Но в ее глазах есть боль. Много отчаянной боли, и я хочу сказать, чтоб уходила. Что я не хочу больше для нее боли. Не хочу, чтоб она из-за меня страдала.

И не могу… потому что я больше не могу ее отпускать. Не могу и не хочу. Я все еще не верю, что это не бред… не верю, что мне не кажется. Наверное, это снова издевательская насмешка моего сознания, и скоро я снова буду лежать на дне своей вонючей ямы. Но разве могут быть иллюзией горячие слезы, поцелуи, которыми касается моего лица, моих рук… и запах. Этот невероятный, умопомрачительный запах счастья, смешанный с едкой вонью лекарств и больницы. И именно это сочетание заставляло верить, что я все же жив.

Врач говорил ей, что я вряд ли что-то соображаю. Что этот этап будет совсем не скоро, но наблюдается явный прогресс. Вот же болван. Я не просто соображаю, я даже анализирую настроение Нари по выражению ее лица, по интонации голоса, по взмаху ресниц и повороту головы. Внимательно слушаю, как она говорит с кем-то по телефону на своем языке, или смотрю, как читает книгу, свернувшись калачиком в кресле. Я чувствую ее даже с закрытыми глазами, когда боль опять швыряет меня во тьму… Но в темноте все же не так жутко, как под землей.

Врачи говорили ей, что ее присутствие в больнице почти круглосуточно совершенно бесполезно. Что мое состояние тяжелое, но, по крайней мере, стабильное и ухудшений пока не предвидится. Она может уехать… Наверное, в этот момент во мне очнулся сумасшедший эгоист. Безумец, который испугался ее отпустить и снова вернуться в могилу. Хотелось заорать, но я не мог. Даже звук издать. Она тогда склонилась ко мне, осторожно касаясь кончиками пальцев моей щеки. Бл**ь. Ради этого стоило карабкаться из могилы тысячу раз.

— Я уеду ненадолго в Армению. На несколько дней. Мы решили полностью перебраться сюда, и мама отдает ту квартиру. Ту самую по соседству с Петросом. Ты у него был. — она всегда со мной говорила так, как если бы я был в полном сознании и мог бы ей ответить, — у них родился еще один внук, и стало тесно жить всем вместе. Мы оформляем на них всех документы. Петрос столько нам помогал — это самое малое, что я могу для него сделать, он и от этого отказывается. Пришлось хитрить. Ты ж знаешь, Капралов, хитрить я умею.

О дааа, я прекрасно это знал. Особенно, если ей что-то было нужно. Маленькая ведьма шла на любые уловки и в итоге добивалась своего.

— Я съезжу ненадолго и быстро вернусь. Я буду ужасно скучать по тебе все эти дни. Ужасно. Ты даже не представляешь, как сильно я буду скучать.

Я представлял. Еще как представлял. Она еще не ушла, а я уже начал леденеть от тоски по ней. Нари взяла мою руку и прижалась губами к старому шраму вдоль костяшек отсутствующих пальцев, а я вдруг тронул ее ладонь своими. У меня получилось. От радости заболело в груди, и я услышал, как сменился писк моих приборов. Она вскинула голову и встретилась со мной взглядом, а потом из ее глаз просто покатились слезы. Градом. Беспрерывным потоком. Она смотрела на меня, приоткрыв рот, и молча плакала, а я пытался гладить ее скулу. Такую нежную шелковистую. "Гладить" громко сказано, но я слегка шевелил пальцем и с ума сходил от того, что снова могу ее вот так чувствовать, и она жадно прижимала мою ладонь к щеке, всхлипывая и не прекращая смотреть мне в глаза. Да, маленькая, я вернулся. Ты меня вернула. Упрямая девчонка. С того света достала.

Мое выздоровление превратилось в настоящую пытку для всех и, прежде всего, для меня. Когда врач рассказывал, в кого я превратился, то мне самому хотелось обратно в ту могилу и побыстрей закопаться с головой, но Нари не позволяла мне сдаваться. В нее вселился дьявол. Одержимый черт, полный решимости совершить невозможное. Меня собрали по кускам. Я видел снимки. Гребаный андроид, а не человек. Весь в стержнях и титановых пластинах. Ноги, рука, бедро. Врач говорил, что мне повезло, что не был задет спинной мозг. Но они не могут ничего гарантировать, и, вполне возможно, я не встану с инвалидной коляски. Но в моем случае даже то, что я шевелюсь и разговариваю — это уже чудо. В жопу такие чудеса. В тот день я погрузился в мрачную депрессию.

Я думал о том, что так и должно было быть. Все это вполне заслуженно… но она… вот она этого не заслужила — ухаживать за мной. Да и не выйдет ничего. Не встану я. Ниже колен ноги меня не слушаются, и правая рука вообще висит плетью. Бесполезно все это, а позвоночник все еще не держит тело вертикально. Я пока не то что встать — я сесть не могу без посторонней помощи. Побриться, бл**ь, и поесть. Она меня бреет, и она меня кормит. Слава Богу, все остальное делает сиделка, иначе я бы просто сдох. Мышка поняла, что я на грани. Увидела по моему состоянию.

Тогда Нари привела ко мне сына. Впервые за это время. Хитрая маленькая ведьма выпустила на меня тяжелую артиллерию. Просто завела его в палату, и я как увидел, так и замер. Боясь вздохнуть. Я в Ереване почти не рассмотрел его. Под всеми этими трубками и дыхательными аппаратами. Только глаза запомнил огромные голубые, похожие на мои. Вот и сейчас эти самые глаза смотрели на меня с любопытством, и там на дне тысячи чертей, но это уже не мое — это ее.

