— Сейчас вызовем врача!

— Не-не-не-не! Мам, ты чего? — Я решительно отвергала такой план развития событий. Только не врачи, бр-рр-р. — Давай так. Павлик сбегает в аптеку, купит какой-нибудь пакетик, чтобы высыпать в чашку и моментально выздороветь. Хорошо? Деньги в сумке, вон. Там. Хорошо? Со вкусом лимона, апельсина, малины, да любой параши, какая будет, хорошо?

— Маш, это эхо? Или ты сейчас три раза повторила «хорошо»? Похоже, все серьезно. — Она достала из сумки телефон. — Паша убежал на вождение, потом у него занятия. Сейчас принесу градусник, вызову врача. Дочь, ты же пылаешь, как печка!

— Не-не, нет же, не-е-ет. — Прокряхтела я, пытаясь встать. — Нужно сегодня пересдать зачет. Стаси… нислав будет ругаться. А в следующий раз когда? Когда? Когда? Не-не. А работа? Мне выходить с двух. Работать некому.

— Лежи, родная. — Мама похлопала меня по плечу и тут же отвлеклась на телефонный разговор. — Да… Сурикова. Мария Георгиевна. Двадцать. Да…

Все ее слова, как во сне. Сейчас всем им докажу, что я как огурч…огур… огр…

Комната закружилась перед глазами и рухнула на кровать. Точнее я рухнула без сил под сдавленный мамин вскрик. Единственное, что успела заметить, это собственное отражение в зеркале. Бледное тельце в черном спортивном лифчике без косточек, черных хлопковых трусах и со свалявшимся валенком вместо причёски. И глазищи! Красные глазищи, доставшиеся мне явно от дальнего родственника-вампира. Маленькие, окруженные припухшими веками толщиной с палец.

«Кто это? Кто?» — крутилось в голове, пока я, с трудом проглотив таблетку ибупрофена, лежала и ждала, когда она подействует. Бормотала что-то про зачет и, кажется, про Диму. Потому что когда мамины руки гладили меня по спине, его изображение скакало передо мной, как в безумном балагане. Приближаясь, отдаляясь. Приближаясь, отдаляясь.

Я тянулась к нему, он улыбался, но каждый раз приближаясь ко мне почти вплотную, отлетал на несколько шагов назад. И от этих мельканий перед глазами меня тошнило. Снова и снова. Сильнее, сильнее.

— Сейчас вырвет…

— Ой, Машенька, принесу тазик. — Сорвалась мама.

Ииуу… Привет, роллы… фу-у-у… Вчера вы выглядели симпатичнее. Было темно, я закидывала вас, не глядя. Зато сейчас… смотри, не хочу. Все ингредиенты мелким слизким крошевом расползлись по дну таза и воняли кислятиной. И этот горький привкус. Буэ-э. Кажется, эта мерзость была у меня теперь даже в носу.

— Это от температуры. — Раздался через какое-то время чей-то строгий голос над головой. Рядом со мной стояла женщина в синих бахилах поверх грязных малиновых сапог. — Сорок? Плохо сбивается? Сейчас посмотрим.

Я присела, откинувшись на подушки, заботливо уложенные мамиными руками. Надо мной склонилась врач. Орлиный клюв, поддерживающий очки с толстыми стёклами, маленькие щелки серых глаз, тонкие губы, сморщенные в напряжении. И стетоскоп, хищной змеей метнувшийся к моей груди.

Отогнула одеяло, вложила все оставшиеся силы в то, чтобы выпрямиться. Рука со стетоскопом замерла возле моей шеи. Женщину явно беспокоило то, что она видела. Что там? Что? Грудь вывалилась из лифчика? Так и вываливаться особо нечему. Что вы там разглядываете? А?

Опустила глаза и скривилась. Несколько противных красных прыщиков с желтой прозрачной головкой. Один, два. Ерунда. Просто прыщи. С кем не бывает. Ну же, слушайте легкие и проваливайте. Я — живее всех живых!

— Понятно. — Вздохнула врач и приложила ледяной стетоскоп к моей груди.

Что? Что ей понятно? Ух, как холодно! Хватит в меня тыкать этой штукой. Все!

— Дышите.

Да дышу я, дышу! Иначе давно бы сдохла. С такой-то слабостью. Мне бы приле-е-ечь… Кажется, погорячилась. Немного отдохну и буду, как новенькая…

— Спиной. Так. Так. — Через полминуты. — Легкие чистые. Одевайтесь.

Я опустила пылающую голову на подушку и дрожащей рукой натянула одеяло на подбородок. Др-р-р. От этих манипуляций трясло еще сильнее.

— Ветрянка. Чистой воды ветрянка. — Пробормотала что-то под нос. — У взрослых переносится гораздо тяжелее. — Она уже что-то писала на листочке, разговаривая с мамой. До меня им явно не было и дела. — Волдырей станет больше. Грудь, спина. Ни в коем случае не расчесывать. Купите краску Кастеллани, обрабатывайте, она хорошо подсушивает. Это от температуры, — женщина выдавала невнятные каракули один за другим, — это в горло, это от кашля, это ацикловир, закладывайте тетрациклин…

Список крутился у меня в голове нескончаемо долго. Слова отражались от стен и больно били в висок. Бам-бам! Кто-нибудь, прекратите это. А?

Проваливаясь в сон, я что-то пролепетала про «позвоните Ане, что не смогу прийти на работу» и закрыла глаза. Не знаю, сколько прошло времени, но когда открыла глаза снова, солнце стояло высоко и явно собиралось прожечь мне сетчатку.

— Выпей, — попросила мама и сунула мне в рот какой-то яд.

