своей душе понимал, что совершает роковую ошибку. – Ты соберешь свои вещи и уедешь отсюда сегодня же. Прямо сейчас. И до ее замужества вы больше не увидитесь. До ее замужества не с тобой, Юджин, запомни это. И тебе стоит хорошенько помолиться о том, чтобы на твоем пути как можно скорее встретилась девушка, которая поможет тебе забыть твою сестру. Юджин! Твою сестру. Помни только это. Я знаю, что ты не сделаешь это ради себя или потому, что так сказал я. Ты сделаешь это по другой причине. Юджин. Ты сделаешь это ради нее. Если любишь ее по-настоящему, ты должен исчезнуть из ее жизни и не ломать ее ни сейчас, в самом начале, ни потом. Я знаю, как тебе сейчас больно. Но ты старше ее, умнее. Мудрее, внук. И ты мужчина. Ты должен поступить как мужчина и уехать.

– Я не могу сделать это, – у Аскольда, многого пережившего и повидавшего в этой бесконечной жизни мужчины, дрогнуло сердце от той боли, которую он только что услышал в словах своего любимого внука. Парень не шутил, не играл и не выдумывал. Эта была настоящая боль, только что вырвавшаяся на волю из самых далеких глубин его сердца.

– Тебе придется, Юджин. Ради нее. Только ради нее, мой мальчик.

Старый Шереметьев сделал большой глоток шампанского из своего сверкающего бокала. Он только что наблюдал за тем, как Юджин сорвался вслед за его внучкой, за повзрослевшей Вермишелькой. Прошли годы. Прошли мысли и убеждения. Остались только чувства. За это время девочка выросла, изменилась. Изменился и внук.

Пять лет Аскольд надеялся, что Юджин перегорит. Забудет свою любовь. Он наблюдал за жизнью внука, постоянно созванивался с Галиной и надеялся услышать, что парень одумался и женится.

А когда услышал о помолвке с самой отвратительной «звездой» современного шоу-бизнеса, не выдержал и позвонил внуку.

– Я услышал радостную новость, хотел поздравить тебя, – начал Шереметьев издалека. В тот день старик изрядно наглотался успокоительных таблеток, но предательские, старые уже, никчемные руки дрожали с такой силой, что он едва мог удержать телефонную трубку. Он очень хотел и опять, как тогда, пять лет назад, безуспешно надеялся на то, что услышит радость в голосе внука. Надеялся, что Юджин забыл то летнее приключение.

И в очередной раз его надежды не оправдались.

– Спасибо, я пытаюсь, Аскольд.

Знакомые ноты боли в голосе внука, заставили сжаться измученное сердце старика так сильно, что ему стало трудно дышать.

– Ты… – с трудом взяв себя в руки, все же произнес Шереметьев, – видел ее? Потом?

– Видел, – не таясь, сознался Юджин, – издалека. Она меня не видела, не беспокойся.

– Часто? – Аскольд еще на что-то надеялся и еще раз получил жесткую пощечину своей наивности:

– Почти каждый день.

– Поначалу?

– Все это время, – Юджин вдруг заговорил, словно с тех самых пор, с последнего их разговора в усадьбе, он больше ни с кем и никогда не раскрывался, – когда я в городе, постоянно. Иногда утром, иногда провожаю ее после работы. Не волнуйся, она меня ни разу не видела. Трудно, когда надолго уезжаю в командировки. Последнее время они все чаще случаются. Я не знаю, как буду потом, когда женюсь… Аскольд…

Юджин как будто хотел что-то спросить, но дед его опередил. Он был рад, что внук его не видел в этот момент. С сердцем стало совсем плохо, в глазах потемнело, ему даже пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть. Чуть позже, этим же днем, его на неотложке увезли в больницу.

