— Не поможет он тебе, Аня. Хотя дурам везет, — О Боже, только его голоса мне не хватало в голове. — Открой глаза, — мне это кажется. Просто кажется.

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое…

— Я сказал открой глаза, — хлопок по щеке рефлекторно заставляет меня приоткрыть глаза. Черт, еще и зрительные галлюцинации.

— Чего нажралась, Анечка? — черт возьми, как настоящий Лукьянов.

— Отче наш, су…су… сущий на небесах.

— Последний раз спрашиваю. Что употребляла, Аня-дольчегабаня, всю постель мне обблеваня.

— Брысь отсюда. Кыш. Кыш. Изыди. Изыди, — зажмуриваю глаза, что есть сил.

— Что с ней? — это ведь голос Егора. Или снова галлюцинация? — Я ей сказал идти в мою комнату, а она как-то попала к тебе.

— Я тебе мало в прошлый раз накостылял?!

— Ты сам сказал, что ночуешь сегодня не здесь.

— Это мой дом, я могу делать то, что хочу и три тысячи раз изменить свои планы. Ты чем ее напоил, паскуда?!

— Ничем таким. Она вообще мало пила, только то, что я налил. Почти сразу пошла спать.

— Блевать она пошла, а не спать. И почему-то не в твою комнату, а в мою. Хоть бы посмотрел, что с ней. Придурок.

— Я не знал, что ей плохо, — нет, это точно Егор! Открываю глаза, наблюдая за тем, как он тянет ко мне руки.

— Не трогай ее, — кто-то ударяет со всей силы ладонью по руке Егора. Пытаюсь сфокусировать взгляд — Лукьянов. Бред какой-то. — Чтобы через десять минут всей этой компании не было.

— Как?

— Попой об косяк. Меня не интересует как. Если у вас есть деньги на алкоголь, значит есть и на такси. Не свалят все через десять минут — лично выгоню, опозорив тебя по самое не могу. Живее, Егор. Выгони всех к чертовой матери по домам.

Все, это точно не галлюцинация. Я в доме у этого. Как так? Мне надо домой. Срочно. Пытаюсь подняться.

— Куда собралась?

— Домой.

— Обязательно поползешь после того, как заменишь мне постель и уберешь следы своих преступлений, — громко произносит Лукьянов, переворачивая меня на бок.

И только звук расстегиваемой молнии на платье немного приводит меня в чувство. А когда с меня стягивают само платье — и подавно. Однако что-либо сказать у меня не получается. Язык словно к небу прирос. И глаза открыть не получается. Чувствую, как меня подхватывают на руки. Сердце барабанит как ненормальное весь путь не пойми куда. И только, когда меня усадили на что-то твердое и на меня полилась вода, я осознала куда он меня принес….

Глава 7

Дико холодно. Так холодно, что меня начинает колотить. Снова мама открыла мне окно на ночь. Все ей мало свежего воздуха. Ну вот зачем? Пытаюсь нащупать руками одеяло, но ничего не выходит. Руки как будто не мои. Я их не чувствую. Они словно ватные. Блин, неужели я опять отлежала ладони? Обе?! От отчаяния хочется выть. Что, собственно, я и делаю, судя по раздающемуся звуку. Хлопок двери и я облегченно выдыхаю — мама.

— Мам, закрой окно. Холодддно.

Последняя попытка натянуть на себя непослушными руками одеяло заканчивается тем, что я выхожу из полудрема, но… от ударов по щекам. Не сказать, что удары болезненные, но отрезвляющие. Такие, что я моментально открываю глаза. Что за чертовщина?

— Оставь мою мочалку в покое. И я, к счастью, не твоя мама, у которой тяжелые последствия после болезни Лайма.

— Какую мочалку? Это мое одеяло, — охрипшим, совершенно незнакомым мне голосом произношу я, пытаясь сфокусировать взгляд на…на…Лукьянове. Несмотря на головокружение, озноб и раздражающую воду, которая льется на меня из душевой лейки, недавние события врезаются в мое сознание. Боже, какой позор. Ужас. Я у него дома. Изгадила всю кровать, а сейчас сижу на бортике ванной кое-как облокотившись спиной о холодный кафель, полуголая и совершенно без сил.

— Выключите воду. Мне очень холодддно.

Воду Лукьянов, как ни странно, выключает и подает мне бутылку.

— Пей. До дна.

— Я не хочу. Мне холодддно. Дайте одеяло.

— Я сказал пей. До дна. Залпом. Иначе волью все сам. Только потом на твоих щеках будут синяки, что никакой пудрой не замажешь.

— Я не пользуюсь пудрой.

— Заткнись и пей, — зло бросает он.

— Не могу. Руки. Я их не чувствую. Может меня парализовало?

— Тогда будешь на пару с мамой лежать. Она после болезни Лайма, ты после отравления не пойми чем.

— Хватит.

— Вот именно, что хватит болтать. Давай глотай, — обхватывает мой подбородок и буквально заливает в меня отвратительную на вкус жидкость.

— Я больше не могу.

— Можешь, — не взирая на мои протесты, продолжает вливать в меня содержимое бутылки до тех пор, пока я не начинаю кашлять. Но стоило мне только это прекратить, как он снова продолжил.

— Я сейчас ло…ллопну.

— Мочевой пузырь тебе на что? Давай, осталось чуть-чуть.

Кое-как вливает в меня остаток и наконец отпускает мой подбородок.

