…Эля кружилась в вальсе, доставляя удовольствие, вызывая восхищение, черную зависть, ловя улыбки: ее партнер по танцу – невзрачный одноклассник маленького росточка – оказался почти на голову ниже и дышал ей в грудь.

Подходили учителя, говорили какие-то слова, она кивала, рассеянно слушала, не слыша, не пытаясь уловить смысл сказанного, с надеждой смотрела на дверь, но Игорь так и не появился.

После банкета шумной толпой грузились в автобус ехать праздновать дальше. Эля зашла в туалетную кабинку и притаилась, ждала, когда все уедут. Но тут вошли три одноклассницы, Эля узнала их по голосам. Поправляя прически и наряд, оживленно обсуждали событие:

– Обалдеть, девчонки, ну откуда у Лямки это платье?

– Сама в шоке! А вы знаете, сколько оно стоит? Я на него целый месяц ходила смотреть в «Очарование», надеялась, раскручу предков, а они затянулись – дорого! А вот ей недорого! С… Ненавижу!

– Кого ненавидишь? Предков?

– Лямку! И предков тоже! Но откуда? Как?

– Как как? Каком кверху, – девственность продала! Видишь, мамаша ее не пришла, это что значит? Тайна, покрытая мраком!

– Да, с этим согласна. Ну, как говорит мой отец, ничего нет тайного, чтобы не стало явным. Придет время и узнаем.

– Да хоть сегодня, приедем сейчас в санаторий, накатим и устроим ей темную, – сама все расскажет!

– Точно! Девки, я «за»! – последнее, что услышала Эля, и воинственно настроенные подружки удалились.

Подождав еще немного, золотая медалистка вышла из своего укрытия, незамеченная, через служебную дверь, пробралась к выходу, присела на разбитую искалеченную скамью с одной доской в темном сквере.

Она долго плакала в одиночестве и опустошенная, под холодными, равнодушно-колючими звездами побрела, наконец, домой. Но пройдя большую часть пути, вдруг резко изменила маршрут и решительно зашагала в противоположную сторону.

…Игорь, лежа в своей кровати, сквозь сон и затуманенное алкоголем сознание не понял, да и не важно: где он; в каком порту и стране; кто эта незнакомка в лунном свете. Протянул навстречу руки:

– Иди ко мне, малышка! И Эля послушно шагнула…


Девушка старалась бесшумно передвигаться по кухне: «Пусть он поспит подольше, пока я все приготовлю и накрою стол к завтраку. Мой родной. Мой хороший. И совсем было не страшно. И не так уж и больно.

Вот она. Другая жизнь. Думала ли я, что так стремительно она изменится? Нет, конечно. И вот я здесь, готовлю ему завтрак. Все теперь будет иначе, и, главное, моя чугунная мамочка не властна больше надо мной! О, представляю, что с ней будет, когда узнает!»

Эля нашла в холодильнике масло, кусочек подсохшего сыра, немного ветчины, помидоры в большом количестве, в шкафчике – батон. Сделала бутерброды, натерла сыр, посыпала их и поставила в микроволновую печь. Заваривая чай, засомневалась, стоит ли такой дорогой из красивой коробки сначала сливать и промывать? Но сомневалась недолго: стоит! Включила электрический чайник. Жаль, что у Игоря нет хорошего заварника, ну ничего, главное, не пропустить «шум леса» – не довести до кипения воду, чтобы чай правильно заварился.


…Он потянулся с закрытыми глазами, пошарил рукой вокруг – где-то обязательно должна стоять бутылка с минералкой: долгие годы практики алкогольного возлияния выработали устойчивое правило. Но сегодня, похоже, было исключение и придется встать. Из кухни доносились звуки и чьи-то передвижения: значит, не один. Сдернул влажную простыню, мазнув полу-трезвым взглядом по своему телу, удовлетворенно отметил утреннюю эрекцию и заметил подсохшую кровь: «Откуда??» Резко поднялся, отдернул простыню и замер. Хмель мгновенно улетучился, как был голым, пошел через зал в кухню, боясь своей ужасной догадки, увидел на кресле аккуратно разложенное свадебное платье, сомнений не осталось, но глупая надежда, что это ошибка, разбилась об Элю, заваривающую по-хозяйски чай.

Моряк застонал. Взявшись за голову, вспомнив фрагменты прошедшей ночи, громко выругался:

– Твою ж мать! Элька! Что ты здесь делаешь?

Она в испуге вздрогнула и, заикаясь, произнесла:

– Ччай завариваю…

– Какого черта ты здесь? Что ты натворила?! Ты соображаешь? Ты! Ты! – Игорь не находил слов, гнев ослепил его разум. – Ты меня отымела! Ты! Дура, малолетняя!

Он развернулся, сообразив, наконец, как смешон: орущий на девчонку голый мужик – и рванул в спальню; наткнувшись взглядом на платье в зале, схватил его и швырнул в коридор:

– Бегом домой! Убирайся! И чтобы я тебя больше не видел!


…«Так черно и так мертво. И чернее не бывать. И никто нам не поможет. И не надо помогать».

Ее нашли на третий день. Соседи по даче позвонили обезумевшей от горя матери, что на их участке кто-то находится в сарае.

