Женя поднял голову, скосил на неё глаза.

— Что? Ты про что? — нахмурился он.

— Ей так нужна сейчас твоя поддержка, понимаешь? Побудь с ней, пока она хоть немного не придёт в себя. Иначе она…

— Ты с ума сошла, что ли? Ты что, думала, что я…Мику бросил бы? Ты… — Женька даже слова растерял. — Как тебе такое только в голову пришло?

— Не злись. Я думала… думала, у вас с ней ну, так… несерьёзно…

Женька посмотрел на неё, как на умалишённую, но больше ничего не сказал, только покачал головой и отвёл взгляд в сторону. Вера больше не сверлила его взглядом и, кажется, даже испытывала неловкость.

Помолчав, спросила:

— Ты её любишь?

Отвечать он не стал. Поднялся со скамьи, бросил спасибо и направился к машине, которая почему-то вдруг показалась ему нелепой и кричащей. Чушь, конечно. Просто сейчас ему всё стало видеться таким — неуместным в самом плохом смысле слова. Дети, галдящие на площадке, придурок со второго этажа, который выпер на балкон колонки, чтобы весь двор вместе с ним слушал дабстеп, парни, которые над чем-то взрывались хохотом каждые две минуты. Он искренне не понимал, как можно сейчас веселиться и хохотать? Как можно вообще продолжать жить как ни в чём не бывало?

Ожоговый центр нашёл он быстро, только вот никто его не пустил. В приёмном отделении сразу же развернули с порога: «Уже десятый час! Завтра приходите!».

На следующее утро его так же задержали, указав на часы приёма. Но тут он уже не стал отчаянно ломиться напролом, а хорошо, как умел, попросил, поулыбался — и пропустили. Хотя кто бы знал, чего ему только стоило это показное спокойствие и приветливость.

Всю ночь накануне Женя не спал, рылся в интернете, читал подобные случаи. Находил и утешительные — когда после ряда операций женщины возвращали и нормальный облик, и здоровье. Но больше было, конечно, удручающих, а то и совсем ужасных.

В любом случае, решил он для себя, всё, что от него зависит — он сделает, лишь бы она поправилась. Надо будет её с ложки кормить — будет кормить. И мыть, и одевать, и что угодно. И деньги на лечение найдёт. После покупки спорткара счёт его изрядно оскудел, но машину можно продать. Да вообще всегда можно что-то придумать.

Однако когда он поднимался на второй этаж ожогового центра, когда подходил к её палате, думал — сердце сейчас разорвётся. Пульс долбил в перепонках мощнее, чем дабстеп из колонок вчерашнего придурка.

Женька остановился перед дверью — надо было срочно взять себя в руки. Нельзя показывать, как ему горестно, ведь ей и так страшно и плохо. Пусть она видит, что уж он-то уверен, что всё будет хорошо.

В палате Мики не оказалось, но буквально через пару минут она пришла. Нет, всё было далеко не так ужасно, как могло быть, как видел он вчера на жутких фото. И если были какие-то раны, то под бинтами их и не видно. Но сама по себе Мика выглядела настолько измученной, что сердце кровью облилось.

Может, это и дикость, но именно в этот момент он любил её сильнее, чем когда-либо. Он видел её разной: гордой и холодной, но красивой такой, что дух от восхищения захватывало. Смущённой и влекущей — так, что терял рассудок и умирал от желания. Но именно сейчас, когда увидел её бледную, растрёпанную, истерзанную, в слезах, его захлестнуло чувство такой силы и остроты, что аж физически больно стало.

— Не плачь, — выдохнул он, — я люблю тебя.

А потом повторил ещё раз и ещё…


Женя просидел у неё до самого вечера. Два раза только отлучался: в аптеку и в торговый центр, где набрал всего, что нужно и ненужно. Главное — купил телефон и сим-карту, чтобы она была на связи. Вернулся всё это занести и снова задержался. Не хотелось уезжать, оставлять её одну.

Сначала Мика его не то чтобы прогоняла, но чувствовала себя при нём скованно и повторяла раз за разом: «Тебе, наверное, уже пора».

