Елена Шолохова - Жестокие игры в любовь

Отчим вёл себя так, будто славно поработал и теперь пора передохну́ть, попить чайку.

Мику же трясло от беззвучно плача. Она поднялась с пола и, шатаясь, поковыляла в свою комнату. Закрылась там и носа не высовывала.

Всю ночь она глаз не сомкнула. Болело всё: руки, ноги, мышцы, суставы. В груди скручивался узел от обиды, ненависти и страха. Но больше всего мучила её собственная беспомощность. Если этому извергу вновь вздумается поднять на неё руку, как она его, здорового мужика, остановит? И жаловаться стыдно…

Да и кому жаловаться? Подружкам? Глупо и бессмысленно.

В полицию? Да кто ей поверит? Борис Германович и сам повторял не раз, что там у него всё схвачено.

Учителям? Один раз она уже пожаловалась классной, та заявилась к ним домой, но в итоге он же Мику и выставил лгуньей. И что самое ужасное — мать подтвердила его слова! И когда он потом наказывал её за это — молчала. Позже, конечно, извинялась, оправдывалась, мол, так лучше, иначе бы вмешалась соцзащита и Мику отправили бы в детский дом.

После визита классной Герман Борисович на неделю лишил Мику ужина, заставляя при этом сидеть с ними за одним столом. И матери строго запретил подкармливать её тайком. Впрочем, вечерами ей почти и не хотелось есть, скорее было противно смотреть, как ест он.

Некому жаловаться, не к кому обратиться за помощью. И сбежать некуда, хотя…

Тогда она и вспомнила про бабку. Мать, конечно, от неё открестилась и ни разу не навестила с тех пор, как вышла замуж, но Мика как-то наведывалась к ней. Поздравляла то ли с Новым годом, то ли с днём рождения, уже и не вспомнить. Но хорошо помнилось, что старуха за порог, конечно, впустила, но в дом не провела, чаю не предложила… И пусть, всё равно хуже, чем с отчимом, не будет.

* * *

Утром Борис Германович сам к ней заявился. Она, уже полностью собравшись в школу, как раз наносила тональный крем на проступивший в углу рта синяк.

Отчим распахнул дверь, встал на пороге, оглядел комнату по-хозяйски. Мика, вздрогнув, замерла в напряжении.

— Всё прихорашиваешься, шал… — наткнувшись на её тяжёлый взгляд, почему-то недоговорил.

Затем прошёл к шкафу, раздвинул створки.

— Бардак, — процедил он, заметив на самой нижней полке небрежно брошенный ворох одежды. Джинсы, кофта, футболка. В этом Мика ходила накануне, но после вчерашней экзекуции просто сунула всё комом.

— Стыдно… — отчим повернулся к ней, вперившись взглядом. — Как стыдно, Микаэла, быть такой грязнулей.

Одна рука его была перевязана. Вчерашний укус, вспомнила Мика. Мало тебе, изверг! Вообще бы тебе руки оторвать, чтоб никого больше не тронул!

Чуть согнув в локте, он держал раненую руку навесу. Берёг, не утруждал. Зато второй рукой Борис Германович орудовал вовсю, продолжая шарить по полкам. Рылся в её нижнем белье, сложенном аккуратными стопочками, носках, футболках, теперь уже и в самом деле наводя там беспорядок. Зачем — она не понимала, но спрашивать и вообще с ним разговаривать не хотелось.

Она и так видела, что отчим просто искал повод прицепиться. А ещё ей казалось, что слова его имели скрытый подтекст. Нехороший какой-то подтекст. Даже гадкий. Эта мысль вызвала прилив омерзения. Её аж передёрнуло.

Борис Германович смотрел на неё внимательно, вглядывался, ловил на лице оттенки её чувств. Смотрел и щурился.

— Убери этот бардак немедленно, — сухо велел он, вдруг отчего-то разозлившись.

— Я в школу опаздываю.

— Значит, поторопись.

— Мне уже надо выходить.

Он медленно двинулся на неё. Мика непроизвольно отступила на шаг.

— Ты, гляжу, не усвоила правило, что в моём доме всё будет так, как я сказал? Ещё один урок тебе преподать?

Мика взглянула на него исподлобья. Зло взглянула, как на врага. Однако это его нисколько не проняло. Он с деланным равнодушием изрёк:

— Никуда отсюда не выйдешь, пока не наведёшь идеальный порядок.

* * *

В школу в тот день Мика не пошла, а сразу отправилась в больницу к матери. И макияж весь смыла — пусть та видит, что этот урод творит, как развлекается, пока её нет.

Правда, к матери попасть удалось с трудом. Пришлось наплести с три короба, иначе не пропускали. Предлагали уйти и вернуться в часы приёма, с четырёх до шести. Но тогда можно было напороться на отчима. Да и ждать не было сил.

— Вот посмотри, — Мика повернулась к матери ушибленной щекой. — Это твой благоверный вчера меня избил.

Они стояли в дальнем конце коридора у окна. Мать зябко куталась в байковый халатик, хотя осень выдалась в этом году тёплая.

— Мам, ты слышишь, что я тебе говорю? Он меня вчера избил! У меня всё тело в синяках. А ещё он меня душил. По-настоящему!

— Бедная моя девочка… — покачала головой мать. — Я поговорю с Борей.

Мика аж задохнулась.