Я вдруг неожиданно для себя схватился за поручень над кроватью и умудрился, превозмогая боль, сесть сам.

— Иди, Тур, поздоровайся с папой. — потом я узнаю, что сказала она это для меня, а не для него. Наш сын тогда еще не говорил по-русски. Она назвала меня вслух его отцом.

Бл**дь. Наверное, я в этот момент был похож на полного идиота, у которого ком встал поперек горла, и сердце билось так бешено, что мне казалось, я сейчас заору или, как последний лох, не смогу сказать ни слова от горечи во рту и жжения в глазах. Мальчик подошел к моей постели и долго смотрел на меня, склонив голову на бок — она тоже так всегда делает, когда о чем-то задумается, а потом он вдруг повернулся к Нари и сказал что-то по-армянски. Я судорожно сглотнул и посмотрел на его мать.

— Артур сказал, что вспомнил тебя. Ты приезжал к нему в больницу, и бабушка на тебя кричала в коридоре. Прогоняла. А он не хотел, чтоб ты уходил, потому что точно знал, что ты его папа.

У нее слезы по щекам, губу закусила, и на меня смотрит, а я вдруг понял, что адски хочу выйти из этой чертовой больницы. К ним. Хочу жить. Хочу рядом быть каждый день. Знакомиться с сыном, спать с ней в одной постели и просыпаться по утрам с ее запахом. И я, бл**ь, в лепешку расшибусь, но добьюсь этого.

И я вышел намного раньше, чем думали врачи. Наверное, я надеялся, что так же быстро начну вставать с коляски и ходить, но у меня не получалось. Ни личные тренеры, ни физиотерапия, ни реабилитационные центры. Все казалось бесполезным. Нари постоянно была рядом. А мне, как любому мужику, сходящему с ума от собственной неполноценности, хотелось иногда прогнать. Заставить уйти, чтоб не видела эту беспомощность. Не возилась. Прекратила эти пустые попытки сделать невозможное. Не будет больше чуда. На хрен все. Лучше б сдох и не становился обузой.

Я даже прогонял. Срывался. Швырял костыли, пинал проклятую коляску и говорил, чтоб Нари уходила. Чтоб перестала мучить себя и меня. Чтоб начинала свою жизнь заново. Что я никогда не встану с этой проклятой коляски. И на хрен ей не нужен долбаный инвалид.

— И что? Ты правда считаешь, Капралов, что это имеет значение? Для меня? Ты такой же несносный, как в коляске, так и когда был без нее.

— Бревно — вот я кто. Бесполезное безногое бревно. На хрена тебе такой? Я даже, бл**ь, не могу… я тебя… — ударил кулаком по поручню коляски, хотел уехать в свою комнату, но она не дала. — Зачем все это?

Нари тогда забралась ко мне на колени, обхватила мое лицо ладонями и жадно впилась губами в мой рот. Это было похлеще удара плетью. По оголенным нервам. Потому что я зверски ее хотел. Даже в таком состоянии у меня вставал просто от одного взгляда на ее грудь под домашним халатом, на запах волос, на улыбку. Или видел, как оделась, чтоб выйти из дома, и сатанел от ревности, что там рядом будут все эти самцы, истекающие на нее слюной.

Но я бы не стал показывать ей свою похоть в страхе увидеть отвращение. Я мало походил на себя прежнего. Шрамы, одрябшие мышцы, бледный, с ямами под глазами. Кто такого на хрен захочет? И этот поцелуй заставил меня застонать от едкой волны наслаждения на грани с агонией снова почувствовать ее губы на своих губах. Ее горячее дыхание, ее тело на мне. Но я, мать вашу, даже обнять ее не могу нормально. Правая рука не слушается, а левая… Левая именно левая.

— Вот зачем, — стянула платье и отшвырнула на пол, а у меня в горле пересохло, когда тело ее увидел. Золотистую кожу и белое кружево на ней. В паху не просто заныло, а все затрещало от нарастающей волны обжигающего электричества. Бешеная эрекция, от которой взвыть захотелось. Никаких ласк и прелюдий, Нари расстегнула ширинку и, проведя ладонью по до боли напряженному члену, сразу приняла меня в себе, заставив хрипло застонать и, запрокинув голову, закатить глаза.

Это был наш первый секс после того, как я выписался из реабилитационного центра. Она доказывала мне, что плевать на то, что я в коляске, плевать на все недостатки, плевать. Доказывала так, что я сам начинал в это верить, особенно когда извивалась на мне и скакала со всей похотью голодной самки, заражая и меня этим голодом, этой жаждой по ее плоти. Нескончаемым адским желанием брать снова и снова. И я брал, как безумный, чокнутый оголодавший нищий, который дорвался до пиршества. Но в тот раз, когда излился в нее, слишком быстро, с бешеным ревом, содрогаясь от наслаждения и впиваясь скрюченными пальцами левой руки в мягкие бедра, понял, что не могу ни прогнать, ни отпустить… МОЯ. Она принадлежит мне. Она хочет принадлежать мне.

— Выходи за меня, — глухо, почти не слышно, уткнувшись вспотевшим лбом между ее грудей с острыми искусанными мною сосками, все еще толкаясь в нее последними судорожными толчками. И замер, боясь услышать ответ. Я бы понял, если бы отказала или смолчала. А она сильнее прижалась ко мне всем телом и так же тихо прошептала: