И точно так же приняли и меня с матерью. Чужие люди, не связанные кровным родством или обязательствами, приносили нам сладости, свежеиспеченный хлеб овощи, сыр, молоко. Все то, что сердобольные женщины считали обязательным в рационе беременной женщины. Иногда я думаю, именно потому и было такое отношение к нам — потому что мы были чужими. Опозорили не их, заставили плакать не их.

Да и потом в столице было несложно затеряться при желании. А этого желания у меня было с лихвой. Забыть обо всем, что было до того, как я переехала сюда, и просто жить новой жизнью вместе с матерью и малышом, которого я теперь не просто хотела. Теперь я его ждала с нетерпением. Я знакомилась с ним, мысленно рассказывая о себе и о квартире, в которой мы жили. О соседских детях, кричавших под нашими окнами, обещая ему, что вскоре и он будет с ними вот так же носиться за мячом.

Я сочиняла для нас будущее, которого просто не могло быть. Только не с теми мыслями и болью, которая затаилась внутри. Она ведь никуда не исчезала и продолжала подтачивать изнутри и меня, и его. Можно сколько угодно пытаться настроить саму себя на положительные эмоции, можно пытаться видеть их в окружающем пространстве… но им попросту некуда войти. Там, внутри давно уже не пустота, а огромными тяжелыми камнями чувство безысходности и разочарования, смешанные с болью. Болью, которая со временем стала настолько неотъемлемой частью меня, что иногда казалось, если вдруг она испарится, истлеет, я исчезну вместе с ней. Просто перестану существовать в одно мгновение. Еще несколько месяцев назад я мечтала об этом, как об избавлении. Но теперь я не могла себе позволить этого. Не могла и не хотела. Чем чаще я слышала проклятия и обвинения в свой адрес, тем сильнее становилось желание жить. Вопреки той боли, которую они рождали. Наверное, мне стоило даже быть благодарной за эту ненависть. В моем случае именно она давала силы двигаться вперед, несмотря ни на что. Назло всему миру. Кто знает, как быстро бы я сломалась, если бы все те люди, в одночасье ставшие чужими мне, все же приняли меня?

И если страдания действительно посылаются нам откуда-то свыше лишь для того, чтобы сделать сильнее, то, видимо, у неба были свои грандиозные планы на меня. Мой ребенок родился семимесячным. Слишком рано и слишком слабым. Менее полутора килограмм той самой моей боли и бесконечного счастья, когда палату прорезал его громкий крик. Не знаю, почему я боялась того, что он не закричит. Помню, молила Господа задержать роды, пока корчилась от схваток в машине дяди по дороге в роддом, а потом обещала ему, что не закричу, пусть только он не забирает моего малыша. Акушерка потом будет вытирать мои слезы и причитать, что я невероятно сильная, что в первый раз истерически кричат все, тем более при таких сложных родах, а я до крови искусала губы и язык, но не закричала ни разу. Я же буду мысленно благодарить все те же небеса за то, что не отступили от той сделки, которую мы заключили. Смотрела, как его обтирают и в спешке уносят из палаты, лишь на мгновение показав мне, и начала в панике требовать, чтобы не забирали моего ребенка. Я, наконец, кричала и посылала им проклятья, мне казалось, что его у меня забирают навсегда и я больше никогда не увижу сына. Наверное, тогда и поняла, что он значит для меня. Успокоилась, только услышав мамины причитания и объяснения, что его поместили в инкубатор.

Повернулась к ней и прошептала, продолжая ощущать металлический привкус собственной крови во рту:

— Артур… Мама, еще один Артур Сафарян… Не отдам его им, слышишь? Я не отдам никому.


Она не знала об этом. О моем решении оставить ребенка. Я так боялась, что не поймет. Глупая. После всего, через что она проходила каждый день со мной и из-за меня, я до последнего боялась, что не одобрит этого желания. Что будет уговаривать отдать в детдом. Кому нужен больной ребенок, да еще и принесенный "в подоле" от убийцы сына? Кому нужна обесчещенная женщина с ребенком на руках?


Она потом говорила, что, если бы даже я не сказала последних слов, она бы сама не смогла отказаться от него. Что не позволила бы ребенку с именем ее сына стать сиротой.

А потом я снова поняла, что ошибалась, потому что именно тогда и начался самый настоящий Ад. Только с рождением ребенка мать начинает понимать истинное значение этого слова. К черту любовь, дружбу, предательства. Любовь к мужчине можно выкорчевать из сердца ржавым ножом, ощущая, как оно кровоточит каждую ночь и покрывается рубцами каждое утро, но продолжает мерно отстукивать ритм, необходимый для того, чтобы продолжать двигаться, дышать, существовать. Любовь к мужчине можно превращать в жгучую, непримиримую ненависть бесконечно долго, со временем переставая ощущать что-то, кроме желания навсегда забыть. Просто забыть. От нее можно отказаться раз и навсегда, запретив себе вспоминать даже имя, запах, и цвет глаз. Настоящий Ад не в растоптанной мужскими ботинками душе.

Настоящий Ад кроется в абсолютной беспомощности матери, глядящей на свое дитя через прозрачное стекло палаты. Когда единственное, что тебе предлагают делать — это молиться и ждать. Но кому молиться? Тому, кто сотворил это с новорожденным ребенком? И как можно ждать милости от того, кто привязал его крошечное тело к многочисленным проводам, мгновение без которых будет стоить ему жизни.

