Поняв, что в ближайшее время группенфюрер кричать не перестанет, я направилась в радиокабинет, где Барбара ждала меня в нетерпении.

— Ну? Что он сказал? Он разозлился? Ох, он наверное разозлился, правда ведь?

— «Разозлился» — не совсем точное слово, каким можно описать его нынешнее состояние, Барбара. — Я хмыкнула. — «В бешенстве и изрыгающий пламя» подойдёт куда больше. Сейчас его адъютанту достаётся.

— Ох, Боже, ты думаешь, он и до нас дойдёт?

— Скорее всего. Ты же знаешь, как это всегда происходит: посланника расстреливают первым.

— Но это же не наша вина? Мы же просто расшифровываем послания…

Барбара, как и большинство личного состава СД, была в постоянном страхе от Гейдриха. Да я и не могла её винить: холодный и лишенный каких бы то ни было эмоций, с сердцем тёплым, как кусок льда (если оно у него вообще было), группенфюрер Гейдрих был склонен к проявлению насилия и терроризированию не только «низших рас», но также находил какое-то особое удовольствие в мучении своих немецких сограждан, иногда эмоционально (и в этом случае даже его подчинённые не были исключением), а иногда и буквально, время от времени протягивая «руку помощи» шефу гестапо, Мюллеру. Не удивительно, что фюрер прозвал его человеком с железным сердцем; он был просто образцовым нацистом.

— Мы расшифровываем то, что он не хочет слышать. И он ставит это нам в вину.

— Ох, Аннализа! И как тебе удаётся оставаться такой спокойной?

— Да и тебе не стоит переживать. Ну что он нам сделает? Прикажет нас расстрелять за это? Нет, конечно. Получим свой выговор как и все остальные и пойдём себе домой спать. Подумаешь. Ничего нового.

Мои слова наконец вызвали у Барбары улыбку.

— Я просто буду повторять себе, что я делаю это ради своей страны.

— Отличная идея, Барбара. Я именно так и начинаю каждое утро: стою перед зеркалом и повторяю себе «Я люблю свою работу» пока меня не начинает тошнить.

Она хихикнула, а я вздохнула. Я не лгала, когда говорила это: в последние девять месяцев я действительно стояла перед зеркалом каждое утро, пытаясь убедить себя, что всё это того стоило — темно-серая униформа с рунами СС, сама работа в СД, которая иногда заключалась в том, чтобы перехватывать сообщения союзников, иногда притворяться одним из их агентов в целях распространения дезинформации и наконец самое главное, последней каплей в этом коктейле был группенфюрер Гейдрих, которого я на дух не переносила.

Я наконец поняла, что Генрих имел в виду, когда говорил, что не стоит думать о нём, как о хорошем человеке: хоть он и был двойным агентом, по большей части ему всё же приходилось играть роль настоящего нациста, сражающегося за победу рейха. А теперь вот и я стала такой же нацисткой, в самом что ни на есть прямом смысле: после двух месяцев физической и идеологической подготовки, обязательной для всего женского состава СС, я впервые надела свою новую униформу и в ту же секунду возненавидела своё отражение.

Начиная с того дня, несмотря на всю подпольную работу что я проделывала, я всё равно помогала рейху, пусть и против собственной воли, но я всё же вредила союзникам, и иногда я задавалась одним и тем же вопросом: а перевешивала ли моя контрразведывательная деятельность весь тот вред, что я наносила своей настоящей работой в СД? SS-Helferin-еврейка. Если бы моя бабушка увидела меня вдруг в таком виде на улице, в моём полном обмундировании, она бы меня собственными руками задушила. Я бы её не винила. Иногда я сама себе становилась противной. И она, и мои родители были до сих пор уверены, что я работаю в своём старом театре. Мне было всего двадцать, а уже приходилось врать своей семье о моей работе. И о второй, ещё более нелегальной и опасной. «И за всё это мы благодарим фюрера», невольно вспомнился лифлет министерства пропаганды.

— Девушки? — адъютант Гейдриха просунул голову в дверь, прерывая мои мысли. — Вы можете быть свободны. Спасибо, что остались сверх нормы. Heil Hitler.

Хоть ему и влетело по первое число, он всё же старался хоть с нами быть вежливым, и я понимающе ему улыбнулась. Мы обе ответили усталыми Heil Hitler и полезли в стол за сумками. Этот безумно долгий день наконец закончился.

Генрих отказался ехать домой без меня, когда я сообщила ему, что останусь после работы, и ждал меня теперь в своём кабинете. Когда я открыла дверь в его офис (адъютанта своего он давно отпустил), я застала его дремлющим в кресле. Он расслабил галстук и расстегнул пару пуговиц на рубашке.

— Генрих, — тихо окликнула я его. Он не отреагировал, и я осторожно дотронулась до его плеча. — Родной, проснись.

Он открыл глаза и тут же выпрямился — военная привычка. Даже с утра он всегда вставал со звоном будильника, в то время как я не могла оторваться от подушки и умоляла о ещё пяти минуточках сна.

— Какие-то новости?

