— Что, Онегин, не в шутку занемог? А у меня для тебя хорошая новость. Бойкот тебе отменили! — радостно объявил он.

— Что так вдруг? — просипел Женька.

— Да, Сонька там такую бучу подняла. Мол, вы все бараны. К бедному Жене прицепились. Короче, она сказала, что ты просто новенькую прикрыл. Та, типа, пошла на урок, потому что ей на всех навалить. А ты потащился чисто, чтоб от неё отвести народный гнев.

— Ну, нафига… — досадуя, промычал Женька. Хотелось высказаться крепче и выразительнее, но воспалённое горло болело адски, точно одна сплошная свежая рана. Каждый звук давался через силу.

— Слушай, Жэка, я всё понимаю, она тебе нравится, но, блин, она же… просто капец! Красивая, все дела, но как человек…

— Знаешь ты прям, какой она человек… — выдавил Женька.

— А я вижу, не слепой. Я всё вижу. Ещё когда она тебя в классе опускала, я сразу понял — стерва. Но тогда как-то ещё по приколу было. А вот сейчас… Ну стрёмно же так делать. Ну пошла ты поперек класса, так и не отсиживайся потом молчком. Она же видела, что ты за неё выхватил, и сидела молчала, типа не при делах. Фу такой быть.

— Ой ладно тебе. Она ж девочка, ну, испугалась, бывает. Да и чего я там выхватил? Мне этот бойкот вообще по барабану…

Женька замолк и прижал ладонь к горлу, морщась от полыхнувшей боли.

— Да всё равно! Тут дело принципа. Та же Сонька — она, конечно, вообще безбашенная, но за тебя всех порвать готова. Когда она сказала, что ты как бы ни при чём, девки-то наши сразу: ой, мы так и думали, мы так и знали. А пацаны такие: ну и что? Все равно же на уроке был? Был. Неважно из-за кого. Это Костян сказал. Так Сонька ему чуть в лоб не зарядила и такую пламенную речь толкнула, что все прониклись.

— Да кто, блин, её просил! Ну нафига она влезла! — Женька откинулся на спину. От досады закусил нижнюю губу.

— Да чего ты? Правильно она всё сделала! Эта Мика — та ещё штучка. Лёху Ивлева тоже вон на коротком поводке держит, он за ней как собачка… а сама при этом… Слушай, а тот, другой, про которого ты говорил, — это случайно не мужик на крутой иномарке? В школу за ней заезжал, да?

— А ты откуда знаешь? — Женька нахмурился, пытаясь вспомнить, что он там накануне ему рассказывал. Но ничего такого припомнить не мог.

— Ну я просто сказал Соньке, что ты с каким-то упырем ее видел. И она подтвердила, что тоже их из окна впалила в тот день.

— Да нафига ты ей-то сказал?

— Ну, разговор зашёл. Я поддержал Соньку, когда она нашим за тебя втирала. Мы потом потрепались с ней немного. Вдвоём, никто не слышал. Она просто негодовала, что ты, дубина, впрягся за новенькую, которая тебя при всех опустила тогда. Ну и я согласился, мол, ага, у неё вообще другой. Чего ты? Это ж правда. Сказал бы я ей или нет — какая разница, если она сама её видела с каким-то старым хрычом. Но вообще это ж просто капец! Ты, выходит, её зад спасаешь, а она тут же идёт и с каким-то старпером обжимается.

— В смысле, обжимается?

— Да, Сонька видела. По-хозяйски, говорит, облапал эту цацу, потискались прям там у ворот, потом сели оба и уехали.

Каждое слово Жоржика резало по живому. Вроде как он и сам уже иллюзий никаких не питал, а всё равно слышать такие подробности было нестерпимо. Жоржик это заметил.

— Да не грузись ты. Забей на неё. Что, девок вокруг мало?

— Да кто грузится? — буркнул Женька. — Хреново просто. Горло достало. Температура под сорокет вчера была. Сбили, но, по ходу, опять поднимается.

— А это ты голый позавчера на улице сидел. Говорил я тебе… Ладно, пойду я, вдруг ты заразный. А ты это… лечись!

— И что там…? Прессовать за общество её будут? — спросил Женька сиплым полушёпотом, когда Жоржик собрался уходить.

— Да кому она нужна? Но общаться с ней, понятно, никто больше не захочет.

Следующие сутки слились в сплошной тягучий полусон-полубред, из которого он никак не мог вынырнуть. Температура зашкаливала и ничем не сбивалась. В конце концов, мама сдалась, вызвала скорую.

К вечеру четверга наконец его начало отпускать. Кожа покрылась липкой испариной, голова всё ещё казалась какой-то пластилиновой, но он хотя бы уже сумел разлепить веки. А позже даже сам дополз до ванной.

В пятницу, несмотря на слабость и мамины наказы «лежать», Женька уже слонялся по квартире, не зная, куда себя приткнуть. Посидел в вк, узнал, что сегодня всех-всех призвали на родительское собрание под страхом разборок с директрисой. В чате класса по этому поводу бурлили и строили разные догадки.

«Ну что, на собрание вечером идёте?»

«Девочки, что-то я боюсь…»

«Народ, никто не знает, какая муха Лиду укусила? С чего она такой шухер подняла?»

«Может, из-за новенькой?»

«Точно! Может, новенькая настучала, что её типа обижают?»

