"Знаешь, Мышка, я повидал в жизни много дерьма. Так много, что другой, пожалуй, в нем утонул бы уже давно, но я всегда выдирался на поверхность, хватал воздух широко открытым ртом и жил… Потому что ты была моим воздухом. Наверное, это страшно, когда человек живет без кислорода так много лет и медленно гниет изнутри, превращаясь в зловонный труп, но я жду того мгновения, когда воскресну.

Я ненавижу себя за это. Ненавижу, что моя жизнь зависит от тебя. У меня ведь никого не осталось. Я всегда был одиночкой. Я не нуждался в чьей-то любви, признании, в славе или деньгах. Я мог одинаково существовать как в полной нищете, так и в безобразной роскоши, потому что мне было на все наплевать… На все, кроме тебя. Люди верят в Бога, в Дьявола, в Ад и Рай, а я верил только в тебя. Ты была моим Богом, моей молитвой и моим проклятием.

Ты отобрала у меня веру, маленькая. Ты меня убила. Душу мою уничтожила. А ведь я продолжаю жить. Даже сдохнуть не могу, пока ты где-то существуешь. Потому что я должен забрать тебя с собой. Ты мечтала о светлой любви, о красивых чувствах, о нежности и о ярких красках. Я никогда не мог дать тебе ничего из вышеперечисленного. Но ведь именно ты заставила меня поверить, что это не имеет никакого значения. Что ради тебя я могу измениться и выползти из мрака на свет. И ты же погрузила меня обратно в мрак с головой.

Ты не учла только одного — я слишком одержим тобой, чтобы оставаться в этой тьме одному.

Ты ведь чувствуешь, что я уже близко? Ты хорошо спряталась, мышка? Ты боишься спать по ночам, зная, что я найду тебя? Правильно — бойся. Потому что я уже начал искать.

Бойся, что однажды завтра у тебя не наступит, потому что твое завтра было только вчера. Я отберу его у тебя намного быстрее, чем ты думаешь. Оно принадлежит мне. Ты дала это право, когда поклялась стать моей.

Как поступают с клятвопреступниками в твоем мире? В моем их казнят.

Нет… не потому, что ты предала меня. А потому что я слишком люблю тебя, чтобы позволить жить дальше без меня. Да, моя любовь жуткая… но по-другому я не умею. Ты сама виновата в том, что разбудила во мне эту лють.

Ты ведь ждешь меня? Я знаю, что ждешь. Молись, Нари. Ты ждешь не напрасно".


Перечитывать и второй, и третий раз, заучивая наизусть, чтобы повторять себе его обещания, его клятвы каждый день. До следующего письма. Повторять, чтобы не позволить себе вспомнить что-то другое, кроме ненависти. Потому что и в них он лжет. Нет в нем никакой любви. Такие, как он, не умеют любить и не умеют прощать. Его мир — мир лицемерия и холодных масок со злобными оскалами, и я больше не хочу снимать их одну за другой, чтобы найти его истинное лицо.

Я никогда не думала, что можно любить и ненавидеть одновременно. Не думала, что можно желать увидеть человека, хотя бы раз, хотя бы издали… и до одури желать забыть его навсегда. Но он научил меня.

Он, как всегда прав. Не было у нас с ним никакого завтра. Все осталось в том нашем с ним вчера. И мне страшно даже оглянуться в него. Там, сзади, затаилась самая настоящая тьма с редкими всполохами света. Но ведь это он…

С ним даже свет не согревает, а режет лучами, будто лезвиями. Наживую. Без наркоза. Так, чтобы каждый шрам тянулся до самого сердца. Он продолжает писать мне, чтобы не дать зарубцеваться этим ранам. Ему нравится острыми словами вскрывать неровные швы и смотреть, как они кровоточат. Что он чувствует в этот момент? Что он вообще умеет чувствовать, кроме жгучей ненависти, которой заразил и меня. Я так надеялась, что она окажется сильнее… что она проникнет вирусом в мою кровь и выжжет из нее эту больную одержимость его именем. Но моя любовь к нему… Эта дрянь мутирует каждый день, становясь только сильнее, обрастает клыками, которыми вгрызается изнутри, не желая отпускать, вечным напоминанием о собственном предательстве… Я сопротивляюсь. Я сопротивляюсь ей изо всех сил. Бьюсь бескрылой птицей в клетке собственного безумия, натыкаясь только на стены с металлическими шипами. Он отобрал мои крылья. Выдрал их и выкинул себе под ноги, а потом с изощренным садизмом топтал их, глядя, как я истекаю кровью.

Клятвы нельзя нарушать безнаказанно. И он прав, я жду. Я боюсь, но подсознательно жду его. Я хочу, чтобы он поставил, наконец, точку. Чтобы перестал писать мне, каждым словом снова и снова выворачивая мою душу наизнанку. Я устала от вечного страха. Я жду его, чтобы он прекратил эту пытку. И даже если он не захочет, я сделаю это сама. Я не знаю, какими силами, не знаю, чего мне это будет стоить… Но мне есть, ради чего жить. И я зубами выгрызу себе жизнь. Вырвав из сердца ту смерть, которую он в него поселил. Да, я нарушила клятвы, данные ему. И я несу свое наказание за это каждый божий день. Ему даже не нужно возвращаться за мной, за своей местью. Он и так настолько глубоко во мне… там, где уже закончилась я сама, но все еще продолжается он. Но он никогда не узнает этого. И это будет уже моя месть ему. И единственная возможность не сойти с ума окончательно.

