— «Куха-гхиль»! — картавя, передразнила Майкла Олива, — Сам ты кура-гриль! И стоило везти эту куру в метро через всю Москву, когда она на каждом углу продаётся!

— А мы думали, тут нет кухы-гхиль… — растерянно пробубнил Майкл.

С тех пор так и появилась у Майкла новая кличка: «куха-гхиль».

Глава 25

Светофор на перекрёстке уже давно горел красным светом, пропуская поток машин вдоль по Мясницкой, на противоположной стороне которой высилось голубое здание Главпочтамта. Пешеходы, разгорячённые жарой и спешкой, пытались пролезть на красный свет, вызывая ещё большую суматоху среди машин, резкие гудки и скрип тормозов.

Настя стояла на тротуаре, одной рукой сжимая дамскую сумочку, а другой нервно теребя свои белокурые пряди волос, выбившиеся из-под краба. На ней было голубое летнее платье в мелкий цветочек, мягкими складками облегающее её полную фигуру, и белые туфли под цвет сумки. В таком наряде она любила сидеть в каком-нибудь летнем кафе Праги, и, потягивая через соломинку капучино, листать свежий журнал Elle и смотреть на панораму красных крыш чешских замков, утопающих в яркой зелени южных деревьев.

Настя окончила в этом году МГУ, где она училась на чешском отделении филологического факультета, и теперь поступала в чешскую аспирантуру. Она с детства мечтала жить в Европе, говоря, что в России она родилась по ошибке, и это, пожалуй, единственное лузерство, которое выпало на её долю. В отличие от Оливы, Настя никогда не жаловалась на свою жизнь, а все свои проблемы загоняла внутрь, с вызовом давая при этом понять окружающим, что всё у неё отлично и превосходно.

Две недели назад она вернулась из Праги, где подавала документы в аспирантуру. Настя была почти уверена, что она поступила, и теперь мысленно прощалась с Москвой, с русскими знакомыми, домом в Южном Бутово и деревней под Каширой, где она каждое лето отдыхала у бабушки.

… А поток машин по Мясницкой всё не прекращался, и не прекращался поток пешеходов, мчащихся на красный свет и вызывая сердитые гудки водителей. Всё шло по-прежнему даже и тогда, когда через двадцать минут Настя, с изменённым от постигшего её удара лицом, вышла из дверей Главпочтамта, сжимая в руках большой измятый конверт с чешскими печатями и огромной, через весь конверт надписью: «Не принята»...

Она на автопилоте, словно зомби, не видя ничего перед собой, перешла дорогу и свернула на Патриаршие. Там обессиленно села на пустую скамью и, продолжая бессознательно сжимать в руках измятый конверт, устремила в пространство невидящий взор.

Куда подевалась та Настя, весёлая, гордая, самоуверенная? На месте её сидела раздавленная горем девушка с жалким лицом и тусклым, безжизненным взглядом.

«Но это невозможно… — путались бессвязные мысли в её голове, — Это, наверное, какая-то ошибка… Не может же быть, что меня в самом деле не приняли в аспирантуру!»

Настя ещё раз внимательно оглядела конверт и бумаги, которые она вытащила из него. Нет, всё правильно. Чешская приёмная комиссия имеет право отказать без объяснения причин. Но почему?!

От мрачных мыслей оторвала её эсэмэска Оливы. Она писала, что уже приехала в Москву с Салтыковым и Майклом, предлагала встретиться. Настя в сердцах зашвырнула телефон обратно в сумку: только Оливы ей сейчас и не хватало. Как многие люди, ожесточённые горем или неудачей, ищут под рукой виноватого, на кого бы можно было излить свою желчь, так и Настя ни с того ни с сего обозлилась на Оливу.

«Да пошла ты в жопу! — мысленно произнесла она, — Очень ты мне нужна со своими лохами архангельскими! Глупа как пробка, цели в жизни не видишь, честолюбия ни грамма — только и знаешь, что собирать всякую шваль и якшаться по всяким там задрищенскам и мухосранскам! Нечего сказать, достойное для меня общество — Филипок в компании деревенских колдырей!»

Да, не вовремя объявилась Олива со своей идеей «потусить».

Однако идти со своей бедой Насте было некуда. Домой — исключено, родоки съедят с потрохами. Необходимо было отвлечься. И она, скрепя сердце, в итоге приняла предложение подруги.

Они ждали её на Тургеневской в центре зала. Настя ещё издалека поняла, что это они. Олива стояла в обществе каких-то двух лохов: один, низкорослый, в распахнутой по-простецки рубахе, и второй — высокий и растрёпанный, в футболке, по-детсадовски заправленной в треники с вытянутыми коленками. И на этих светло-серых трениках лоснилось огромное, кое-как застиранное жирное пятно от куры-гриль.

Хороши женихи, ничего не скажешь!

Первым порывом Насти было развернуться на сто восемьдесят и убежать, куда глаза глядят. Но было уже поздно: Олива узнала её. С возгласом «А-а-а!» она замахала Насте руками и ринулась навстречу, а следом за ней попороли и её лошпеды.

— Знакомьтесь же, знакомьтесь… Это вот — Майкл! — Олива схватила руки Насти и смущённого Майкла и соединила их.

— Энастейша, — сощурившись, представилась Настя, — А ты первый раз в Москве?

— Да, пехвый хаз… — смущаясь, пробормотал Майкл.

