У меня до сих пор осталось в памяти, как мы с Мохини идем из школы, одетые в одинаковые платья, и едим шарики мороженого с сиропом. Нужно было есть быстро, чтобы оно не растаяло в руках. Мы никогда не говорили маме о мороженом, потому что у Мохини были ужасные приступы астмы и ей нельзя было есть холодного. Поэтому мы ели эти ледяные шарики, только когда на улице было нестерпимо жарко. Астма у Мохини была действительно серьезной. Когда шел дождь, даже небольшой, мама приходила в школу с зонтиком и забирала нас, и мы втроем шли домой. Мохини — под большим черным зонтиком, я — под маленьким зонтиком из пропитанной воском коричневой бумаги, от которой сильно пахло каким-то лаком, а мама — под дождем. Мне кажется, что втайне ей нравилось, когда большие теплые капельки воды падают ей на голову. Каждый раз, когда мы возвращались домой, там уже ждала чашечка свежеприготовленного имбирного сока, от которого шел специфический резкий аромат. Мама разбавляла сок горячей водой, добавляла в напиток чайную ложечку темно-коричневого дикого меда и неповторимый аромат заполнял всю кухню. Мама передавала чашку Мохини и ждала, пока та не выпьет до дна. Я с каким-то благоговейным трепетом наблюдала, как сестра пила этот напиток. Мне кажется, что он ей очень нравился.

Помню, что он очень нравился и Муи Цай. Добрая и обиженная Муи Цай. Мне кажется, она была искренне привязана к моей матери, но мама была настолько преданна своей семье, что в ее жизни не оставалось места для подруги, которой и нужно-то было лишь немного любви и понимания. Мама всегда была поглощена тем, чтобы ее дети представляли собой образец великолепного воспитания. Бедная Муи Цай! Она часто бывала грустной, но в те времена еще не была сломленной. Она сломалась потом, когда ею, как игрушкой, забавлялись ее хозяин и хозяйки. После этого она уже не была грустной. Я думаю, что она сошла с ума от горя. Она ушла туда, где у нее будет много детей и где она сможет всех их оставить себе.

Мои наилучшие воспоминания о Муи Цай: она сидит на маминой кухне, далеко за полночь, и ее продолговатая тень на стене, их тайные встречи при свете мерцающей масляной лампы. Если я просыпалась среди ночи от какого-нибудь кошмарного сна, я приходила на кухню, чтобы посидеть при свете этой лампы, где обычно по-турецки сидели мама и Муи Цай. Они шепотом о чем-то разговаривали или играли на скамье в китайские шашки. Я улыбаясь шла прямо к протянутым ко мне рукам Муи Цай и засыпала в ее объятиях. Я все время вспоминала о ней, когда также обнимала свою маленькую сестричку Лалиту.

Еще помню, как Лалита родилась. Она среди всех нас, как беспризорный ребенок. Ее маленькие, близко посаженные на непропорционально широком лице глаза казались какими-то отсутствующими. Она была самой темнокожей из нас. Отцу нужно было потрогать губами ее ушки, чтобы она улыбнулась. А так она была очень тихим ребенком. Говоря по правде, она была очень похожа на него. И не только внешне — характер у нее был такой же. Мама нередко говорила открыто, что не хотела бы, чтобы ее дети были похожи на отца. Она рассказывала, что его дети от первого брака представляли собой жалкое зрелище. Когда мама впервые посмотрела в невыразительные глаза Лалиты, она подумала, что ее собственная сила воли в состоянии изменить ее. Изменить ее сущность, потому что Лалита пока всего лишь ребенок, а ребенка еще можно изменить.

Но чем старше Лалита становилась, тем больше она походила на своего отца. В отчаянии мама качала мою тихую сестренку на руках и пела: «Кто же возьмет в жены мою бедную, бедную девочку?» Если бы вы слышали, сколько боли было в этих простых словах, то тоже пришли бы к выводу о том, что красивые дети вызывают у своих родителей чувство гордости, а некрасивые — любовь, которая защитит их, компенсирует безразличие или даже отчуждение со стороны общества. Природа обделила мою младшую сестру красотой, но взамен дала ей светлую любовь матери. Но эта любовь, это стремление оградить от всех бед простирались настолько далеко, что не дали Лалите возможности завести свою собственную семью. Я знаю, что с моей стороны плохо так говорить, но никак не могу избавиться от мысли, что именно из-за мамы моя сестра так никогда и не вышла замуж. Сила маминой воли и эта печальная строчка из песни, которую она все время пела, — вот в чем причина. Если бы мама услышала эти мои слова, то она бы рассердилась на меня. Она бы сказала, что хотела для Лалиты только хорошего. Никто не сделал бы большего, чем моя мама, чтобы найти для Лалиты подходящего мужа. Мама просто льстила себе, что ее воля настолько сильна, что она сможет изменить судьбу моей сестры.

Мои самые ранние осознанные воспоминания связаны с поездкой на свадьбу моей тети в Серембан. Во время нашего пребывания там моя мама и жена моего двоюродного дедушки о чем-то поспорили, и это расстроило маму настолько сильно, что мы были вынуждены возвращаться на лодке по неспокойным водам реки Паханг. И ссора, очевидно, была настолько сильной, что мы не задержались в этом доме ни на минуту. Единственное, что через много лет рассказывала потом мама, так это то, что жена ее дяди ненавидела ее, но не рассказывала, почему.