Как не обезуметь, когда даже не знаешь, вливается ли в него сейчас эта жизнь или медленно уходит из него? Первое время Артур вообще не набирал веса. Он не мог есть, и мне приходилось сцеживать молоко, чтобы его кормили через зонд. Иногда у него случались приступы, когда он начинал задыхаться, и тогда я понимала, что свихнусь. Сойду с ума, если приступ продлится хотя бы на секунду дольше предыдущего. Мне было страшно отойти от него хотя бы на минутку. Я не могла ничего сделать, но боялась пропустить тот момент, когда ему снова станет плохо.

А потом этот самый Ад стал бесконечным. Когда каждый следующий день казался лучше, чем предыдущий, когда каждый следующий день дарил надежду на то, что мы выкарабкаемся… а потом словно обухом по голове — ухудшения состояния. И одна за другой отложенные операции. Год за годом в ожидании. В ожидании ухудшений.

Когда впервые прижала его к себе, поцеловала темноволосую макушку, думала, умру от счастья. Вернее, поняла, что такое это самое счастье. Увидела в его улыбке и синих… невероятно синих глазах. Потом я привыкну. Потом синий цвет у меня будет ассоциироваться именно с Артуром… а тогда, тогда это стало тем самым ножом в сердце — каждый день видеть в его глазах свою боль. Моя плата за все. Не болезнь, мучившая его с самого рождения, не вечный страх, терзавший каждый минуту, когда он находился не рядом. А приговор видеть в чертах его лица Артема. Чем старше он становился, тем яснее они проступали. Мой сын так же хмурил такие же ровные бровки и смотрел так же прямо, в глаза собеседнику, ожидая ответа. Так же инстинктивно сжимал кулачки, когда ему что-то не нравилось, и до последнего сдерживал слезы, дрожащие в глубине глаз. И каждый раз разрываться от дикой любви к ребенку с ЕГО цветом глаз и ненавидеть ЕГО за то, что повторился в моем сыне. За то, что не захотел исчезнуть из моей жизни навсегда, оставить в покое.

А я хотела. Боже, как сильно я хотела забыть его. Просто проснуться однажды и понять, что, да, в моей душе пустота, но безымянная. У нее нет его имени, нет его чертовой улыбки и хриплого голоса. Я бы научилась жить с этой пустотой. Я бы не трогала ее и даже не старалась заполнить. Зачем? Мне достаточно было бы просто забыть. Не вздрагивать каждый раз, когда соседка звала его именем своего сына со двора. Не стискивать пальцы каждый раз, когда ощущала на ком-то другом запах его парфюма. Не просыпаться по ночам от кошмаров с его участием.

И пусть считают, что в кошмарах должны обязательно быть монстры… в моих были только его поцелуи и обещания. Пустые, лживые обещания, ощущение сильных рук на своем теле и горячего дыхания на своей коже. Слишком живые, слишком горячие, слишком неправильные. Кошмары, после которых я просыпалась в холодном поту и сжимала дрожащими пальцами простыни, прогоняя из головы картинки с нами в том самом домике. Сжигала их мысленно, представляя, как сгорает каждая картинка, подобно старым, пожелтевшим фото, как обугливаются и чернеют края, и скукоживается потрепанная бумага. И мы сами истлели точно так же, как эти воспоминания, дотла, не оставив даже пепла.


Мама не оставляла надежды устроить мою личную жизнь. Новые знакомые с разведенными или неженатыми родственниками, постоянные намеки на то, что Артуру непременно нужно мужское влияние, настоящий мужской пример перед глазами.

— Я не вечна, понимаешь, Наро? Я не хочу покидать этот мир с мыслями о том, что вас ждет без меня. Посмотри на этого ребенка… чтобы поднять его на ноги, тебе нужно сильное плечо рядом. И мое уже не справляется, дочка.

— Тогда это будет мое плечо, мама. Вот увидишь. Нам не нужны ни чужие плечи, ни чужое влияние, ни чужие люди рядом. Нам хорошо и втроем.

Она озабоченно заглядывала мне в глаза и, тяжело вздыхая, уходила в свою комнату, чтобы на следующее утро жаловаться соседкам на мое нежелание выйти замуж. Для них всех меня похитил насильно поклонник, которому я отказала в ответных чувствах. Однако, потом его посадили, и мне удалось сбежать. Душещипательная история, в которую кто-то поверил, а кто-то предпочел сделать вид, что верит. Как Азат. Наш новый сосед, со временем начавший проявлять ко мне странный интерес. После того, как мы с Туром в очередной раз вернулись из больницы.

Поначалу он наведывался к нам на чашечку кофе вместе с женой, а после того, как мать устроилась на работу и его жена перестала к нам заходить, он начал приходить к нам один. То спросить, не нужно ли сходить в магазин, то поинтересоваться здоровьем ребенка, то пройтись с нами на прогулке от дома до парка.

У армян разведенная женщина приравнивается к легкодоступным, как бы ни было обидно это осознавать. И я понимала это. Нет, не проститутка, но и не девочка на выданье, за порчу девственности которой могли и жизни лишить родственники. В глазах мужчин она уже потеряла свое главное достоинство… И речь совершенно не о внешности или характере. Все до смешного просто: теперь практически каждый мужчина в нашем доме, женатый или нет, считал своим долгом затащить меня в постель. Глумливые улыбки или вульгарные комплименты, от которых сжимались кулаки и появлялось желание заставить ублюдка подавиться каждым словом. Естественно, все тихим шепотом, чтобы не услышала жены или любопытные соседки. Откровенно наглые приставания в подъезде с зажиманием к стене и похотливый шепот, от которого по спине судорогами омерзение пробегало.