— Что там? Переведите.

— Вы кто такой? — врач ко мне обернулся и спросил по-русски с легким акцентом.

— Я… я отец ребенка.

— Переливание крови нужно. Кровь редкой группы — третьей отрицательной, а у нас донора нет.

— Есть. У меня третья отрицательная.

* * *

Потом я долго сидел в кабинете Саргиса Арсеновича — кардиохирурга, который оперировал моего сына. Он мне рассказывал историю болезни Артура. Да, она назвала его именно так. Но в данный момент это не имело никакого значения. Вообще. Мне было плевать. Особенно после того, как несколько часов лежал рядом с сыном на соседней постели и в глаза ему смотрел, а у него даже сил заговорить со мной не было. Лусине с другой стороны постели сидела и ручку его растирала. Тонкая ручка такая, прозрачная. Я смотрю на нее, и у меня, мужика взрослого, который никогда не знал слово "жалость", все внутри выкручивалось наизнанку, и в груди боль давила настолько сильная, что, казалось, я задохнусь.

Мой ребенок. Мой мальчик. Если б я знал… Лучших бы врачей, лучшую больницу. Как же ты меня ненавидела Нари, как боялась, что не пришла ко мне за помощью? Или гордость твоя проклятая настолько сильная была… или не заслужил сына своего спасать?

Я оплатил все долги за операцию, оставил деньги на лечение врачу. Не смог Лусине денег дать. Наверное, я впервые испытывал чувство вины, но не потому что убил Артура. Нет. Судьба так безжалостно надо мной посмеялась своим адским оскалом. Она намертво соединила нас всех общей болью. Мать Нарине меня больше к внуку не пустила, а перед тем, как я собрался уйти, схватила за руку в коридоре:

— Уйди из ее жизни. Заклинаю тебя. Исчезни. Дай ей жить. Дай ей построить свое счастье. Что ж ты за сволочь такая бесчувственная? Мало тебе наших страданий? Мало нас всех Бог наказал, что тебя в дом свой впустили? Уходи. Прошу тебя. Слышишь? Оставь мою девочку. Она все эти годы заживо себя из-за тебя похоронила. За что ж ты с ней так, подонок? Может, Карен натворил что-то или сын мой, а ее за что? Она ж тебя, подлеца, любила.

— И я ее любил, — скорее, себе, а не Лусине, — и сейчас люблю. Это вы… муж ваш, сын. Вы стали между нами, — голос сорвался, и я на нее посмотрел, но она меня не слышала или не хотела слышать.

— Ты нас прости, если чем-то обидели тебя когда-то. Семью нашу прости и уходи, Артем. Слышишь? Не тронь нас больше. Хватит. Хочешь на колени встану?

Я смотрел ей в глаза, наполненные слезами и понимал, что, да, хватит. Она права. Нам всем хватит.

— И вы простите, — пробормотал, хватая ее за руки, не давая опуститься на колени, но она от меня отшатнулась, как от прокаженного. Могла бы, руки помыла б прямо сейчас, — простите. Нара скоро к вам приедет. Операцию я оплатил. Деньги оставил.

— Не нужны нам деньги твои.

— Сыну моему нужны.

— Не твой. Наш он, понятно? Сафарян он. Наш мальчик. Н-а-а-аш. Убирайся.


Я отвернулся и пошел оттуда прочь. Такси в аэропорт вызвал. Тогда уже понимал, что сделаю, когда вернусь. Перед глазами мать Нари и моя мать слились в один образ… словно вдруг осознал что-то важное, и внутри пустота такая появилась. Дыра огромная. Размером с целую вселенную. Права она была. Не мой он. Их. Я не имею права даже приблизиться. Когда-то думал о том, что не стану таким, как мой отец. Руку не подниму на жену свою и детей… Нет. Я не такой. Я хуже. Я полный мудак, который их живьем хоронил. Моему отцу до меня далеко. Мне стало вдруг все равно, узнает Нари правду или нет. Поймет ли, почему все так, а не иначе. Не можем мы вместе. Слишком много всего между нами. Никто и никому ничего не простит. Да и я сам себе. Должен был оттуда все узнавать. Должен был искать сразу. А Нари… она свой выбор сделала, когда меня за решетку отправила. Я вернулся в Россию и к ней больше не поехал. Записку ей только передал, что она свободна, и билет купил в Армению.

Приказал парням, чтоб выпустили ее. После этого я отменил все сделки, разорвал все контракты, выплатил по всем кредитам и оставил свою компанию полным банкротом.

Открыл счет на имя Нари и все деньги туда перевел. После того, как я это сделал, компания стала бесполезной. Так одно название. Я передал контрольный пакет Альберту Шабанову лично. Приехал к нему в офис вдрызг пьяный и понимал, что теперь, скорей всего, мне башку прострелят. И по хрен. За мать я оплатил на две жизни вперед. Светлана Викторовна ее в клинику обратно повезла, еще когда в Армении был. Кому я на хрен теперь нужен? У меня, кроме Мышки, не было никого. Бежит теперь, наверное, от меня, не веря в свое счастье. Бежит к нашему сыну, чтобы вспоминать все, что было здесь, как кошмарный сон. Может, за олигарха своего выйдет. Да не важно, за кого, лишь бы не со мной.

