Через полчаса он вообще перестал думать о Сабе; он смотрел на альтиметр, потом вниз, на аэродром. Взлетно-посадочная полоса была короткая и освещалась лишь жидким светом газовых фонарей, да еще и замаскирована. Внимание, сосредоточься!

Одной из многих вещей, которые он любил в авиации, было то, что они прогоняли из твоей головы все будничные мысли. В небе, в милях от житейской суеты, воспринимаешь все, что тебя окружает, быстро и прямо: вот образуются облака, вот пошел дождь, вон там видны глубокие горные долины. А эта пушистая тучка, мимо которой он только что пролетел, в каком-то другом месте может прятать за собой отвесные скалы, о которые разобьется твоя машина. А здесь из нее может внезапно показаться крыло «Мессершмитта 109»[87], одного из тех, которые регулярно прилетают сюда с сицилийских аэродромов.

Сейчас, заходя на посадку, он обшарил взглядом небо. Три дня назад его командир Пол Риверс предупредил, чтобы он ни в коем случае не ввязывался в бой, если по пути попадет в переделку, а постарался благополучно уйти.

– Самолеты для нас сейчас гораздо важнее, чем ты сам, дружище, – пошутил он. – Мы больше не можем позволить себе дальнейшие потери. И вообще, я хочу домой. – Он сунул палец в рот, словно маленький ребенок. – Я скучаю без мамочки.

Риверс, как и Дом, участвовал в Битве за Британию. Они планировали, что Дом сменит его, как только освоится с новой обстановкой.

Несколько недель назад, во время их краткой экскурсии по аэродрому, Риверс, чей короткий нос был густо намазан каламиновой эмульсией (средством от ожогов), рассказал Дому, как тяжело было здесь совсем недавно и как он чертовски рад, что кончается срок его службы в Африке. Хватит с него проклятого песка в трусах, в кофе и в ушах. Он наглотался его на всю оставшуюся жизнь. У него остались дома жена и маленький ребенок, родившийся без него. Они ждут его в имении родителей в Квинсленде.

– Йе-е, хотелось бы поскорее увидеть моего маленького спиногрыза, – проговорил Риверс с таким неумелым цинизмом, что Дом улыбнулся. На краткий миг он даже позавидовал своему боевому товарищу, что у того все уже было решено и расписано.

За чашкой отвратительного кофе, пахнувшего хлоркой, Риверс сообщил, что на данный момент немцы в четыре раза превосходят их по численности, что у них лучше самолеты и хорошо налажено снабжение с греческих и сицилийских авиабаз. И что молодые пилоты, такие как Дом, прилетевшие сюда с разных континентов, помогут союзникам нанести решающий удар по врагу.

– По нашим расчетам, – сказал австралиец, – здесь скоро развернется вторая Битва за Британию, только еще более жаркая и ожесточенная.

Об этом Доминик умолчал в разговоре с Сабой. Еще одно генеральное наступление? Через пять дней? Через месяц? Два месяца? Слухи ходили разные, но толком никто ничего не знал.

С воздуха короткая взлетно-посадочная полоса напоминала ноготок на пальце ноги. Дом осторожно снизился, а после благополучной посадки сунул руку под кресло и вытащил свой ранец. Примерно через час он шагал к своей палатке. Увидев его, молодой, широкоплечий парень двинулся навстречу ему с грацией атлета. Это был Барни.

– Дом, старик, где ты был?

Барни протянул ему банку пива «Стелла», которую только что достал из песчаной ямы, где лед растаял еще несколько часов назад. Ему не надо было и спрашивать, ведь они из одной школьной банды. Барни был капитаном крикетной команды и готовился к играм на первенство Англии, да вот помешала война. Именно Барни помог Дому перевестись в ВВС Западной пустыни. Когда-то они вместе учились летать в Брайз-Нортоне. Теперь казалось, что это было совсем в другой жизни.

В тот день, когда они оба совершили одиночный перелет из Коггерсхилла в Тейм, по их нынешним меркам пустяк, они вместе отправились в местный паб под названием «Квинс Хед» и оттянулись по-королевски. Если бы тогда кто-то из них заявил за кружкой пива, что они будут драться за Англию, они бы со смеху умерли. Главное для них было летать. Теперь, впрочем, тоже, но уже по-другому. Дом видел во взгляде Барни такую же опаску и суровость, какие замечал и у себя. Оба они уже были сбиты и серьезно покалечились, оба убивали врагов и хотели убивать еще и еще. Такими были многие пилоты из их эскадрильи: яростно состязательные на свой ленивый лад – мол, плевать мне на все. Кто-то застыл в шоке. Они потеряли половину друзей, и самой тяжелой была для них потеря Джеко. Они никогда не говорили о нем, разве что косвенно, не напрямую.

Возле своей палатки они выпили по паре банок «Стеллы», а потом Барни, не уличенный в сентиментальности, посмотрел на Дома и сказал:

– Старик, ты как-то переменился. У тебя все в порядке?

Дом ответил, что лучше не бывает.

Барни сообщил, что он летал утром с ребятами из воздушной разведки. Они посмотрели немецкий аэродром в Зиди Нисре и пытались определить, как там расположены взлетно-посадочные полосы. Вернулись целые и невредимые, а остаток дня провели в Каире, поплавали в клубе «Гезира», пообедали и вернулись домой. Вот какая странная сейчас у них жизнь: утром война, вечером развлечения.