«Оно и видно», — подумала Настя, но, как ни странно, удержалась от сарказма.

Так, беседуя, молодые люди вышли на улицу. Настя и Майкл вырвались значительно вперёд от Оливы и Салтыкова. Настя что-то увлечённо говорила Майклу, взяв его под руку, смеясь, откидывала назад голову. Вся её загруженность по поводу проваленной аспирантуры вмиг куда-то улетучилась, и Олива отметила это. Также отметил и Салтыков, что Майкл, бывший прежде таким неуклюжим и неловким в общении с девушками, теперь свободно и раскрепощённо беседовал с Настей, как будто знал её уже сто лет.

Потом они вчетвером сидели в «Кофе-Хаузе» на Арбате. Настя сидела рядом с Майклом, почти вплотную, так что он мог слышать запах её духов и чувствовать прикосновение её волос к своей щеке. Он близко видел её маленькую ушную раковину с аккуратной мочкой и крохотной серёжкой с камешком, и ни на чём другом не мог сосредоточиться: внутри у него всё ухало и замирало, как от полёта высоко-высоко на качелях. Майкл краснел, улыбался глупо и счастливо.

— Смотри, Москалюшка-то наш, кажется, нашёл свою пассию, — шепнул Салтыков на ухо Оливе.

— А как они друг другу подходят! — шепнула, в свою очередь, Олива, – И по росту, и по комплекции – оба такие упитанные, и прям чудо, как хорошо смотрятся со стороны! Вот бы их поженить...

– А чё? Это мысль! – поддержал Салтыков, – Вот тебе и семейство Москалёвых! И будут у них детишки – маленькие упитанные москалёвики...

Олива прыснула от смеха. Майкл и Настя досадливо обернулись.

— Чё ржёте?

— Да это мы так, о своём, — потупилась Олива, уткнувшись в свою чашку.

— О чём же? — хитро прищурилась Настя, глядя на заговорщиков.

— А вот про Перельмана вспомнили, — нашёлся вдруг Салтыков, — Математик в Питере живёт — Перельман. Он ещё от премии в миллион долларов отказался...

— Знаю-знаю. Это такой дядька страшный с бородой, — сказала Настя, — Он ещё ЖЖ ведёт и всех добавляет. Меня тут тоже добавлял, но я как увидела его страшную фотографию, тут же попросила расфрендить.

— Между пхочим, очень умный товахищ, — вступился за Перельмана Майкл, — Он один хешил пхоблему Пуанкахе, над котохой бились в течении века...

— Не, но отказаться от премии и бабла! — возмутился Салтыков, — Это лохом педальным надо быть!

— Это говохит скохее о его благоходстве...

И Майкл, сыпая научными терминами, начал объяснять причины, почему гениальный математик отказался от премии. Настя, которая от математики была так же далека, как Олива — от творчества Милана Кундера, заскучала и спешно начала прощаться.

— Я, пожалуй, тоже поеду в гостиницу, — сказал Майкл, который после ухода Волковой заметно сник.

— Чё так? — спросила его Олива.

— Гохло болит. Пхостудился...

И вот теперь он лежал в кровати и размышлял: понравился ли он Волковой? Свидятся ли они ещё раз? Она ушла так быстро и внезапно...

О том, судьба ли им быть вместе, Майкл даже подумать не смел.

Глава 26

Спасаясь от ливня, так внезапно настигнувшего их у Кремлёвской стены, мокрые до нитки Салтыков и Олива забурились в какой-то помпезный ресторан на набережной Москвы-реки. Естественно, с подачи Салтыкова. Оливе, никогда прежде не бывавшей в таких заведениях и наблюдавшей их лишь с улицы сквозь витринное стекло, и в голову бы не пришло взять и вломиться туда, как к себе домой. Тем более, в таком неприглядном виде, в плебейских джинсах и футболке, с мокрыми растрёпанными волосами, с которых ручьями стекала вода. Салтыков же, нисколько не стыдясь своей потной рубахи и обоссанных штанов, по-хозяйски впёрся в ресторан, как будто так и надо.

В зале почти никого не было. Только одна пара сидела за столиком у окна: мужчина в чёрном смокинге и женщина в красивом вечернем платье. Это было дорогущее заведение, по всей видимости, элитное. Оливе стало стыдно: ей вдруг показалось, что их с Салтыковым сейчас просто-напросто выставят за дверь. Но обошлось: никто их за дверь не выставил, а напыщенный официант любезно проводил к столику.

Салтыков сел напротив Оливы и сделал заказ, как тогда в пиццерии, не спрашивая её, что она будет.

— Цыплёнка табака… Салат греческий… Малосольной сёмги ещё, пожалуй… — небрежно перечислял он стоявшему за стулом официанту, — Коньяк «Двин», принесёшь сейчас...

— Бутылку? — уточнил официант, записывая заказ в блокнот.

— А я сказал «рюмку»? — ответил Салтыков сварливо, — Бутылку, естественно!

— Не стыдно тебе, нет? — напустилась на него Олива, как только официант отошёл.

— Да с чего?

— Да с того! — разозлилась она, — Приехал, а ведёшь себя так, будто ты уже всех здесь купил. Терпеть не могу такой самонадеянности!

— Ну ладно тебе, — примирительно буркнул Салтыков, — Они кто? Обслуга. Вот пускай и обслуживают.