— Да, любимый. И к сожалению, плохие. «Энигма» у британцев.

Широкая улыбка заиграла у него на лице и он крепко меня обнял, не вставая со своего места. Я погладила его волосы и поцеловала его в макушку. В открытую в офисе СД мы, естественно, не могли начать друг друга поздравлять, и поэтому невербальные средства выражения радости были единственно доступными.

— Это совершенно ужасно. Думаешь, им удасться её расколоть?

— Думаю, это только вопрос времени, и потом они смогут раскодировать все наши сообщения. Ты прав, действительно, ужасно.

Мы обменялись хитрыми взглядами и ухмылками заговорщиков. Да, и всё же это того стоило.

Берлин, сентябрь 1941

Малышка Урсулы продолжала тянуться к кресту на моём запястье, несмотря на то, сколько раз я вытягивала его из её цепких пальчиков. Я носила его теперь не снимая, только если принимала душ, да и тогда он лежал на раковине, на расстоянии вытянутой руки. Как говорил мой муж, никогда нельзя быть слишком осторожной.

— Я тебе так завидую! — Урсула поставила свою чашку обратно на столик и вздохнула. — Поверить не могу, что ты едешь в Польшу. Мой тебе совет, дорогая: никогда не заводи детей. Слишком много забот; я всё на свете пропускаю! Я до сих пор себе простить не могу, что не смогла поехать с вами в Париж!

— Да ты и ходить-то толком не могла с твоим животом, какой тебе был Париж! — Я рассмеялась и переместила малышку Грету на другое колено, чтобы она оставила в покое мой крест. — И нечего тебе расстраиваться: Франция теперь часть рейха, так что ты можешь поехать туда, когда только пожелаешь.

— Ты столько красивых платьев оттуда привезла! Здесь такого не достать. Я так хотела пойти с тобой по магазинам в Париже!

— Ну и зачем мне теперь все эти платья? Я их и надеваю только на приёмы и по редким выходным. А в остальное время — форма, форма, форма. Тошнит уже от серого! Так что не жалуйся. Тебе хоть что-то поярче можно носить.

Урсула улыбнулась и покачала головой.

— Ну а ты зато часто путешествуешь по работе.

— Поверь мне, это не те путешествия, в которые ты бы хотела отправиться.

Урсула удивлённо на меня взглянула.

— О чем ты? В прошлый раз когда мы ездили в Польшу, мы так прекрасно провели время!

— В прошлый раз мы были туристами в большом городе. Я не еду в город, я еду в лагерь, и уж поверь мне, это последнее место, куда мне хотелось бы ехать.

— Зачем тогда согласилась?

Я пожала плечами.

— Я брата почти год не видела. У его писем совсем не хороший тон. Он и так-то не рад был, когда его надзирателем в гетто назначили, а с тех пор как его перевели в Аушвиц… Не знаю. Я очень за него переживаю. Мне повезло, что группенфюреру Гейдриху нужен стенограф для инспекции, и я чуть ли не на коленях его умоляла взять меня на должность, чтобы поехать с ним. Так я хотя бы смогу увидеться с Норбертом, поговорить с ним, расспросить обо всём, посмотреть, как ему там живётся… Может, удастся потом упросить группенфюрера Гейдриха перевести его сюда, в Берлин.

— Думаешь, он согласится?

— Не знаю. Он не тот человек, который обычно делает одолжения своим подчинённым, но я всё же надеюсь на лучшее.

Генрих тоже не был в восторге от моей предстоящей поездки. До самого последнего дня, когда я уже паковала свою сумку, он продолжал спрашивать, не передумала ли я. В конце концов, когда я больше не могла игнорировать его хождение за мной по пятам, я села на кровать, всё ещё держа запасную форменную блузку в руках.

— Генрих, ты же понимаешь, я не могу не ехать. Мне нужно увидеться с Норбертом. Хочу убедиться, что у него всё хорошо.

— А ты не подумала, что кроме Норберта ты увидишь ещё и бараки и самих заключённых, и причём вблизи?

— Подумала.

— Это не то место, в которое стоит ехать женщине.

— А что до еврейских женщин, которым приходится там жить и работать?

— У них не было выбора.

— Как и у моего брата, судя по всему. — Я поместила блузку в сумку и погладила место рядом с собой, приглашая Генриха сесть рядом. — Может, мне удастся уговорить группенфюрера Гейдриха его куда-нибудь перевести.

Генрих вздохнул и сел рядом.

— Я за тебя переживаю. Сорвёшь ты себе всё прикрытие.

— Почему это я сорву себе всё прикрытие? — Я искренне удивилась его словам. В конце концов, я ехала всего лишь как член инспекции и ничего нелегального там делать не собиралась.

— Ты не выдержала вида одной единственной девочки, которая мучилась от жажды, когда твои родители уезжали. А теперь представь себе сотни голодных, измученных, избитых детей, похожих больше на скелетов, чем на нормальных детей, которые будут смотреть на тебя своими огромными, умоляющими глазами. Ты опять начнёшь свои протесты, и Гейдрих тебя прямо там и оставит, с ними вместе.