«Она могла!»

«А что с ней?» — не удержался Женька и влез в беседу, хотя не собирался.

«О! Какие люди! Онегин! Ты там как? Что с тобой? Когда появишься?» — посыпалось сразу.

«Ангина. Через неделю, может. Так что с новенькой?»

«Да ничего особенного. Подразнили малость, чисто ради прикола»

«Никто её и пальцем не тронул!»

Но несмотря на заверения, в груди осела тяжесть.

Женькины родители на собрание поехали, как обычно, вместе, сразу после работы, и вернулись уже затемно. Он извёлся весь в дурном предчувствии, пока их дождался, места себе не находил.

Родители и впрямь пришли явно расстроенными. Особенно мама.

— Что там случилось? — сразу спросил Женька, не давая им времени даже раздеться.

— Это какой-то кошмар, — покачала головой мама. — Мне до сих пор не по себе. Пока ты болел, твои родные однокласснички устроили зверскую травлю девочке. Новенькой вашей. Довели, бедную… В такой грязи девчонку вываляли. За ней отчим приехал, чтобы к матери в больницу отвезти. А кто-то их видел и пустил слух, что это её любовник. Представляешь, гадость какая? Её бабушка выступала. Старенькая уже. Говорит, а саму всю трясло аж… У меня сердце рвалось. И жалко, и стыдно так…

Родители разделись, прошли в комнату. А Женька, оцепенев, так и стоял в прихожей, не в силах даже вдохнуть нормально…

36

Неделю назад он думал, что ему плохо, как никогда? Плохо настолько, что хуже не бывает? Бывает, ещё как бывает! Нестерпимое чувство стыда и вины, как неподъёмная ледяная глыба, навалилось на него. Придавило так, что непонятно, как он ещё дышал и даже умудрился выдавить из себя несколько слов.

Не вдумываясь, машинально он ответил матери на вопрос о своём самочувствии, так же на автомате отказался от ужина и ушёл спать. Но, конечно же, о том, чтобы уснуть, можно было даже не мечтать.

Лёжа в темноте и неотрывно глядя в потолок, он раз за разом прокручивал в памяти тот эпизод, терзая себя ещё больше.

Это был отчим… всего лишь отчим… С чего он вообще решил, что он её любовник? Ах да, взгляд…

Может, отчим и не смотрел на неё так? Может, это он, тупой, ревнивый придурок, увидел то, чего нет? Можно было тысячу раз спорить и утверждать, что никого он не ревновал, но самого себя до бесконечности обманывать невозможно. Это была ревность, самая настоящая, жгучая, едкая, разрушительная. Никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Даже и не подозревал, что можно вот так сходить с ума на пустом практически месте. Он и сошёл…

Мало того, что подумал про неё мерзость, так ещё и поделился… Если бы он тогда не распустил язык, не сказал Жоржику про «другого», ничего бы не было. Во всяком случае такие гадости уж точно никто про неё не говорил.

Подробностей он не знал, но мог себе вообразить. Особенно если за дело взялась Соня. Он прекрасно помнил, как с её подачи когда-то высмеивали Веру Тихонову. До слёз её доводили, опять же из-за него. Тупость, конечно, сейчас он это понимал, но тогда ничего лучше не придумал, как начать с Верой встречаться, хотя кроме дружеской симпатии ничего не испытывал.

Ну а тут всё ещё хуже в разы, гаже, грязнее. Как Мика это терпела — даже представить было невыносимо.

И самое ужасное, что начал это он. Своим идиотским предположением нажал на спусковой крючок и открыл травлю той, кого меньше всего на свете хотел бы обидеть. И как с этим жить — он не знал. Как свыкнуться с этой мыслью, которая засела в мозгу ржавым гвоздем.

А ещё остро, до ломоты, хотелось увидеть её. Мику.

На него и прежде, случалось, накатывала тоска, особенно в выходные или на каникулах. Но как-то более-менее удавалось отгонять эти мысли, забивать голову какой-нибудь ерундой и не зацикливаться.

Теперь же было ясно — тоска его не отпустит. Будет сжигать изнутри, выедать клетку за клеткой. И чем явственнее он осознавал, что вот сейчас точно всё, конец, бесповоротно, ни единого шанса больше не осталось — тем отчаяннее хотелось даже не быть с ней, а просто иногда видеться, общаться, как вот Ивлев.

Но ничего этого не будет. Она не простит его. Никогда. Если уж он сам себя не простит, то она — тем более.

В дверь осторожно постучали, и в комнату вошла мама.

— Женя, ты спишь? — спросила шёпотом.

— Нет.

— К тебе пришла Соня. Проведу к тебе?

Первым порывом было сказать: пусть выметается ко всем чертям. До тошноты не хотелось видеть ни её, ни Жоржика, ни кого-то ещё из класса. Но сдержался, лишь рвано выдохнул — какая бы Соня ни была, что бы она ни делала, сплетню запустил именно он. Она лишь ухватилась и раздула.

— Ты пока вставай, одевайся, — и понизив голос до шёпота, добавила: — Но скажи ей, что вообще-то поздно уже…

Он натянул джинсы, и мама завела Соньку в комнату. Из-за её плеча сделала ему какой-то знак глазами и удалилась, затворив дверь. Женька стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на неё с нечитаемым выражением.