Когда мы вернулись в наш пустой, разграбленный дом, маме пришлось потратить больше половины своих сбережений, чтобы восполнить все то, что было украдено. Надо отдать ей должное — она с твердостью перенесла невзгоды. На следующий день, с самого раннего утра она уже была на рынке, где и купила продукты и всю необходимую мебель вместо той, что была украдена. К концу того года оставшаяся часть маминых сбережений превратилась в бесполезные бумажки. Японцы принесли нам множество лишений, но мама не падала духом. Сообразив, что от бумажных денег толку нет никакого, она попросила Лакшмнана, проворного, как обезьяна, влезть на самое высокое кокосовое дерево из тех, которые росли в нашем дворе, и среди ветвей этого дерева спрятать ее жестяную шкатулку с деньгами и драгоценностями. Время от времени он вскарабкивался вверх по дереву и проверял, на месте ли мамин клад. Замаскированные птичьими гнездами, мамины сбережения оставались нетронутыми несколько лет. Японская оккупация превратила маму в настоящего предпринимателя, ловко разбирающегося в тонкостях местной торговли. Она обратила внимание, что с прилавков пропало сгущенное молоко, да и в кафе теперь продавали только черный кофе без сахара. Вместо этого цены на натуральное коровье молоко полезли вверх. Она продала свой самый большой рубин и купила несколько коров и коз. Каждое утро, еще до восхода солнца, она доила их, а Лакшмнан развозил молоко в городские кафе. Днем молоко превращалось в кефир, а к вечеру приходили женщины из храма, которые и забирали этот кефир. Они называли его «моур».

Мне было девять лет, и я помню наших коров — огромных животных с необъятными животами и большим выменем. Они смотрели печальными глазами, и их взгляд вызывал у меня чувство вины. Я хотела подружиться с ними, но они оказались слишком глупы для этого. В их глазах ни разу так и не возникло ничего, кроме печального согласия с происходящим. Они были покорны судьбе и готовы всю свою жизнь прожить в таких же ужасных условиях. От них всегда дурно пахло, а под хвостами был засохший навоз.

Мне и самой это кажется довольно странным, но когда я думаю о японской оккупации, я вспоминаю о наших коровах. Они вошли в нашу жизнь вместе с солдатами, и мы их продали вскоре после того, как японцы убрались из нашего города. Хотя мама держала не только коров, но и коз, индеек, гусей, вся остальная живность не произвела на меня такого впечатления. Лалита кормила индеек и гусей бобовой ботвой и шпинатом. Потом они вырастали, и мама продавала их на рынке китайскому торговцу. Я помню, как громко шумели птицы, когда мама шла с ними на рынок.

Японская оккупация ассоциируется у меня прежде всего со страхом. Именно тем животным страхом, у которого есть свой собственный вкус и запах — запах какой-то металлический со странным сладковатым привкусом. Лакшмнан и я увидели первую отрубленную голову, когда мы шли на рынок. Голова была посажена на кол, стоявший у обочины. К нему был прикреплен лист бумаги, вырванный из школьной тетради, на котором было крупными буквами написано «Изменник». При виде головы мы засмеялись. Она казалась нам забавной, потому что мы были уверены — она ненастоящая. Как она может быть настоящей, если не капает кровь ни из раны на голове, ни из большого пореза на левой щеке? Когда мы подошли ближе, то поняли — голова настоящая. Мухи, кружившие рядом с ней, тоже были настоящими. Как и устойчивый сладковатый специфический запах. В животе я почувствовала страх, какого у меня никогда раньше не было. Я тут же испугалась за жизнь своего отца, хотя брат и стал уверять меня, что японцы обезглавливают только китайцев, которых подозревают в связях с коммунистами.

В нескольких шагах перед нами на кол была посажена не только голова, а все тело. Я увидела, как мой брат споткнулся и едва не упал. Лакшмнан с силой сжал мою руку. Но мой брат был похож на маму — его не так-то просто было испугать. Мы подошли ближе. Лучше бы мы этого не делали. Китаец был похож на чучело, не очень ладно собранное. А второе тело, которое мы увидели, долгие годы потом снилось мне в кошмарных снах.

Это было тело женщины. Заверения брата в том, что они рубят головы только китайцам-коммунистам, оказались ложью. Это было не просто тело женщины. Она была на последних месяцах беременности. Они разрезали ей живот таким образом, чтобы почерневший зародыш свисал из огромной дыры. На ее лицо было страшно смотреть. Глаза вылезли из орбит, как будто она была живой, когда видела, как они вспарывали ей живот, а рот был широко открыт, так, как если бы она безумно кричала. Большие синие мухи жужжали вокруг зияющей дыры в животе, от которой шел неприятный запах. В мертвой руке у нее была зажата карточка, на которой было написано: «Вот так обходятся с семьями коммунистов». Похоже, японцы с особой ненавистью обращались с китайцами, которым удалось избежать войны. После увиденного мы долго шли молча.