Часам к шести, дочертив в Автокаде свою работу, он выключил компьютер и пошёл на кухню проверить, не вскипело ли молоко на плите. Он поставил молоко, и уже было забыл про него, но тут вдруг вспомнил.

— Мааайкл! — раздался вдруг со двора чей-то пьяный женский голос. Голос был молодой и грубоватый, как у подростка.

«Наверно, опять во дворе сидят пьяные компании» — с неудовольствием подумал Майкл. Ему даже в голову не пришло, что звать могут его.

— Майкл! Выходи к нам, Майкл! — крикнул опять тот же голос.

Майкл подошёл к окну. Во дворе были только двое, в одном из которых Майкл без труда узнал Салтыкова. Другая же была какая-то незнакомая девушка в белой майке, белых брюках и белых кроссовках, смуглая и темноволосая — по логике вещей, наверное, ни кто иная, как Олива. Она взобралась на самую верхнюю перекладину детской лесенки и сидела на самой верхотуре, балансируя в воздухе руками, пытаясь удержать равновесие; распущенные тёмно-каштановые волосы её пышной копной развевались по ветру.

— Маайкл! — опять крикнула она, — Выгляни в окошко — дам тебе горошку!

— Олива, ну слезь ты вниз ради Бога! — умолял Салтыков, стоя около лестницы, — У меня голова кружится, глядя на тебя...

– Нет! Я Майклу спою серенаду, – и запела своим звонким грубовато-мальчишеским голосом:

— Я здесь, И-инези-илья!

Я здесь паад акноом...

— Ну тихо ты, господи! — Салтыков в отчаянии заламывал руки.

— Чего там тихо, — Олива залихватски присвистнула и заорала во всё горло:

— А-абьята Севи-илья

Ии мраком и сноом!

Майкл сдёрнул с вешалки кожаную куртку и, не зашнуровывая ботинок, выбежал во двор.

Через полчаса все трое уже сидели на стене у Марсова поля, свесив ноги вниз. Парни как раз допили своё пиво.

— Ну чё, Майкл, пошли, возьмём ещё пару баклашек? — Салтыков ловко спрыгнул со стены и заговорщически подмигнул приятелю.

— Я подожду вас тут, — сказала Олива, — Уж больно вид отсюда красивый...

Отойдя на приличное расстояние от Оливы, Салтыков вдруг схватил Майкла за лацканы куртки и, прислоняясь к нему головой, заржал.

— Ооой, пипец… Мааайкл! Это что-то с чем-то… Она, прикинь — даже вилкой с ножом не умеет пользоваться!..

— Нда уж, — отреагировал Майкл, — Девушка, конечно, эксцентхичная...

— Не то слово...

— А знаешь, пока вы гуляли, я тут с Димасом по скайпу хазговахивал, — вспомнил Майкл, — Он мне сказал одну вещь по поводу Оливы....

— Что, Майкл?

Майкл нагнулся и, понизив голос, что-то сказал приятелю на ухо.

Салтыков вдруг остановился как вкопанный и стал мрачнее тучи.

— Ты знаешь, Майкл, а я об этом и не подумал.

— Ой, да ну… Димас вечно всех подозхевает, недахом же у него отец в ФСБ хаботает…

— Согласен, но тем не менее...

— А если Димас окажется пхав, что будешь делать? — полюбопытствовал Майкл.

— Вот уж не знаю… Ну, придумаю что-нибудь, — сказал Салтыков, — Пошли обратно, а то она ещё подумает, что мы тут заговоры плетём.

Глава 19

В комнате, которую сняли Салтыков с Оливой, было изначально две кровати. Но, когда они, распрощавшись с Майклом, пришли ночевать в свою общагу, второй кровати в номере уже почему-то не было.

— Не понял?.. — по-пацански сказала Олива, как вкопанная остановившись на пороге, — А где вторая кровать?

— А, ну да, я забыл тебе сказать, — спохватился Салтыков, — Мне Яков звонил. Сказал, что приехали трое постояльцев, и им нужна дополнительная койка.

— А мы-то здесь при чём? Им койка нужна, а нам нет, что ли? — проворчала Олива.

— Да ладно, чё. Одну-то ночь как-нибудь переночуем, — успокоил её Салтыков, стеля постель и перебивая подушки. — Ты где ляжешь: с краю или у стенки?

— Я, вообще-то, всегда с краю сплю. Хотя мне без разницы, можно и у стенки, – Олива вытащила из чемодана пижаму и мыльно-рыльные принадлежности, – Ты стели, а я пока в душ схожу.

В тесной душевой, что находилась в конце коридора, почему-то не оказалось горячей воды. Олива кое-как подмылась, вычистила зубы и, переменив бельё, надела пижаму. Вроде всё. Но Олива почему-то ещё медлила в душевой, хотя и не собиралась мыться в холодной воде. Она завернула в целлофановый пакет зубную щётку и пасту, сунула туда же мыло. И тут ей на глаза попался маленький флакончик одеколона с феромонами — тот самый, что дарила ей Яна накануне зимней поездки в Архангельск.

Между тем, пока Олива находилась в душе, Салтыков времени не терял. Едва только она вышла из комнаты, он, как будто только и ждал этого момента, тут же в два оборота замкнул дверь ключом; воровато оглядываясь, одним прыжком кинулся к Оливиному рюкзаку, и, распатронив его, начал лихорадочно что-то в нём отыскивать.

