— Какого ребенка?

* * *

Зашипела от резкой боли и вцепилась рукой в его руку, пытаясь ослабить захват. Его взгляд сузился, а там, на в глубине, на дне зрачков, те самые огненные искры вспыхивать начали, если не остудить — взовьются пламенем, и тогда сожгут обоих.

Процедила сквозь зубы, глядя ему прямо в глаза:

— Вымышленного. Я только что сказала тебе, Капралов. Деньги я матери отослать хотела, что непонятного? Болеет она сильно. Или ты думаешь, что меня в этой стране держит? Ностальгия?

Захват на затылке слегка ослабевает, но в глазах все то же неверие и ярость, и я продолжаю.

— Не веришь? Думаешь, зачем я комнату продавала? Чтобы мать вылечить. Или только ты у нас такой заботливый сын?

Вскинула голову, поморщившись от боли:

— Так у моей матери, благодаря твоим стараниям, нет больше сына, который так же бы заботился о ней.

* * *

Я на дне ее глаз страх увидел. Рябью. Едва заметной. Слишком много слов. Слишком много реакции и нервов на нечто вымышленное, на то, что не имеет значения.

А потом нож мне под ребро сунула и несколько раз прокрутила, сучка. У меня перед глазами опять почернело от ее слов, и я сам не понял, как впился в ее волосы на затылке и сильно потянул за них вверх, заставляя Нари встать на носочки.

— А у моей остался только я. Старшего сын твоей матери убил. — я его имя даже вслух произнести не мог, меня корежило от ненависти. Только плевком кровавым и ей в лицо, — Выстрелом в упор убил. Поняла?

* * *

Растянула губы в улыбку, стараясь скрыть боль. Он все равно не почувствует ее — скорее, будет наслаждаться ее отражением на моем лице. В горле костью вопрос застрял, куда он того Артема дел, который чувствовал меня лучше меня самого, которому не требовались слова, и он мог читать мои мысли и эмоции только по взгляду. Только почему-то испугалась, что ответит, что тот Артем не существовал на самом деле… что его придумала я сама.

Потому что сейчас я вот того Артема видела, который на суде на меня смотрел, в домике том проклятом, пока его полицейские арестовывали. Вот та же злость и ненависть в глазах. И у меня та же ненависть под кожей, ответной реакцией. Видишь, какая я отзывчивая, Артем? Взаимная до боли к тебе. Почти стопроцентно. Любые колебания в сторону ничтожны. Максимальные показатели. Осталось только разлюбить тебя окончательно. И когда-нибудь я это сделаю.

Шаг вперед, наступая на его ноги, а он даже бровью не повел, продолжает так же взглядом испепелять:

— Не смей наговаривать на него, сволочь. Артур не мог убить человека. Тем более, брата твоего.

Выпалила и тут же осеклась. В голове, будто наяву, крики его матери, требования вернуть сына. Обвинения. Сглотнула ком, застрявший в горле, и спросила онемевшими губами:

— Почему… почему она кричала, чтобы я вернула ей сына? Почему я?

* * *

Увидел улыбку на ее губах и, наверное, именно в этот момент я мог бы ее задушить. Впервые за все время, что она в моем доме, я испытал это желание снова. Сжать пальцами горло и не отпускать, пока не задохнется… как хотел до того, как нашел ее и привез сюда. Впечатал в стену и сдавил тонкую, нежную шею. Не хотел больше отказывать себе в этом удовольствии — видеть страх в ее глазах.

— Не мог значит? Неужели? Да что ты знаешь о своей семье, девочка? Любовь к родным не отменяет их преступлений. Думаешь, кто уехать меня заставил? Кто дом наш сжег? Я б его, мразь, еще тогда… но не смог, потому что брат твой. Потому что думал, ты уедешь со мной. Думал, ты не такая, как он и как отец твой, — я пальцы сжимал по мере того, как говорил, но в ее глазах не было ужаса… скорее, удивление и отчаянное неверие моим словам, — а потом… потом он брата моего убил. Вот почему она тебе это кричала — из-за тебя убил. Все из-за тебя. И отец мой повесился, и она теперь вот такая из-за тебя, — сдавил горло сильнее, — а когда я его пристрелил, как собаку… бешеную.

Ее глаза округлились, и она начала ртом воздух хватать, цепляться за мои руки.

— Он сам ко мне приехал. САМ. Мать твою. Он приехал меня убивать, потому что понял все о нас. Требовал снова тебя бросить и валить отсюда. У меня выбора не оставалось… Точнее, не так. Был выбор: или он, или я. Ясно? Или он, — сдавил так сильно, что она захрипела, — или я, — Смотрел на ее задыхающийся рот, на слезы в глазах, и знал, что они не от удушья, а от слов моих. Видел вместе с диким отчаяньем на дне расширенных зрачков. Прислонился лбом к ее лбу, тяжело дыша, вскрывая этот нарыв с безжалостностью психопата мазохиста, — А кого бы выбрала ты, мы уже оба знаем, Мышка.

И руки сами разжались. Нервно достал сигареты из кармана и сунул в рот дрожащими пальцами, глядя как она сползает по стене.

