— Столько, сколько надо, — одарила я отца взглядом, что мне достался от него. Непримиримым. Жёстким. Волевым. — Тот, кого ты зовёшь моим дядей, хотел меня изнасиловать. И, клянусь, если бы могла, я воткнула бы тот железный штырь, которым защищалась, ему не в ногу, а в глаз. Ты и от меня бы тогда отрёкся и звал убийцей?

— Конечно, ты защищалась. Но… — он скептически поджал губы.

— Что «но»? Думаешь мне показалось? А он просто хотел поправить трусики своей крестнице. Так, видимо, надо расценить, когда он загнул меня на стол и задрал платье.

Отец скривился так, словно лизнул тухлый лимон. Была бы воля моего благочестивого папа̀, он бы и уши заткнул: так ему было неприятно, так не хотелось этого слышать. И так упрямо не хотелось верить, что всё это правда.

— Думаешь, я вру?

— Нет никаких доказательств… — начал было он.

— Значит, мои слова для тебя не доказательства? — крикнула я прошлый раз.

— Ты как с ума сошла со своим Моцартом, — нервно снял он очки, бросил на стол, даже не уложив в неизменный футляр, сегодня. — Думаю, ради того, чтобы его оправдали, ты бы и не такое придумала.

— Интересно, и как эта ложь может повлиять на ход расследования, если у меня даже показания не брали? — проводила я отца взглядом, когда, поднявшись с рабочего кресла, он пошёл заводить свои чёртовы напольные часы с боем. — Я его жена, я имею право не свидетельствовать против мужа. Какой смысл мне врать тебе?

— Тот же самый, Солнышко, — приторно мягко прозвучал его голос.

— Не зови меня больше Солнышко! Не смей! — выкрикнула я. — Твоё Солнышко умерла, когда ты продал меня тому самому Моцарту, в чьих услугах ты так отчаянно нуждался, и от которого так легко отмахнулся сейчас, когда он в беде. А он и тогда заступился за меня, и сейчас сел лишь потому, что меня обидели. Но о чём я! Что ты знаешь о том, чтобы защищать тех, кто тебе дорог! — я вышла, хлопнув дверью.

Сегодня меня трясло. До сих пор, хотя отец, выйдя буквально следом за мной, уже уехал. Ещё трясло, как бы бодро я ни расхаживала по гостиной.

Прошлый раз я целый день проплакала. И не пошла к маме, зная, что поставлю её в сложную ситуацию: выбрать между дочерью и мужем. Тем более, не я ли уговорила её с ним не разводиться. Я поехала к Сашке.

И в тот день окончательно поняла, что она мне сестра.

Она одна меня и поддержала, и буквально приказала не сдаваться.

— Пойми, им трудно принять, — имея в виду родителей, мерила она шагами гостиничный номер, — что человек, которому они доверяли, любили и ценили оказался подлым гнусным типом. Вором, лгуном и насильником. Их бы в тюрьму посадили из-за Сагитова, они бы и тогда не поверили. А на похоронах было столько уважаемых людей, о первом помощнике прокурора наверняка говорили проникновенные речи — не удивительно, что они винят человека, который его убил, а этого мерзкого козла считают невинно погибшим ягнёночком.

— Лучше бы я его убила, а не Сергей. Пусть бы меня посадили. Без Моцарта всё рушится, а я ничего не могу с этим сделать, — рыдала я. — Только подписываю и подписываю чёртовы бумаги, что мне приносят и приносят его директора, юристы, управляющие. Все эти взрослые умудрённые опытом дяди и тёти идут ко мне, потому что он всё оставил на меня. Все доверенности. Все права. Всё! А я по сути кто? Никто!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она улыбнулась.

— Ты его жена, дурочка. Хоть я до сих пор не могу в это поверить. Но, черт побери, — Сашка покачала головой, — он тебя любит. Он тебе доверяет. Он в тебя верит. И ты не имеешь права сдаваться. Только не сейчас. Никого не слушай! Особенно нашего трусливого отца. И прекрати реветь — не разбивай мужу сердце! Ему и так трудно. Держись! Ты ему нужна, как никто другой.

 Вытирая слёзы, я пыталась услышать в её словах ревность, обиду, фальшь, но она, чуть не устроившая истерику в аэропорту, увидев нас с Сергеем вместе, звучала так чисто, сильно, искренне и преданно, словно всё для неё изменилось. Может, потому, что Сашка ждала ребёнка. Может, потому, что, наконец, ушла от мужа. Может, по каким-то другим причинам, о которых я пока не догадывалась…

Я посмотрела на Ивана. И остановилась.

— Всё, домой! — хлопнула ладонями по столу. — Сколько можно ждать.

— Он приехал, — повернулся Иван от окна. 

И буквально через минуту запыхавшийся потный Барановский ввалился в гостиную.

— Прости. Прости за опоздание, Солнышко, — обнял меня Михаил. — Такие пробки сегодня на дорогах. Протянул руку Ивану, — Михаил Барановский, муж Александры, сестры Евгении.

— Иван Артемьев, — коротко пожал его пухлую руку мой неизменный телохранитель и встал рядом.