— Блядь! Ну где же он?! — шёпотом выругался Салтыков, стараясь, однако, оставить Оливины вещи в рюкзаке в том же положении, в каком они были, чтобы она ничего не заподозрила. Но нужная ему вещь, как назло, никак не находилась, и, психанув, Салтыков просто вывалил всё содержимое Оливиного рюкзака на постель.

— Так, это всё не то… Тряпки… косметика… опять тряпки… — бормотал он себе под нос, — А это что? Пудра!.. Тьфу, ёпт, и откуда у тёлок всегда столько барахла берётся?..

Хоть дверь и была предусмотрительно заперта, Салтыков стремался каждого шороха. Сердце его учащённо билось от страха и волнения, лицо от прилившей к щекам крови стало багрово-красным. Не найдя среди вещей Оливы того, что он искал, он раздражённо стал запихивать всё обратно.

«Во я дурак! — вдруг вспышкой промелькнула мысль в его мозгу, — Она наверняка прячет его в боковом кармане, вместе с деньгами! Как я сразу-то не догадался, ну я тормоз!»

Салтыков обшарил все отделения рюкзака и, наконец, извлёк оттуда то, что он искал. Это был паспорт Оливы.

На секунду он замер с паспортом в руке. «А что, если она всех обманывает, и вовсе никакая не москвичка, а только снимает там жильё», — вихрем пронеслись в его памяти недавние слова Димы Негодяева...

Неожиданно раздался громкий стук в дверь. Салтыков вздрогнул, однако всё же успел быстро заглянуть в паспорт Оливы. Но она, вопреки его подозрениям, действительно оказалась прописана в Москве.

Между тем, стук в дверь становился всё громче.

— Ну ты чё там закрылся-то? Это я! Открывай!

«Чёрт! Надо быстро убрать этот срач!» — Салтыков со скоростью метеора стал сметать всё в её рюкзак. Но, как это часто бывает, когда человек в экстремальной ситуации очень спешит, движения его потеряли свою правильность, в результате чего пудреница, выскользнув из дрожащих рук Салтыкова, полетела на пол и рассыпалась.

— Ты чего там делаешь? Открывай давай!

— Это ты, Олива?

— Ну, я! Будто ты не слышишь!

Салтыков, кой-как покидав всё в её рюкзак, открыл дверь.

— Ты чё закрылся-то? — с ходу набросилась на него Олива.

— Я-то? — Салтыков притворно зевнул, хотя по его вздрюченному состоянию трудно было поверить, что он заспанный, — Да, понимаешь, общага же как-никак… Мало ли, кто войдёт...

— А чего не открывал так долго?

— Да, видишь, пока ты там мылась, я тут уснул...

— А чего запыхался, как будто в гору бежал? — недоверчиво буркнула Олива.

— Я испугался спросонья, когда ты застучала в дверь… У меня одышка...

— Понятно, — сказала Олива, — Ладно, давай ложиться. Я чертовски устала с дороги.

Салтыков с готовностью щёлкнул выключателем и погасил свет.

Пора было приступать.

Глава 20

Погружённая в сумерки общажная каморка с низким потолком, казалось, затихла до самого утра. В надтреснутом окне погас свет висячей электрической лампочки, и вместе с ним исчезло и подобие человечески налаженного быта и уюта, вмиг превратившись в зловещую чёрную дыру. И на фоне этой чёрной дыры-окна ещё резче обозначилась в сером сумраке похабная надпись на стене общаги.

Внутри комнаты лежали в одной постели Салтыков и Олива, отвернувшись друг от друга в разные стороны. Она дремала, лёжа вплотную к стене; он же лежал с открытыми глазами, как будто напряжённо чего-то выжидая.

Слабенькое, но настырное гудение одинокого комара прорезало вязкую тишину каморки. Немного погодя над ухом загудел ещё один комар.

— Чёрт… Комары суки летают… — Салтыков перевернулся на спину, — Олива, ты спишь или нет?

— Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, — пробормотала Олива в подушку.

— Ч-чёрт… Кусаются, падлы ...

— Окно закрой.

Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять.

— Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, — произнесла Олива, — Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши — десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край...

— Бедная Оливка, — посочувствовал Салтыков, — Как же ты там выдерживала?

— А что делать...

Оливе при воспоминании о своей жизни вдруг отчего-то так стало жаль себя, что хоть плачь. Салтыков лежал рядом с ней, облокотившись на подушку, сочувственно слушал. И её понесло: она начала рассказывать ему о своём детстве, проведённом в деревне у злой тётки, которая заставляла её каждое утро есть невкусную геркулесовую кашу и кислый творог, а по вечерам загоняла её в постель в десять часов; про родителей, которые за малейшую провинность наказывали её ремнём...

— … Мне было тогда лет шесть, не больше, — рассказывала Олива, — И вот, как-то раз полезла я в сундучок за катушками — кукле платье шить. И забыла я про этот сундучок-то, остался он у меня открытый стоять на полу… А собака нашла, и все катушки с нитками изгрызла… А катушки дефицит тогда был – нигде не достанешь. Мать пришла, как увидела, и начала меня бить ремнём. Как она меня била! Несколько часов подряд дубасила — отдохнёт, и снова начнёт… У меня потом вся спина в синих рубцах была...