* * *

Посмотрела на часы и вздрогнула, понимая, что едва не опоздала. Достала другую симку и, вставив ее, с нетерпением жду, когда гудки на том конце провода сменятся тихим "Алло".

— Мам, привет.

Здравствуй, родная. Как ты?


Паршиво, мама, схожу с ума по эту сторону неизвестности, сжимаясь только от мысли, что вы там одни. А потом понимаю, что вам лучше без меня. Что без меня у вас там есть хотя бы маленький шанс. И у меня здесь больше шансов помочь вам финансово. И только мысль об этом держит меня тут, понимание, что сейчас важнее суметь заработать, чем любые мои желания.

Но вслух смеюсь, продолжая смотреть на письмо, лежащее рядом, ровные строчки, исписанные мелким мужским почерком.

— А что я, мам? У меня все нормально. А скоро и у вас будет. Я отправила деньги дяде Азату.

— Хорошо, дочка.

— Мам, как Артур?

Она смеется, и я невольно улыбаюсь, услышав ее искренний смех. Такой редкий в последнее время, и именно поэтому настолько важно было его слышать за тысячи километров от них

— О, мой мальчик сегодня такое вытворил. Вчера мы с ним выучили одно стихотворение, а сегодня он рассказал его нашей соседке, бабушке Седе, и по окончании рассказа потребовал с нее плату за представление. Так и сказал: я знаю, что у тебя пенсия маленькая, поэтому можешь заплатить мне пирожными, я видел, как ты их пекла.

Я засмеялась:

— О, Господи, мама. Ты хоть сказала ему, что некрасиво выпрашивать?

— Да, брось, девочка моя, — и я улыбаюсь, едва ли не воочию представляя себе, как она взмахнула полноватой рукой, — он же ребенок совсем еще. Тем более что Седа все равно для него и пекла сладости. Ты же знаешь, она его как родного внука любит. Своих же по всему СНГ разбросало. Да и как не любить моего умного медвежонка…


Знаю, мама. Знаю и не перестаю удивляться этому до сих пор. Потому что представить себе не могла, что его примут… русского выродка, как называл его мой отец, примут на моей родине абсолютно чужие люди и постараются помочь. Господи… я представить не могла, что ты сама сможешь принять его. И не просто принять, а полюбить. Я ведь уже перестала верить в то, что достойна этой любви.

* * *

Он меня не простил. Конечно, не простил. Не принял обратно, запретив матери даже открывать передо мной дверь. Мой отец. Хотя он и это запретил мне. Называть его отцом. Думаю, если бы мог, поменял бы мою фамилию в паспорте, только чтобы не иметь ничего общего со шлюхой, втоптавшей в грязь имя его рода. А я… я никогда не думала, что такое возможно, но со временем перестала желать его прощения, перестала плакать по ночам из-за той пропасти, что разверзлась между нами. Я знала, на что иду, знала своего отца и его систему ценностей. Я делала свой выбор, понимая, на что обрекаю наши с ним отношения. Он мужчина, а у мужчин есть нечто большее и более важное, чем любовь к своим детям. То, что и делает их настоящими мужчинами. Гордость и честь.

Еще в школе, когда мы проходили "Тарас Бульба", я осуждала Андрия, вступала в споры с большинством класса, доказывая, что никакие чувства, никакие причины не могут оправдать его предательство своей веры, народа и, конечно, отца. Они не понимали Тараса, поднявшего орудие на собственного сына, а мне казалось кощунственным требовать от этого гордого мужчины поступиться всем тем, чем он дорожил и во что верил, во имя предателя. Для меня главным антигероем повести был влюбленный Андрий.

Есть очень известное выражение "никогда не говори "никогда". К сожалению, всю трагедию этой емкой фразы понимаешь, только когда твое "никогда" обрушивается на тебя.

Мой отец не стал убивать меня физически. Он поступил хуже — он просто стер меня из своей жизни, не оставив трупа и возможности для себя самого оплакивать публично. Убрал наши с ним совместные фотографии. Попросту выбросил их в мусорное ведро, оставив на том месте, где они стояли, пустоту. Однажды я приехала домой, чтобы навестить приболевшую маму, и своими глазами увидела эту пустоту. Ничто, в которое я превратилась для него. Скорее даже, почувствовала ее. Так странно, это оказалось больнее, чем знать, что он запретил родственникам говорить обо мне. Своими глазами увидеть доказательства собственной ничтожности для него.

В тот день он приехал рано с работы, зашел в гостиную и, заметив меня, резко развернулся на пятках и вышел из дома, вернувшись только ночью.

Мама пыталась поговорить с ним, давила на родительские чувства, я знала это, но тщетно. А затем и я стала ее просить больше не унижаться. И не унижать меня. Отец был по-своему прав. Что останется у мужчины, если отобрать у него гордость и достоинство? Он сделал свой выбор в ответ на мой. И не мне судить его за него. И пусть окунуться в этот Ад оказалось куда больнее, чем представлять себе его, закрывая за спиной дверь в родительский дом…