Вернувшись домой, Милли разражалась слезами. Для нее возиться с малышом, брать его на руки, целовать покрытую мягкими волосиками головенку — ни с чем не сравнимое удовольствие. У меня есть все, и в то же время — нет ничего, твердит она. Джек пытается ее утешать, но из больницы он возвращается почти без сил.

Вспоминая ту страстную сцену в кухне, он очень досадует на себя, что не кончил тогда в Милли. Быть может, их ребенок высох в ее ладони. Жена, по доброте душевной, винила себя, говорила, что выпила лишнего под рыбную запеканку. Зеленый горошек больше походил на жесткий сушеный горох из школьной столовой.

Первая настоящая встреча с Яаном была назначена на понедельник, так что выходные все равно прошли бы в напряженном ожидании. Миддлтоны решили принять тех, у кого сами уже побывали в гостях («По очереди отстреливать будем», как выразилась Милли), или же копить новые светские обязательства. Милли была измучена, поэтому «отстрел» проходил в ресторанах, что в их кругу тогда считалось вполне допустимым. Правда, прибавился новый должок: днем, среди большого стечения народа, они бродили по выставке Матисса, где запахи стареющих тел и застоялого парфюма напомнили Джеку больничный душок, а затем опять поехали обедать к не знающим усталости Николсонам.

На приемы и визиты они потратили оба уик-энда, им и часу не удалось побыть вдвоем. В гостях пришлось выслушивать утомительно подробные описания путешествий в экзотические края, куда еще несколько лет назад забирались лишь киношники или сотрудники международных благотворительных организаций. В августе Хьюлетт-Арквеллы вместе с тремя детьми две недели бродили пешком по Непалу; они рассказывали об этом паломничестве так, будто съездили на двухдневную экскурсию в Озерный край. Джек чувствовал себя никчемным занудой. Совсем мелкой сошкой, по любимому выражению матери. Другая супружеская пара, более солидного возраста, владеющая старинной деревянной яхтой, только что вернулась из путешествия на Канары. Оба докрасна загорелые, лоснящиеся самодовольством.

— Одна беда, — манерно растягивая слова, говорила жена, — в наше время люди просто помешались на деньгах. Деньги, деньги, деньги! А сколько в жизни вещей куда важнее. Например, здоровье.

Все дружно согласились; правда, Джек, подтверждая сложившееся у Николсонов мнение, все же не удержался и спросил:

— Значит, яхта досталась вам бесплатно?

Милли сочла его выходку вопиющей грубостью, а позже сообщила Джеку, что супруги потеряли единственную дочь — ее сгубили наркотики.

Милли, естественно, выступает против туризма, передвижения на самолетах и далее на машинах — кроме случаев крайней необходимости. Но дело не только в этом. Джек впал в апатию. Ему ничего не хочется. Сколько мороки: билеты, заказ гостиниц и прочее. Единственное место на земле, куда его безотчетно тянет, — это острова в Белом море. Почему именно туда, он давно позабыл; может быть, прочел в детстве книжку про Россию. Хааремаа с ними, наверно, схож.

В то же воскресенье вечером они еще поехали на концерт в Уигмор-Холл — только потому, что Джек обещал Барнаби послушать его. Барнаби — старый приятель, играет на клавесине, они вместе учились в музыкальном колледже, а сейчас бедняга на грани нервного срыва. Милли на концерте заснула. Исполнение было холодное, неинтересное — будто музыку отстукивали на пишущей машинке. После концерта он обнял Барнаби и заверил, что играл тот изумительно.

Джек сильно нервничал из-за предстоящей встречи с Яаном — вдруг она разочарует их обоих? Так оно и вышло.

Кайя предложила сразу после урока музыки привести сына в парк Кенсингтон-гарденз, к статуе Питера Пэна. Джек заранее купил большой красный футбольный мяч, но он оказался слишком легким, поскольку был сделан из пластика. Дул сильный осенний ветер, и мяч то и дело относило вверх и в сторону. Из-за косолапой ступни Яан не получал от игры удовольствия, а только огорчался. Некоторое время Кайя стояла поодаль, наблюдая за ними, потом незаметно ускользнула.

Джек забыл ее спросить, сказала ли она сыну, что мистер Миддлтон ему отец, и поэтому не знал, как держаться с мальчиком. В кино его двойник непременно обнял бы ребенка, но Джек на это не решался: сначала надо убедиться, что Яан все знает.

Видя, как трудно Яану бить по мячу, он решил сменить игру:

— Давай бросать его друг другу — кто ловчей поймает.

Но ловить мяч Яан тоже не умел. Было видно, что это занятие его не радует. Он оглядывался, ища глазами мать. Подняв мяч, Джек стал перекидывать его с ладони на ладонь, потом с кулака на кулак, но под порывами ветра мяч жил своей жизнью. На губах мальчика мелькнула улыбка и мгновенно исчезла. Джек попытался соскрести ярко-зеленую наклейку с ценой, но не тут-то было: из-за жары она держалась стойко. Мальчик, щурясь, наблюдал за ним.

— А в крикет умеешь? — спросил Джек.

Яан пожал плечами и вопросительно произнес:

— Кайя? Моя мама?

В его речи уже слышался акцент лондонских окраин.