– Старик, так как же ты съездил?

– Неплохо. Вообще-то, даже забавно.

Он не мог сказать Барни про Сабу, еще рано. Ему хотелось сохранить в себе как можно дольше это лучезарное чувство, иначе начнется неизбежный треп – мол, певица из ЭНСА, господи, да мы все в них влюблены…

В их палатке пахло карри и грязными носками Барни, горел газовый фонарь, и было оглушительно жарко.

– Ого, попался, гад. – Барни прихлопнул своей грязной подушкой таракана, сидевшего на стенке палатки. – Ну, я рад, что тебе было хорошо, потому что прошел слух, что на ближайшие десять дней все увольнительные отменяются.

Дом бросил на пол ранец и устало растянулся на койке.

– Нас посылают на широкомасштабные учения куда-то далеко в пустыню. Сегодня утром у нас был инструктаж от генерала Дэвиса. По слухам, наступление планируется в ближайшие десять дней.

– Когда мы узнаем точно?

– Не знаю, когда они соизволят нам сообщить.

Барни произнес это в своей забавной манере, растягивая гласные, а в его глазах сверкал потаенный восторг. Дом испытывал то же самое: прилив чистейшего адреналина, не дававший ему спать еще час-другой, несмотря на сильную усталость. Он уже ждал дребезжание телефонного звонка, который вытащит в ранний час из коек его и остальных парней, и все побегут к уже рокочущим боевым машинам. Одновременно он слушал фрагменты песни «Ты для меня все», звучавшие в его памяти. Это неясное, смутное чувство было для него новым. Словно он упал в пропасть с края знакомого ему мира.

Когда сон наконец пришел, ему снилось, что они с Сабой лежат в объятьях друг друга на теплом песке. А по спокойным, голубым водам залива тарахтит моторная лодка с парусами, наподобие фелюки. Саба любила его; он ощущал это как волны света, пронизывавшие его тело. Они плавали вместе в каком-то теплом месте, похожем на материнскую утробу. И все было так просто.

Он заснул прямо в одежде, не раздевшись, сунув под голову свой ранец. Над ними пророкотал «Юнкерс Ju 88»[88] и скрылся в облаке.

Глава 19

На следующее утро после концерта Сабу отвезли в Исмаилию, в мрачноватый многоквартирный дом, где остановился Дермот Клив. Они сидели в ротанговых креслах в маленькой комнате с трещинами на потолке и голой лампочкой над головой. Клив, с розовым свежевыбритым лицом, подливал ей из бутылочки сок лайма. Прежде чем сесть в кресло, он сложил пополам кухонное полотенце и аккуратно постелил его на сиденье, чтобы не испачкать свои льняные брюки, явно новые. Саба поняла, что в этой комнате он бывает редко. Клив сообщил, что он ездил всю неделю по пустыне и составлял программу для армейского контингента. До улучшения ситуации начальство запретило привозить в Каир артистов ЭНСА, а сложности с организацией концертов на удаленных объектах среди пустыни настолько, по его словам, увеличились, что теперь основная ставка делалась на радиопередачи.

– Впрочем, хватит нам говорить об ужасах. – Он вытянул ноги и заложил руки за голову. – Я узнал парочку интересных вещей о прошлом вечере. Первое, что ваш концерт прошел хорошо, и это замечательно. А еще то, что ты после этого уехала и вернулась за полночь. Могу я поинтересоваться, кто тот счастливчик? – игриво добавил он.

У нее возникло детское желание сказать «не твое дело».

– Он мой друг.

– Красавчик, как я слышал, – лукаво сказал он. – Но если он часом станет тебе больше, чем друг, могу я напомнить тебе, что ты не должна рассказывать ему о наших беседах?

Она чуть не подпрыгнула от возмущения.

– Ты следил за нами?

Он достал из нагрудного кармана серебряный портсигар.

– Позволь? – Он закурил, глотнул сок и хмуро уставился на стекло стакана. – Нет, я не следил. Но ты помнишь, что я говорил тебе в Каире? – Он понизил голос. – Никому ни слова. И в следующий раз получай пропуск или спрашивай устное разрешение. Иногда я могу и наказать, если хочешь знать.

– Нам никто не запрещал выходить из лагеря, – прошептала она в ответ. – Я не владею никакими секретами, и нас никто не предупреждал, что мы должны получать увольнительную, чтобы поужинать после концерта в ресторане.

– Ох, темпераментная ты девушка! – Он выпятил губы. – Конечно, вам позволено уезжать из лагеря. Конечно, иначе вы сойдете с ума. Просто у меня есть для тебя две интересные новости, и я бы предпочел, чтобы ты не попала до этого под военный трибунал.

Он узнал, что в ближайшие две недели их группа отправится на запад вслед за Восьмой армией. В начале августа несколько групп артистов объединятся в большую труппу под названием «Ужасные глупости», а потом, если на то будут божья воля и приказ британского командования, они проведут неделю в Александрии, в «Гайети», прелестном маленьком театре с потрясающей акустикой. Слышала ли о нем Саба?

Нет, не слышала.

Клив разгладил складки на брюках и огляделся по сторонам.