— А что, если меня правда парализовало?! Ведь опьянение происходит не так. Должно же быть легко и хорошо? Да?

— Ты меня спрашиваешь? Я пью мало и точно не до такого состояния. Сколько ты выпила и что?

— Я не знаю. Кажется, виски. И коктейль. Вроде как. Я никогда не пила.

— Да, да. Отличница, никогда не врала, не пила и матом не ругалась. Забыл, еще и девственница, читающая молитвы. Все перечислил? — насмешливо бросает Лукьянов. А меня вдруг такая злость взяла. Ведь кроме матов и вранья, правда же все. Да и то, матом я ругаюсь крайне редко. Ну ведь правда. Я неплохой человек. — Забыл сказать, ты, наверное, еще кровь сдаешь, детишкам и животным помогаешь.

— Да пошел ты. Кккозел.

— О, есть эффект. Только давай так: а не пошли бы вы в задницу, Богдан Владимирович.

Не знаю, что на меня находит, вместо ответа я поднимаю вверх средний палец. И, несмотря на неподобающее действие с моей стороны, я дико рада тому, что у меня задвигались пальцы!

— Вот видишь, ты не парализована, Анна Михайловна. Правда, если еще раз покажешь мне этот палец, тебе будет плохо.

После произнесенного «плохо» к горлу подкатывает волна тошноты. Так, что в следующий момент я вновь извергаю содержимое желудка. И если бы не Лукьянов, вовремя ухвативший меня за плечо, я бы рухнула на колени. Отлично, теперь и он залез в ванну.

— Давай извергай все, не стесняйся. Я тебя держу, — беззлобно произносит он, удерживая одной рукой мои мокрые волосы.

Не знаю сколько времени я делаю такие позорные вещи при этом мужике. В какой-то момент, мне становится все равно. Мне очень, очень плохо. Руки начинает трясти. Голова — не моя. Господи, от чего так плохо?

— У тебя что-то болит? — врывается в мое сознание уже знакомый голос.

— Ннет, — качаю головой, откидывая ее на кафель. Закрываю глаза.

— А почему тогда подвываешь?

— Плохо. Потому что мне очень плохо, — повторяю я, пытаясь поднять с колен руки и прикрыться, но руки почти не слушаются. — И сил нет. Совсем. Мне страшно. Я не могу поднять руки. Не могу прикрыться.

— Да можешь не прикрываться, грудь у тебя нормальная, — включает воду. — И белье целое, без дырок. Даже комплект цельный. Кружевной. Кто-то, видимо, настраивался на секс, а вышли… помидоры. А я думал, что все съеденные тобой овощи ты мне оставила на кровати.

— Какой же вы козел.

— Прощаю «козла», только потому что тебе плохо. Утром будешь просить прощение.

— До утра я не доживу, — бормочу я.

— Да прям. Скоро полегчает, — вновь поливает меня водой.

— Мне кажется, я теряю сознание.

— Ты точно ничего не употребляла кроме того, что тебе налили? Аня!

— Нет. Я никогда не пила, может поэтому мне так плохо?

— Черт, сейчас я даже поверил тебе. Наверное, старею.

— Вы, конечно, старый, но не настолько, чтобы…, — договорить я не смогла, просто потому что в этот момент поняла, что теряю сознание. И если бы не хлопок по щеке, точно бы отрубилась.

— Больно!

— Ну было бы странно, если бы тебе понравилось.

В следующий момент, Лукьянов поливает мой затылок и лицо реально холодной водой, так что я прихожу в себя.

— Ааа, ты больной что ли? Чо ты творишь?

— Ну вот — полегчало, раз бьешься.

Сама не заметила, как подняла руки.

— Всю рвоту с твоих волос я смыл. Дальше ты снимаешь с себя белье, и я даю тебе халат. В мокром белье на кровать не пущу.

— Я не смогу.

— Значит его сниму я.

— Да прям щас. Вы и так видели то, что вам не полагается.

— Приступы целомудрия оставь для кого-нибудь другого. Давай раздевайся.

Не знаю в какой момент мне стало немного лучше. Тогда, когда Лукьянов вышел из ванной или в момент, когда у меня получилось приподняться с бортика ванны и стянуть с себя трусы. Я не парализована, это просто дикая слабость. С лифчиком все оказалось труднее. Он никак не хотел поддаваться.

— Он расстегивается спереди, — резко поднимаю голову на стоящего с полотенцем Лукьянова.

— Вон отсюда! — вскрикиваю я, сама не узнавая свой звонкий голос. Хорошо хоть трусы лежат на бедрах, прикрывая меня.

— Ты часом не забыла, что находишься в моем доме?

— Тогда отвернитесь!

Лукьянов задергивает шторку, я же расстегиваю лифчик, застежка которого действительно располагается спереди.

Подставляю лицо под струи воды и, опершись рукой о стену, пытаюсь встать.

— Подайте, пожалуйста, полотенце.

На удивление шторку мне никто не отодвинул и не опозорил. Я схватила одной рукой протянутое полотенце и быстро притянула к себе. А в следующий момент Лукьянов таки открыл шторку.

— Давай не дури, — грубо пресекает мои попытки обернуться полотенцем и сам своими лапами затягивает его сзади. Зажмуриваю глаза, когда понимаю, что он поднимает меня на руки. В этот момент меня снова дико затошнило, так, что я забыла о том, что Лукьянов несет меня на руках.