— Простите, вы не могли бы оставить нас одних. Это все же сугубо семейный разговор, — скользнул Михаил по Ивану выталкивающим взглядом и повернулся к маме, внёсшей в комнату поднос с чаем. — О, спасибо, спасибо, Елена Григорьевна. Не откажусь. Совсем замотался сегодня.

— Как ты любишь, Мишенька. И пирог, и вареньице, — накрывала мама на стол.

— Простите, не услышал ваш ответ, господин Артемьев, — с удовольствием заняв стул, обернулся Барановский, когда мама вышла. — Или, может, вы не по…

— Я понял. Но это исключено, — убедительно качнул головой Иван.

Его синий взгляд буравил Барановского недобро.

— Вот как, — изумлённо-недовольно похлопал тот ресницами, когда я подтвердила, что Иван останется. — Ну что ж, тогда начну с хороших новостей. Я нашёл способ как вытащить Сергея Анатольевича из… — он деликатно кашлянул, словно говорит о чём-то неприличном, о чём в этом доме говорить не принято, — затруднительного положения.

Пусть мне категорически не понравилось неожиданное высокомерие, с которым Барановский обращался к Ивану, я превратилась в слух. В нюх, в зрение, в средоточие всех органов чувств, боясь пропустить хоть слово, хоть всхлип его потёкшего от горячего чая носа, ловя и запах истомлённой в пироге рыбы, и вид чаинок, кружащих в хороводе на дне его чашки.

Он сказал, что может вытащить Сергея из тюрьмы.

Сейчас он был для меня Царь и Бог.

— Есть один уважаемый член Совета Федерации, что в данное время по состоянию здоровья находится на лечении, — довольно сёрпал душистым напитком Михаил, кратко излагая суть дела. — И это очень нам на руку.

— Это чем же? — всё так же хмуро спросил Иван, пока я пребывала в некоторой прострации, осмысливая сказанное.  

 — Это даёт некий задел по времени... — воровато оглянулся Михаил и понизил голос. — Ведь, как я понял, с финансовой стороной вопроса возникли небольшие трудности?

Я ни хрена не поняла суть процедуры и как он собрался озвученное обстряпать, — всё же в политике и устройстве власти я не разбиралась совсем, — но едва сдерживала радость, уже безоговорочно веря, что всё у Михаила получится.

— А это, видимо, плохая новость, — явно не разделял Иван мой оптимизм. — Что нужны деньги. Счета Сергея Анатольевича арестованы.

— Нет, нет, деньги есть, — буквально подпрыгнула я. — У меня есть. Сколько надо? — отмахнулась от едва заметно покачавшего головой Ивана.

Испачканной вареньем вилкой Барановский написал на ободке фарфоровой тарелки цифру. И тут же стёр.

— Ничего себе, — выдохнула я.

Количество нулей остужало.

А мне казалось того, что оставил мой щедрый Фей на счету — это просто несметные богатства. Оказалось, впритык. То есть совсем впритык, даже с учётом того, что часть этих денег принадлежит отцу. Я их не отдала. Хотела швырнуть ему в лицо. Но пока не успела. А ведь нужно ещё на что-то жить, платить за квартиру, прислуге, адвокату, да мало ли на что могут понадобится деньги. Ещё и Сергей категорически запретил тратить мои средства на него. Только в крайнем случае.

 Но это же был крайний случай?

— Это не наш вариант, — покачал головой Иван, правильно оценив выражение моего, боюсь, побледневшего лица. 

В такие моменты он мне до жути напоминал Моцарта. Особенно когда встал у моего плеча и, пользуясь тем, что мама принесла ещё какие-то яства с пылу с жару и Барановский отвлёкся, шепнул: «Ты слишком заинтересована. Не показывай вида. И не давай ему лишней информации».

Я хотела возразить, что это же Мишенька, что мы с ним друзья, родня, что я сто лет его знаю, но перед глазами возникло лицо другого друга, дяди Ильдара, пинающего меня на полу, и осеклась.

— Есть другие предложения, Михаил? — спросил Иван.

Приветливо улыбнувшись маме, Барановский проводил её глазами, а потом заметно скис. С видом резко насытившегося человека он бросил вилку, отодвинул тарелку с недоеденным куском.

— Ну-у-у, я уже объяснял Сергею Анатольевичу, — вздохнул он.

— Сергея Анатольевича здесь нет. Но есть его жена, — стоящий за моим плечом Иван сейчас как никогда напоминал рыцаря на страже королевы. — И она хотела бы услышать, что вы пришли не с единственно возможным вариантом.   

— Нет, ну, можно, конечно, попробовать уговорить кого-нибудь отказаться от своего мандата добровольно. Или скажем, если вмешается лично президент, ведь по новым законам тридцать членов парламента — назначаемые лично им должности, — засмеялся Барановский, словно это его так развеселило, что к нему вернулся аппетит. Он довольно облизал ложечку и полез в вазочку с вареньем. — Он может кого хочет уволить, кого хочет назначить. Тогда, спору нет, — причмокивал он ягодкой прозрачной от сиропа клубнички, — никто не посмеет возразить. Но, — поёрзал на стуле, — тогда вопрос встанет в половину суммы.

— А эти полсуммы на что? — спросила я как можно равнодушнее. Училась на ходу.

— На голосование. Когда прокуратура поставит вопрос о снятии юридической неприкосновенности, боюсь, не все захотят поддержать неизвестного им сенатора.