— Она пошла прогуляться, — сказал Джек.

— Почему?

— Потому что солнышко светит.

Он пытался перехватить взгляд Яана, но тот глубоко задумался. Мальчик заметно избегает смотреть людям в глаза и не любит, когда смотрят на него. Он крайне застенчив. Лицо чаще всего грустное. Лишь изредка его освещает улыбка, и тогда грусть кажется чем-то другим — возможно, это погруженность в свою внутреннюю жизнь. Может, он и вправду необыкновенно одарен? Пошел в отца? Джек и сам не умел в детстве бить по мячу, да и ловить тоже. Вокруг Питера Пэна толклась большая группа крикливых французских школьников; жаль, Джеку хотелось, чтобы Яан рассмотрел статую вблизи. Они пошли к Круглому пруду — полюбоваться на снующие по поверхности модели катеров и яхт, которые там традиционно запускают. Яан не взял Джека за руку, он один подошел к самой воде — еще совсем малыш, в джинсах и ярко-красной майке — и сосредоточенно наблюдал за шумным юрким катерком, который на бешеной скорости описывал круги, подчиняясь бесшумным командам сутулого мужчины в военной форме цвета хаки.

Глядя на мальчика, Джек испытывал странное, жутковатое чувство: это же он сам в детстве. Хорошо бы Яан, в отличие от отца, сумел полностью реализовать свой дар, пронзила сладкая мысль. От отца? Да, надо полагать, он в самом деле его отец, и Кайя не водит его за нос. Если, конечно, она не склонна к болезненным фантазиям.

Но между ним и мальчиком, который вроде бы его сын, есть какая-то преграда, нечто вроде сетчатого экрана. Глядя на своего отпрыска, на повторение самого себя, он испытывает едва уловимую брезгливость. Он почти уверен, что воспринимал бы ребенка иначе, если бы его родила Милли: тогда все было бы честно и по закону. А теперь он оказался в странном, неестественном, навязанном ему положении. Но он старается не наломать дров. Отсоединяет проводок за проводком, пытаясь отключить взрыватель на смертоносной бомбе. Но проводков этих — не счесть.

Вместе с Яаном они вернулись к статуе и с облегчением увидели, что по лужайке к ним уже идет Кайя. Яан бегом бросился к ней, обнял и с нескрываемой радостью уткнулся лицом в ее бедра. Она улыбнулась и заговорила с сыном по-эстонски, ласково выпевая долгие гласные.

— А мы хорошо порезвились, — сказал Джек. — Он победил, молодец!

Договорились встретиться на том же месте через неделю.

— Потом, может быть, чаще, — проронила Кайя. В ярком свете солнца ее глаза сияли; Джек терялся под ее взглядом.

— Посмотрим, как пойдет, — пробормотал Джек, ероша Яану волосы.

— Как пойдет, — повторила Кайя, глядя на сынишку, который старательно приглаживал спутанные пряди. — Очень по-английски сказано. Практичный подход.

— Потихоньку-полегоньку оно лучше.

— Хочешь учиться у Джека играть на фортепьяно? — спросила Кайя. — У него дома. Такое умение всегда пригодится.

Мальчик кивнул. Джек понимал, что рано или поздно этот вопрос неизбежно возникнет, и даже прикидывал, как самому заговорить об этом с Яаном, но тут невольно подумал: ловко она меня обставила. На Кайе были шорты — по-модному неподшитые, с бахромой ниток — и опять открытая майка, но было видно, что ей не холодно. От нее чуточку пахло потом, а не духами с серой амброй, как шесть лет назад. Здорово было бы обнять ее прямо сейчас. Он чувствует, что погружается в эту мечту, как в трясину, а она тем временем говорит что-то Яану по-эстонски. Мимо прошла крупная девица, через всю грудь по розовой майке вилась надпись: КАНИКУЛА — ЛУЧШИМ МИГ ГОДА.

Яан снова кивнул. Его мать повернулась к Джеку:

— Он очень хочет, чтобы ты учил его играть на рояле. Когда? После трех тридцати он свободен.

Только когда жены нет дома, вертится у него в голове.

— Мне удобно во вторник. В пять тридцать ко мне приходит другой ученик. В четыре часа устроит? Во вторник в четыре приедете?

— Это же завтра.

— Верно.

Сын держал Кайю за руку, другой она подбоченилась и, щурясь от солнца, снова глянула на Джека. Яан их не слушал: он самозабвенно двигал бровями — вверх-вниз, вверх-вниз.

— А ты стал другой, — тихо сказала Кайя. — Понимаешь? Может, в Эстонии был не ты?

— Ага, мой однояйцевый близнец, — отозвался Джек, почему-то уязвленный ее словами.

Она покачала головой:

— Близнецы всегда одинаковые.

— И кого из нас двоих ты предпочитаешь?

— Уж точно не английский вариант, — фыркнула она. — Но, возможно, это и есть настоящий ты. До завтра.

И ушла, прежде чем разом помрачневший Джек вновь обрел способность говорить. Яан похромал за матерью; казалось, к его ножке прикована цепь с чугунным шаром. Джек знает, что это за цепь и что за шар.

Нет такого понятия: история. Есть только наследие отцов.