Послушно приняв свою горькую долю, я проглотила гадость. Упала на подушку. Но родительница не сдавалась. Подошла с другой стороны и принялась что-то брызгать мне в рот, оттягивать веки и выдавливать туда мазь.

— Хватит.

— Не чеши, — перехватила мою руку. — Теперь станет лучше, вот увидишь. Кушать хочешь?

— Бе-е-е. Нет.

— Ох, ну ладно. Я в аптеку. Скоро вернусь.

— Ага.

И снова провалилась в сон. Сумбурный, резкий, мелькающий картинками. И опять про него.

Сны о новеньком, похоже, были так же навязчивы, как он сам. Его голос, веселый смех. Сначала шум были тихим, звучал из отдаления, потом стал громче, еще громче.

— Проходи. — Донесся из прихожей мамин голос.

— Большое вам спасибо, Елена Викторовна!

Ой…

— Не стоит, Димочка. — Он звучал уже у дверей моей комнаты. Резко спохватившись, я натянула одеяло на глаза. Нет! Нет! Нет! Она не могла так со мной поступить. — Машенька, будет очень рада.

— Если бы знал, принес бы цветов, апельсинов, не знаю… Что ей сейчас можно?

— Температура только спала. Не знаю, надолго ли. Думаю, кроме внимания пока ничего не требуется. Стучи, не стесняйся.

— Уютно у вас. — Его голос прозвучал очень бодро. И… вежливо. Вот ведь хитрый лис! Интересно, если притворюсь спящей, он поверит и уйдет?

Тук-тук-тук. Дверь распахнулась настежь.

— Машенька, ты как? — Мама приблизилась к моей кровати. — Тут к тебе Дима пришёл. — Села на край, поставила на тумбочку какой-то бутылек. Наклонилась к моему уху. — Могла и познакомить со своим мальчиком, тихушница…

Мальчиком? Ха! Я сделала над собой усилие и выглянула в щелку между одеялом и подушкой. Мальчик стоял на пороге комнаты. Стройный, красивый, высокий. Причесанный!!! Пресвятые угодники! В черной водолазке, скрывающей его татухи вплоть до самых ушей и подчеркивающей линии крепких рук и идеального пресса. Стоял, навалившись на косяк, и обеспокоенно поглядывал в мою сторону. Даже лоб наморщил.

Черт! И как она хочет, чтобы я предстала перед ним в таком виде? С опухшими веками, с гнездом на голове? Надеюсь, мама хотя бы тазик с блевотиной прибрала… Мама-мама, как же ты могла…

— Я сплю. — Жалобно пропищала я из своего укрытия. Сурикова, не думала ли ты, что он поверит, и это заставит его отступиться? Уйти? После такого-то идиотского отмаза?

Конечно нет! И вот уже чей-то приличный вес, сдавил край моей кровати. Рука несмело опустилась на мое вспотевшее плечо, передавая тепло и через толстый слой одеяла. Терпкий запах парфюма распространился по комнате и добрался даже до моего носа.

Замерла. Перестала дышать.

— Буду на кухне, — пропела мама и едва не вприпрыжку побежала прочь.

— Давай, вылезай, — хрипло произнес Дима, когда за ней закрылась дверь.

Ты попала, Сурикова, попала! Лучше помереть прямо сейчас, чем показаться ему в таком виде. Откинуть копытца. Дать дуба. Почить вечным сном. Испустить душу. Блин-блин-блин-блин!!!

Глава 8

— Нет. — Села к нему спиной. Страшная и пугающая мумия из одеяла.

— Гюльчатай, открой личико, — нежно пропел Дима, прихихикивая.

Мне было чрезвычайно интересно, как же он смотрится в моей чисто девчачьей комнате с розовыми обоями в цветочек. Сидя на персиковых простынях, рядом с фиалкового цвета шкафом с добрыми чисто девчачьими книгами на полках от любимых авторов: Адлер, Романовой, Купыревой, Эсс, Логвин. Где-то там позади, конечно, притаились коллекционные издания Стивена Кинга, Эдгара Алана По, серия «Чистильщики пустошей» и учебники по квантовой физике (шучу, по грамматике перевода). Но их трудно было заметить за целой батареей романтической прозы в ярких обложках.

Выглянула, стараясь зацепить картинку лишь краем глаза, но Калинин даже не собирался двигаться. Он не интересовался окружающей обстановкой. Сидел, сложив руки на груди, и смотрел прямо на меня. Черт! Отвернулась, спрятав голову в плечи и потуже закутавшись в спасительный конвертик из постельного белья.

— Дима, говори так. Поворачиваться я не буду. Не смогу показаться тебе в таком виде.

— Думаешь, есть что-то ужаснее, чем твой вчерашний мэйк-ап?

— Что… — Расстроилась я. — Все было так плохо?

— Ну… — Дима придвинулся ближе. — Я парень не из пугливых, но вчера чуть не обделался от страха.

— Вот черт…

— Именно! — Он даже хрюкнул от смеха.

— Сегодня все еще хуже. — Всхлипнула я.

Чтобы показаться постороннему человеку мне бы понадобилось принять душ, расчесаться, почистить зубы и одеться. А тут он — всецело захвативший мои мысли наглец! Ни за что не повернусь!

— Слушай. Твоя мама сказала, что у тебя ветрянка. Значит, завтра ты будешь выглядеть еще красивее. Послезавтра — просто супер. Так что покажись лучше сейчас. — Его голос приблизился. — Я хоть и в детстве болел, но помню. Ощущения не из приятных: вся башка в зеленке, все лицо, все тело. Бабушка надевала мне на руки носки, чтобы не расчесывал волдыри. А они, между прочим, были вообще везде — во рту, в носу, в глазах и еще кое-где…