Прости, мама. Я больше не слышала ни слова. Да и зачем мне они теперь? Что она сделает? Заберет меня? А зачем? Какой в этом смысл? Какой вообще смысл во всем этом теперь? Для чего забирать меня, если мой мир только что на части разбился? Его не склеить, не собрать. Все еще голос ее в трубке раздается, а меня колотит от той вьюги, что в висках шумит, что внутри порывами ветра точные удары наносит. С каким лицом я должна вернуться, мама… если вернусь? Отец не примет… да я и сама не пойду. Не хочу. Ничего не хочу. Мне хорошо и тут. В своем холоде. Я только его дождусь. Дождусь, чтобы в глаза посмотреть. Нет, чтобы он в мои посмотрел. Чтобы увидел, что моя ненависть ледяная, что от нее холодом веет безграничным. Хочу, чтобы его знобило так же, как меня. Чтобы скручивало в этой же агонии, в которой меня наизнанку сейчас выворачивает.

Вскочила от неожиданно пронзившей мысли и на негнущихся ногах спустилась вниз, туда, где Артем бросил свою спортивную сумку. Трясущимися пальцами не с первого раза, но все же смогла расстегнуть ее и начала выкидывать его вещи на пол. Я не знаю, что я искала. Но я не могла сидеть и сходить с ума от неизвестности. Сидеть и думать о том, что это правда. Что мой мужчина… что тот, ради кого я опозорила себя, своих родителей… ради кого я так подло очернила их имя…

Ничего… В его сумке только одежда и зарядные устройства. Обессиленно опустилась на пол, думая о том, что должна поговорить с Артемом. Должна услышать, как он отрицает. Увидеть в его глазах удивление и злость на ублюдка-Гранта… Обязательно должна. И мне невыносимо думать, что будет, если не увижу, если он подтвердит… если признается в убийстве… моего брата. В голове молнией пронеслось проверить дно сумки. Может быть потайной карман. Так и есть. И в нем папка с какими-то документами. Сердце снова замирает, отказываясь стучать, замерзшее и покрытое инеем. Словно завороженная, я собираю аккуратно его раскиданные вещи и складываю в сумку, не решаясь достать эту папку, намеренно оттягивая время. Отсрочка перед тем, как ступить на эшафот. То самое "надышаться перед смертью", только с каждым следующим глотком воздуха лишь больнее и невыносимее от мысли, что придется все же сделать последний шаг.

А потом все же решиться и открыть папку, чтобы едва не рухнуть на пол, когда подкосились ноги. Документы с подписями отца и поставщиков. Какие-то счета, сверки, набросанные от руки планы и списки компаний.

И поддельный паспорт на имя Соловьева Ильи Сергеевича с фотографией Артема. Один паспорт. Только его. Засмеялась. Громко. Так громко, что собственный смех отдается болью в груди. Какая же ты дура, Нарине. Какая же ты идиотка. Бесхребетная дура, которую просто использовали. А что? Сама ведь напросилась… Вешалась на него с первой встречи. Почему бы не трахнуть, если сама кидаешься в объятия? Трахнуть и уехать, оставив одну.

Господи… Он же знал, что меня ждет… Знал, что я не просто ухожу с ним. Он знал о последствиях. Только ему было наплевать. Наплевааааать, Наааар. И ты даже не можешь обвинить его в этом. Он просто не отказался от приятного бонуса, который ты сама ему предлагала, и он это чувствовал. Твой интерес и похоть… а все остальное себе нарисовала ты сама. Нарисовала мир, которого не существовало, и как последняя дура, увлеченно погружалась в него, наплевав на реальность. Боже… из-за чего ты подставила своего отца? Привела в дом убийцу своего брата. Аааарт… Арт, прости меня… Прости, если такое вообще можно простить.

Зазвонил телефон, и я вздрогнула, услышав мелодию ЕГО вызова.

Первое желание — сбросить, но я делаю глубокий вдох и отвечаю.

— Да.

— Мышка, я же говорил, не включай пока телефон.

— Прости… — услышала его голос, и слезы с новой силой покатились из глаз. Не могу слышать, не хочу видеть его. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Соскучилась, да? — Усмехается, а меня дрожь пробирает, потому что ложь. Теперь я слышу эту ложь даже в тоне его голоса. Когда ты хотел сбежать, Капралов? Когда бы насытился сексом со мной? Три дня ты отвел нам? А потом что? Ты на самолет, а я ползать в ногах у отца, вымаливая прощение и крышу над головой? За что ты так ненавидишь меня? Что стало с тобой за эти годы?

— Мышка? Почему ты молчишь?

— Когда ты приедешь?

— Через пару часов, любимая. Скажи, соскучилась?

— Да. Я жду тебя, Капралов. Приезжай.

Отключила звонок и закрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик. Мне казалось, он меня может услышать. Мне казалось, если я уберу руку, то закричу так, что меня услышат все. Я еще успею. У меня целая жизнь впереди на то, чтобы позволить этой правде обрушиться и разрушить меня до основания. А сейчас у меня были дела важнее.

Непослушными пальцами набрать короткий номер и выдохнуть перед тем, как шагнуть в бездну.

— Дежурная часть. Чем могу помочь?