— Поговоришь?! Ты серьёзно? Ты что, не понимаешь? Он меня вчера чуть не задушил! А ты — поговоришь?

Мать смотрела на неё затравленно и молчала.

— Господи, мама, да что с тобой не так? Он надо мной издевался, слышишь? Мне что, пойти в полицию?

Мать тут же встрепенулась:

— Зачем?

— Чтоб его посадили к чертям! Ты в курсе, душить людей так-то запрещено законом?

— Мика, дочка, прошу тебя не надо горячиться! Я поговорю с Борей, обязательно! Попрошу, чтобы он больше тебя не трогал. Но зачем полицию? Зачем сор выносить? И потом, никто его не посадит, ты же сама понимаешь. Только хуже будет…

— Куда хуже-то?

Мать на это промолчала.

— Ты как знаешь, но я не хочу оставаться рядом с этим уродом! — твёрдо заявила Мика.

— А что ты предлагаешь? Вернуться к моей матери?

— Да хоть бы и к ней. Бабка нас хотя бы не колотила.

— Она и без этого устроит ад… И потом, ты помнишь, как мы там жили? Предлагаешь ютиться в одной комнате втроём? А скоро уже и вчетвером… И на что жить? Вот на что, скажи? На её копеечную пенсию? Я сейчас даже на работу выйти не смогу. Кому я беременная нужна?

— Я с ним жить не буду, — упрямо повторила Мика.

— Ты остынь сначала и всё обдумай. Ну нет у нас другого варианта. Нет и не будет в ближайшее время. Так что надо как-то научиться жить в мире. Ну где-то потерпеть, где-то смолчать… Всё-таки он нас содержит, покупает всё, тебя вон как дорого одевает… И ты уж прости, но Боря наверняка тебя… ударил не просто так. Он, конечно, вспыльчивый, но…

— Поверить не могу! Ты же его ещё и выгораживаешь!

— Я не выгораживаю. Я хочу, чтобы мы просто спокойно жили.

— Вот как, значит? — Мика сглотнула. Несколько раз шумно вдохнула и выдохнула. Закусила нижнюю губу, чтобы тут же, в больничном коридоре не расплакаться. От обиды и разочарования в горле встал ком. Она-то думала, что мать ужаснётся, с каким извергом оставила дочь, а она… — Ну, ладно, живите спокойно, но без меня.

— Что ты такое говоришь? — заохала мать. — Как это — без тебя?

— А вот так! Сегодня же я перееду к бабке. И даже не думай меня останавливать. Иначе я пойду в полицию и напишу на твоего Борю заявление.

Выпалив всё это на одном дыхании, Мика развернулась и устремилась прочь.

— Мика! Микаэла! — окликнула её мать, но она даже не оглянулась.

Пока отчим был на работе, Мика собрала вещи в две большие спортивные сумки и огромный клетчатый баул, который ей пожертвовала подруга. Теперь ехала в такси и переживала. Вдруг бабки дома нет? Вдруг она вообще не рада будет возвращению внучки?

Мика даже не помнила точно, когда они последний раз виделись. Год назад, полтора, два? Не помнила, зачем приезжала. То есть приезжала-то поздравить с каким-то праздником, но с чего вдруг тогда ей это взбрело на ум, если они даже не созванивались ни до, ни после…

Мать бабку не любила, и эта нелюбовь передалась Мике. И жить с ней, по большому счёту, тоже очень не хотелось, но тут уж приходилось выбирать из двух зол меньшее.

Отношения между матерью и бабкой всегда были натянутые, но именно с рождением Мики испортились окончательно. Бабка проработала всю жизнь абдоминальным хирургом, когда-то считалась в своём деле одной из лучших и мечтала о таком же достойном будущем для дочери, Микиной матери. А та смогла поступить лишь в медучилище и то закончила его с огромным скрипом.

Бабка её провал восприняла как личный позор и толкала её учиться дальше, добиваться, стать врачом. А матери всё это было совершенно не нужно. Она мечтала о семье и уютном доме, о муже и детях. Вечно кидалась в какие-то отношения с мужчинами, которые плохо заканчивались. Вот и с отцом Мики, красивым жгучим кавказцем, встречалась тайком от бабки. Тот обещал золотые горы, но, узнав про беременность, быстренько исчез.

Бабке было плевать на разбитое сердце дочери, для неё бо́льшим горем стали разбитые мечты, поскольку рождение Мики окончательно поставило крест на медицинской карьере той. Да и вообще на любой карьере. Этого она ей так и не простила, разочаровавшись в дочери бесповоротно. Да ещё и Микаэла, как назло, была просто копией своего отца — черноволосая, черноглазая.

— Сразу видно, от кого нагуляла, — ругалась бабка. — Позорище! Перед соседями стыдно. Мало того, что дура, скажут люди, так ещё и подстилка…

И вообще Мика, сколько себя помнила, только и слышала от неё в адрес матери: тупица, безмозглая курица, тряпка и всё в таком духе.

Вот за это она бабку и не любила. И за неприятный запах табака, намертво въевшийся в её кожу. А ещё у бабки были страшные руки, тёмные, с узловатыми пальцами, скрюченными артритом.

В редкие минуты, когда на бабку находила слабость и желание приласкать внучку, маленькая Мика шарахалась от неё, как от чёрта. Лишь бы эти страшные руки не прикасались к ней. И плевать, что эти же самые руки когда-то спасли множество жизней.