– Юджин… я, – эти слова давались Шереметьеву совсем тяжело, – я должен попросить у тебя прощения. Я не прав. Вы оба любите друг друга. Вермишелька все это время… Она любит тебя, внук. Я думал, я надеялся, что вы забудете друг друга, но… Юджин, ты не должен совершать те же ошибки, что совершал я. Борись за свою любовь. Ей уже восемнадцать. Я… я хочу попросить у вас обоих прощение. Я был неправ. Ваша любовь пережила время. И выдержала. И я… я должен исправить то, что натворил, – Аскольд так сильно переживал, что даже не почувствовал, как стал оседать на пол. Старик уже совсем ничего не видел и говорил из последних сил. – Приезжай, внук. Вы должны поговорить. Она злится, не поймет… Я виноват… Но я помогу тебе. Пожалуйста, борись за свою любовь, – Шереметьев сглотнул отсутствующую слюну, от волнения его рот окончательно пересох, – я помогу. Я узнавал… – на глазах у старика даже навернулись слезы, – закон не запрещает… Я помогу, даже если твоя мать и отец будут против…. Приезжай.

– Аскольд? Аскольд!

Внук кричал в трубку тому, кто его уже не слышал. Аскольд Шереметьев потерял сознание.

В тот день все могло бы закончиться весьма плачевно, но Юджину удалось дозвониться до Алевтины и сообщить, что деду во время разговора стало плохо. Его вовремя увезли в больницу и, словно высшие силы простили старика, через несколько дней Шереметьев уже вернулся домой.

А сейчас, хоть доктора и запретили ему, он в который раз поднял бокал вслед удаляющемуся внуку. И сразу же поймал на себе гневный взгляд некогда любимой Тамарочки.

Эх, а она совсем не изменилась за это время. Все такая же яркая, импульсивная и очень страстная! Ревность, гнев… Эти яркие эмоции раньше, когда-то очень давно превращали каждую их встречу в настоящий любовный фейерверк, который и заставлял молодого тогда еще Шереметьева забывать обо всем остальном, кроме любви к этой женщине.

Аскольд поднял бокал и с вызовом посмотрел ей в глаза. Он прекрасно знал, что Тамара не согласна с его решением и именно поэтому, вслед за своим внуком прибыла в усадьбу в этом году. Но он, Аскольд Шереметьев, намерен стоять до конца.

Его внуки должны быть счастливы!

Глава 17

Мне даже не пришлось придумывать план, как поскорее завершить самый большой позор в моей жизни. Там, стоя на чердаке, мы услышали, как нас обоих стали искать. Конечно же! А официальная церемония тушения свечей на торте? Алевтина, наверное, как всегда расстаралась. Внизу, ровно под нами, по коридору ходили люди и искали пропавших участников торжества. Сначала послышался голос Олега, а потом и моей мамочки, которой я впервые в своей жизни по-настоящему обрадовалась.

– Мы должны идти, – вырвалась из его объятий и поспешила туда, где на полу лежала лестница.

Мой знаменитый двоюродный брат упрямо задержал мою руку в своей ладони и, дождавшись, когда я соизволю развернуться к нему и посмотреть в глаза, серьезно сказал:

– Останься. Я хочу побыть с тобой.

– Ну, где же эта несносная девчонка?! Должна была на кухне помогать! И куда опять исчезла?! – мамочкин недовольный голос, доносившийся откуда-то из-под нас, окончательно разрушил всю романтику и помешал планам моего невыносимого кузена.

– Светлана, она наверняка уже вернулась к остальным, – вслед за этим мы услышали голос Олега.

– Да нету ее там! И в комнате тоже… – запротестовала мамочка. – Слушай, Олежек, а здесь же еще где-то была лестница на чердак…

Я похолодела! Неужели? Нет, только не это! Как я объясню, что здесь делаю, да еще и наедине со своим братом?!

Вздрогнула оттого, как его огромная рука легла мне на талию и притянула к своему хозяину, а сразу за этим, мое ухо ошпарил его горячий шепот:

– Маша, я готов увезти тебя отсюда прямо сейчас. Тебе нечего бояться, я с тобой. Всегда.

Не передать то, как сильно меня задели его слова. Как сильно хотелось им верить и действительно ничего больше не бояться. Каждый день не бояться быть уволенной. Не бояться остаться без крыши над головой и однажды, возвращаясь с работы не бояться обнаружить, что ключ к замку не подошел. Не бояться быть неугодной своей же собственной родне. Не бояться ничего. Надо было бы радоваться этим словам, но они лишь сильнее напугали меня, нежели успокоили.