ГЛАВА 18. Нарине

Спустя пять лет…


— Мариам, там тебе письмо принесли, — Наталья Сергеевна настолько неожиданно появилась в коридоре, будто под дверью своей комнаты сидела, ожидая, когда я поднимусь по тесной лестнице старой пятиэтажной хрущевки, подъезд которой провонял перегаром и мочой, и зайду в квартиру. У меня начинала кружиться голова каждый раз, когда я выходила на лестничную площадку. Говорят, человек привыкает ко всему и со временем перестает видеть уродство и грязь там, где замечал раньше. Со мной явно что-то было не так, потому что за пять лет я так и не привыкла к той мерзости и вони, что окружали меня, куда бы я ни приезжала. Нет, я уже давно перестала удивляться или, скорее, ужасаться ей внутренне, но до сих пор не просто замечала подобное убожество, а тело реагировало на него рвотными позывами.

Кивнула, натянуто улыбнувшись соседке, и по совместительству хозяйке квартиры, в которой я снимала комнату, и, почти вырвав письмо из ее рук, прошла к своей двери.

— Завтра последний срок, Мариам, — она поджимает губы, недовольная тем, что я даже не взглянула на конверт, — больше отсрочек я тебе дать не могу. У самой скоро срок платить за дочку в институте. Я все же мать и не могу заниматься благотворительностью для всяких там…

Последние ее слова я, как обычно, уже не слышала, захлопнув дверь и с облегчением прислоняясь к ней спиной. Иногда мне хотелось все же дослушать до конца ее тирады, наполненные всепоглощающим чувством самолюбования и собственной значимости, чтобы потом долго хохотать в лицо. Как же все-таки некоторым людям присуще нелепое самомнение, привычка возвышать себя за счет других. Самое интересное, что именно таким, как она, не добившимся в своей жизни большего, чем лишние квадратные метры, доставшиеся в наследство от мужа, и старый засаленный халат в дырках. Когда я была маленькой, отец всегда говорил, что к таким людям нужно относиться с небольшой снисходительностью, но не позволять им садиться на шею.

"Запомни, дочка, петух потому и кричит громко, что ему никогда не взлететь так высоко, как взмывает орел".

Иногда я ловила себя на мысли, что всего несколько лет назад эту женщину мы даже не позволили бы мыть полы в своем доме — побрезговали бы.

Опустила взгляд на конверт, и ледяные мурашки поползли по позвоночнику вверх. Закрыла глаза, собираясь с силами, чувствуя, как схватила горло невидимая ледяная рука и начала медленно сжимать, не давая возможности сделать даже вздох.

Дрожащей рукой провести по белой бумаге, не запачканной словами — ни имени отправителя, ни адреса доставки… Но зачем тратить свое время на такие формальности, если я и так узнала бы, от кого оно. Первое и непреодолимо сильное желание — выкинуть это письмо в окно и смотреть, как порыв ветра уносит его прочь вместе с сухими осенними листьями. Или же сжечь, чтобы не оставить ни одного упоминания о нем. Уничтожить навсегда… И я бы отдала все, что угодно, чтобы суметь уничтожить не только его письма, но и свои чувства к нему. Атавизм чудовищно уродливой формы, который причинял только нечеловеческую боль.

Я подошла к кровати, снимая с себя пальто и чувствуя, как бумага обжигает кожу. Кинула письмо на кровать и села рядом. Больно. Больно так, что, кажется, сейчас заполыхают пальцы от той ненависти, которой пропиталась бумага. Мне не нужно вскрывать конверт, чтобы знать, что ОН написал. Иногда я могла предугадать каждое написанное им слово. Единственное, чего я не понимала, — это почему он так упорно продолжал мучить меня своими письмами. Весь последний год, где бы я ни была, в какой бы город ни переехала, какое имя бы себе ни взяла, наивно полагая, что смогла избавиться от преследования… через некоторое время он присылал мне их, будто давая знать, что найдет везде, что мне не спрятаться от него нигде, как бы я ни скрывалась. И самое ужасное — я понимала, что он не лгал. Впервые он был со мной честен. И тогда я собирала свой нехитрый багаж и уезжала навсегда из города. Меняла не только место жительства, но и внешность, имя и документы. Все же не все папины знакомые отказались от нас и за определенную плату обеспечивали необходимыми бумагами.

Это не была игра в кошки-мышки. Это была единственная возможность выжить и не сойти с ума окончательно. Да, пусть он снова меня найдет, но, по крайней мере, первое время я смогу снова дышать свободно, полной грудью вдыхая отравленный воздух собственной ядовитой боли. А он… мне казалось, он получал удовольствие, каждый раз начиная охоту на меня. Каждый раз ломая мою жизнь, нет в ней больше целого места, одни заломы и щемящее душе понимание — если неосторожно коснуться хотя бы одного из них, сломается окончательно, рассыплется черным песком к подошвам его ботинок.

Я не знаю, зачем вообще читаю эти письма. Почему не могу избавиться от этой зависимости увидеть хотя бы слово, написанное его почерком. Его издевательское "Мышка"…да, когда — то он называл так с любовью. Сейчас каждая его строчка дышала, скорее, издевательской злостью. Но я снова и снова закрываю глаза и собираюсь с мыслями, прежде чем в очередной раз открыть нараспашку душу для той боли, которой он щедро приправил очередное свое послание мне.