* * *

Я их еще на окружной заметил, когда выехал из города пьяный, как черт. Вели меня долго от самого офиса Шабанова. Я заставил их побеситься и побегать за мной, вжимая педаль газа и глотая коньяк из горла бутылки под свой любимый "Du hаst". Машину занесло на очередном повороте, когда слишком резко руль крутанул. Я слышал, как свистят покрышки, и видел, как передо мной вперед вырываются несколько тачек. Врубил музыку на всю громкость. Вот и все, Мышка. Наше с тобой "завтра" будет вчера.

"Маленькая такая, худенькая, как тростинка. Мне показалось, что на ее треугольном лице только глаза эти и видно. Бархатные, темно-карие с поволокой и ресницы длинные, мокрые. Я наклонился и рюкзак ее поднял, отряхнул от грязи, она начала учебники собирать, руки с тоненькими пальчиками дрожат, и книги из них выпадают обратно, она всхлипывает, торопится. Я сам все учебники собрал, в рюкзак засунул и руку ей подал.

— Что затаилась, как мышь? Вставай. Домой провожу. Только не реви. Терпеть не могу, когда девчонки ревут.

— Не буду.

— Что?

— Не буду реветь, — тихо сказала она и слезы ладошками вытирает. Когда встала, на полторы головы меньше меня оказалась. Платье поправляет, а в косах трава запуталась, и пряди на лицо падают. Перепуганная, дрожит вся. Не привыкла, видать, к такому. И внутри появилось какое-то паршивое ощущение, что придется привыкать.

— Меня Артемом зовут.

— Нари, — тоненький голосок дрогнул, — Нарине.

— Что за имя такое? Странное.

— Армянское, — ответила она, отряхивая подол черной юбки и поправляя рукава блузки, заправляя волосы за уши. Но на лице так ссадина и осталась. Митька — урод таки ударил ее. Наверное, еще до того, как я их услышал.

Так и познакомились. Мне имя понравилось. Интересное такое, словно иностранное. Я тогда ее проводил. Она меня к ним домой затянула. Матери что-то рассказывала на своем языке, быстро-быстро тарахтела, пока та ей косы поправляла и на меня тревожные взгляды бросала. А я у дверей стоял, с ноги на ногу переминался. У них дома обедом пахло. Так пахло, что у меня желудок в узел скрутился.

— Иди рыцарю своему бровь лейкопластырем заклей. Только в ванную отведи, пусть умоется, руки вымоет и за стол с нами садится. Обедать будем.

— Я не голодный. Спасибо. Мне пора уже.

Тут ее отец в комнату зашел. Высокий, худощавый с легкой сединой на висках, одет так, как мой по праздникам никогда не одевался. Белая рубашка отутюжена, стрелки на темных штанах, пахнет сигарами и парфюмом. Он положил газету на стол и повернулся ко мне. Долго в глаза смотрел, потом на ссадину на виске и снова в глаза.

— Дочь мою защитил, значит, должен за стол с нами сесть. Это не обсуждается.

А я уже и не отказался. Но не потому, что его испугался. Я дня три нормально не ел. Девчонка меня в ванную завела, а мне страшно было руками стены и раковину тронуть — такое все чистое и сверкающее, не похожее на наше убожество ржавое. Как в другом мире оказался. Не думал, что кто-то так жить может, не видел иного, разве что по телевизору.

— Дай рану заклею, — акцент у нее легкий, а голос такой певучий. Мне хочется, чтоб она говорила и говорила. Не замолкала. На табурет меня кожаный усадила и сама склонилась ко мне. От нее сладостями пахнет. Экзотическими сладостями. Так вкусно, что у меня скулы свело и я принюхался, когда она мне на бровь пластырь клеила.

— Что?

— Пахнешь сладко, — сказал я, — как конфета.

На смуглых щеках появился легкий румянец.

— Не надо меня нюхать.

— Оно само, — буркнул я, поглядывая на нее снизу вверх. На воротничок сиреневой блузки и на тонкую шею. Девчонка казалась мне очень красивой. Какой-то невероятной, как с другой планеты.

— Дети, обедать.

После того, как я наелся до какого-то наркотического кайфа безумно вкусного плова с бараниной и уже собрался уходить, она вдруг схватила меня за руку у двери и тихо сказала:

— Спасибо.

Я фыркнул, чувствуя неловкость, а она сильнее руку мою сжала.

— Хочешь, мы можем дружить?

— Я не дружу с девчонками.

— А мы можем дружить по секрету, — так же тихо сказала она, и мне почему-то невероятно захотелось свой секрет. Вот такой маленький с черными волосами и карими бездонными глазами.

— Можем. Ты это… в школу одна не ходи. У тебя ж брат есть. Пусть провожает.

— Я не трусиха и сама могу. На — вот держи. Мама пахлаву передала. Это вкусно.

Вручила мне пакет, а я в глаза ей смотрю и оторваться не могу, сердце как-то сладко и непривычно защемило.

— Я сам тебя провожать буду.

— Тоже мне. Еще чего. Пусть не думают, что я боюсь.

— Правильно, — я ей подмигнул, — пусть сами боятся.

— Упрямый, да?

— Еще какой. Мамка говорит, что я как баран.

Она улыбнулась, а я от удивления несколько раз моргнул. Какая у нее красивая улыбка и зубы ровные белые, а губы красные. Ярким пятном на золотистой коже".

ГЛАВА 25. Нарине