* * *

Нельзя лгать вот так… на надрыве. Лгать с этой жаждой убийства во взгляде, в пальцах, сжимающих горло все сильнее. А я не их чувствую, а ту самую проволоку с шипами, чувствую, как снова по тем же ранам вонзается в тело, и меня выкручивает от дикой боли. Глотаю открытым ртом воздух, пытаясь ладонью содрать с себя эту чертову петлю, продолжая смотреть на него, на руки его трясущиеся, на взгляд злой… но открытый. Ждет моей реакции. А я… мне сказать нечего. Да и что могут сказать трупы? Он сам понимает, что убил меня этими словами? Качаю головой из стороны в сторону, глядя на его ботинки, не поднимая глаз к его лицу. Не могу видеть его сейчас. Невыносимо. Сжала ладони в кулаки и выдавила из себя, продолжая рассматривать носки его обуви.

— Ложь… Я видела запись. Ты лжешь. Ты лжешь, будь ты проклят.

* * *

И я рассмеялся. Мне орать хотелось, а я просто хохотал, захлебываясь дымом и глядя на нее сверху вниз. Наклонился и поднял Нари с пола, сжимая под руками, снова впечатал в стену.

— Вот теперь по-настоящему больно, правда? Где болит? Под ребрами слева? А я с этим живу со дня смерти Антона, после похорон моего отца. С того дня, как мать узнавать меня перестала, — она висит на моих руках и в глаза не смотрит, дрожит вся и я вместе с ней. Тряхнул посильнее, заставляя на себя смотреть, — Что ты видела? То, что Грант твой прислал? То, что он для тебя вырезал? Если б в суд пришла в тот день, когда защита выступала, увидела б все кино целиком. Но тебя там не было. Не было, мать твою. Потому что тебе это было не интересно, ведь так?

Пальцами волосы с ее глаз убрал и взгляда отвести не могу. Только прочесть ничего не получается, словно стена там непробиваемая. Нари словно даже меня не видит. Сквозь мое лицо смотрит.

— Но ты меня приговорила, да? Я заведомо для тебя был виновен. Изначально. Потому что я чужой. Пока за паспортом для тебя ездил… — и снова смеюсь, меня колотит в лихорадке, и я не могу остановиться, — ты меня ментам сливала… Бляяядь, Нари, лучше б ты мне глотку перерезала тогда кухонным ножом или в сердце его вогнала… плевать, даже в спину, но не так. Не как с тварью.

Когда руки разжал, она пошатнулась, а я подхватил снова.

— И я уже проклят, Нари… Давно проклят.

Невольно щекой к ее холодной щеке прижался… гладкая, такая гладкая. Вряд ли прижмусь когда-нибудь снова. Кажется, эта история к концу подходит. Мы в финале. Хэппи энд не предвидится. Ни для кого.

— Так кому деньги посылала? Хоть раз правду мне скажи. Один единственный.

* * *

Съежилась на полу от смеха его страшного, с нотками горечи и злобы. Заледеневшими ладонями к ушам, чтобы закрыть, не слышать, как издевательски хохочет. Лучше бы ударил, лучше бы задушил сейчас, чем вот так медленно окунать в эту бездну. Все глубже и глубже… и мне не выбраться оттуда. Только пытаться не захлебнуться собственной болью, которую он своей оглушительной, беспощадной правдой обрушивает. Меня не было… не было всего одно заседание. Я плохо себя чувствовала и элементарно не смогла даже вызвать такси. Корчилась в своей съемной квартирке одна, схватившись за живот и страдая от тошноты. Тогда я списала все на переживания.

Впечатывает в стену, трясет за плечи, а у меня в горле комом крик, требование, чтобы сделал еще больнее… чтобы убил физически… что угодно, только не заставлял задыхаться его словами, обвинениями.

Непослушными губами повторяю за ним, поднимая глаза, захлебываясь той болью, что отражается в его взгляде… Ты ведь тоже до боли взаимный, правда, любимый?

— Паспорт?

Глотаю собственные слезы, вспоминая, как смотрела на его одинокий паспорт в папке и думала о том, что бросить решил. Поиграться и бросить… если бы их было два, как бы ты поступила, Нар? И я не знала… я не знала, дождалась бы его или предавала бы снова и снова. И омерзение к самой себе возвращается с утроенной силой. Омерзение, которого не было даже после его визитов все эти дни. Прижимается ко мне щекой, и я уже не понимаю, дрожит он или я… или мы оба. Только закрываю глаза, наслаждаясь этим прикосновением. Сколько их нам еще осталось, Тем? Сколько до того момента, когда ты снова уступишь своей ненависти, а я своей? Именно поэтому нельзя тебе знать… Что меняет эта правда сейчас? Она запоздала. Наша с тобой правда никогда не была кристально чистой, только с отвратительными прожилками ненависти и лжи.

— Матери… матери посылала.

Кулаками по его груди. Несильно. Чтобы отстранился, потому что эта его близость. Этот его запах выбивают почву из-под ног, мешают думать, мешают говорить. Напоминают, что я потеряла. Что могла бы иметь, если бы позволила ему оправдаться.

— Мой брат убил твоего брата… А ты убил моего брата… Ради тебя… ради любви к тебе я убила собственного отца.

Еще раз кулаками по груди, вымещая всю ту безысходность, которая сжимает сердце все сильнее.

— К чему эта твоя правда сейчас? Что она даст, Артем?

Мы оба сполна поплатились за содеянное. Только он так не считает, не верит, что я полную стоимость ошибок своих оплатила. В кредит на пять лет с бешеными процентами.