Еще издали мать увидела между черешневыми деревьями чучело в белом свадебном платье с тряпичной черной головой, подошла ближе, и ноги подкосились. Платье было изрезано вертикальными полосками, развевающимися на ветру, на кружевном лифе – золотая медаль дочери. Мать кинулась к сараю, дверь была заперта изнутри, рванула вместе со щеколдой: в углу на старой дедовой телогрейке, рядом с ведрами, лопатами и граблями, свернувшись калачиком, лежала ее девочка, около нее – бечевка с гвоздем на конце и куском полусгнившей доски, не выдержавшей Элиного тела, – в потолке зияла дыра.

…Шел второй месяц пребывания Эли в психиатрической областной больнице.

Мать, присев на краешек стула, напряженно слушала доктора:

– Лекарства действуют накопительно, говорить о выздоровлении пока рано и неизвестно, наступит ли оно окончательно. Для меня ясно одно: она не хочет никого «узнавать» и возвращаться в прежнюю жизнь, в которой получила травму. Или молчит, или повторяет одну фразу: «Так черно и так мертво, и чернее не бывать».

– Я знаю, я же здесь каждый день. Если я не покормлю, сама не ест.

– Психолог к ней приходит, но результат нулевой – неизвестно, что с ней произошло. Если б узнали, то понимали, как работать. Вам удалось установить события той ночи, когда она пропала?

– Нет, – слукавила мать. Знала все. Принять не могла правду, себя щадила. Старуха призналась: заходил морячок незадолго перед выпускным за Элькой, и после внучка зачастила к бабушке. И в ту ночь в его квартире барышня была, только девица простучала каблучками и уехала на такси. А после, вероятно, к нему явилась Эля. И осталась до утра. А утром орал как зарезанный. От его криков и проснулась, к двери подошла, в глазок увидела, как Элька пронеслась вниз с платьем в руках. Использовал девчонку и вышвырнул, решила старуха. Дочери призналась не сразу, гнева ее боялась, – виновата, не уследила. А морячок поспешил в море уйти раньше срока.

Через полтора месяца приглашенный в больницу гинеколог, осмотрев пациентку, установил беременность – 6 недель. И Эля заговорила прозой. Она попросила не разглашать ее тайну. Ее позор. Врач обещал. Обещал и сказал лечащему доктору. А лечащий – матери. Эльку выписали. Глушить ее дальше препаратами, означало убивать ребенка. Пусть сами дальше справляются, лечение прописали.

Другая жизнь, уже третья другая, за столь короткий отрезок: Эльке сделали аборт – веская причина развязала руки матери, которая и думать о преждевременном рождении внука не желала. Не надо на себя брать вину за убийство – сильные препараты могли уже сделать из будущего ребенка инвалида или идиота.

Шла из больницы пешком, физически ощущая себя выпотрошенным цыпленком, откуда-то, из глубин памяти, без усилия воли, сами возникали строки. Шла и шептала:

Там кулебяка из кокетства

сияет сердцем бытия

над нею проклинает детство

цыпленок синий от мытья

он глазки детские закрыл

наморщил разноцветный лобик

и тельце сонное сложил

в фаянсовый столовый гробик

над ним не поп ревел обедню

махая по ветру крестом

ему кукушка не певала

коварной песенки своей

он был закован в звон капусты

он был томатами одет

над ним как крестик опускался

на тонкой ножке сельдерей

так он почил в расцвете дней

ничтожный карлик из людей.

И снова встречные оборачивались, заметив странное выражение девушки, и шепчущий, кривящий болью рот. Снова по дороге шла «Лямка», «белая ворона», «изгой».


Придя домой, собрала нехитрые пожитки и уехала из родного, когда-то горячо любимого Севастополя, не простившись с матерью. В восточном Крыму устроилась в туристическое агентство экскурсоводом, сняла угол. В разгар летнего сезона да еще со знанием двух иностранных приняли с радостью. Другая жизнь. Свобода. И понеслось: вино, море, солнце, чужие незнакомые люди смотрели в рот, заслушивались. Каждый уголок, каждое историческое место дополняла сама стихами, фактами из жизни, автобиографией авторов, живших или отдыхавших и творивших здесь в былые времена. Мужчин долго не допускала к телу. Со временем родилась другая Элеонора, больше Нора, чем Эля. Она впускала в себя понравившегося мужчину и, «отымев», как выразился когда-то морячок, сразу вышвыривала из своей жизни, как он выкинул Элю.

Иногда он приходил во сне. И там, во сне, она любила. Просыпаясь, долго плакала, заливая душевную рану вином, плакала и пила.

Потом возник в ее жизни художник. Совершенно другой и чем-то неуловимо похожий на Игоря. Она повелась на это сходство, которое, возможно, было только в одном – нежном отношении к собакам и кошкам. И конечно, к ней.

…Эля еще не вернулась с работы. Художник сидел перед мольбертом посреди комнаты, набросав первый слой на холст, размешивал краски, когда в дверь постучали. Вытерев о ветошь руки, нехотя пошел к двери: кого черт принес? Он не любил, когда ему мешали в минуты творчества. На пороге стоял бритоголовый голубоглазый мужчина, крепкого телосложения, средних лет.

– Можно? – И, не дожидаясь приглашения, шагнул в прихожую.

– Вам кого? – удивился Дмитрий.

– Тебя, – спокойно ответил незваный гость и достал из внутреннего кармана плаща бутылку шотландского виски «Blu Label».