Но потом как-то незаметно расслабилась. Они полусидели-полулежали на её кровати в обнимку и тихо перешептывались. А иногда и молчали, но это было очень уютное молчание.

Она даже пригрелась и задремала у него на плече, в то время как он держал её в кольце рук. И в этот момент, что странно, ему было очень хорошо и одновременно больно. Его распирала нежность, и вместе с тем терзало страшное подозрение.

Кто мог так жестоко с ней поступить? Неужели Алина? Ну просто больше некому…

От тяжёлых мыслей его отвлекла медсестра. Приоткрыв дверь, она бросила громко:

— Через десять минут отделение закрываем.

Мика встрепенулась.

— Ой, я уснула. Сама не заметила. Тебе нужно идти?

Но Женя не дал ей выпутаться из объятий.

— У нас ещё есть целых десять минут, — прошептал он, целуя её в висок.

— Мы… — с улыбкой в голосе начала Мика и вдруг замолкла, не договорив.

Женя почувствовал, как резко она напряглась и затем всё же убрала его руку и выпрямилась.

Он тоже сел прямо и увидел, что в проеме двери стоит Ивлев. В форме — видимо, с работы заехал. В палату он не проходил, стоял на пороге и молча смотрел на них немигающим, тяжёлым и каким-то застывшим взглядом, отчего даже Женьке сделалось не по себе…

65

Лёша

Несколько дней назад


Лёша лежал на стареньком продавленном диване в комнате Тинки. Жила она в общежитии трамвайного депо, где работала её мать, пока была жива. И умерла как-то жутко, прямо здесь, в комнате — Тинка рассказывала ему, но он не запомнил подробности.

Вообще-то её звали Валя, Валентина, но называлась она Тиной. Так, считала, звучит загадочнее.

Лёша лежал на спине, запрокинув руки за голову, и смотрел в потолок с мелкими трещинками и жёлтыми подтёками. В расслабленном отяжелевшем теле медленно остывало удовольствие, уступая место апатии.

Тинка льнула к его боку и пальцем выводила на груди узоры.

— О чём думаешь? — спросила она.

Он слегка поморщился, показывая, что говорить об этом не желает. Да и вообще не желает говорить. Не затем он здесь.

Наоборот, думать ни о чём не хотелось. Но мысли сами настырно лезли в голову. Какая же непроходимая дура эта Микина мать! Безмозглая курица. Дёрнул же её чёрт именно сегодня потащиться куда-то и потерять ключи. Такой вечер испортила! А на сегодняшний вечер Лёша возлагал большие надежды. Только-только их отношения с Микой сдвинулись наконец с мёртвой точки и взяли нужное направление.

Когда Мика согласилась с ним поужинать, он понял — свершилось. Нет, он понимал, что Мика не Тинка, и до такой близости ещё очень далеко. Такие, как она, требуют долгих ухаживаний. Таких надо сначала привязать к себе, приручить, тысячу раз доказать свою любовь и серьёзные намерения. Но готов был ждать. Особенно теперь, когда она наконец откликнулась.

С ней всегда было сложно. Мика упрямо держала дистанцию. Причём делала это так, что, казалось, она не просто далеко, но и как будто выше тебя, выше всех. Хотя и не сказать, что вела себя высокомерно, но вот поди ж ты — рядом с ней возникало такое вот неотвязное ощущение. Наверное, если бы он встретил настоящую живую королеву, то чувствовал бы что-то схожее. Так ему казалось. Из-за этого её не любили в классе. А вот ему это никогда не мешало её любить. Даже наоборот — ещё сильнее хотелось, чтобы она стала его. Все его мечты и фантазии, стыдные и упоительные, были связаны с ней.

Только тогда, в школе, он не мог себя заставить признаться в чувствах. Робел от одного её взгляда. Ему казалось, что ночами он сгорал изнутри, но при ней деревенел и хоть ты тресни! Впрочем, все пацаны в классе с самого начала, как только Мика появилась, пускали на неё слюни, за спиной развязно обсуждали её ноги, её грудь, но краснели и заикались, стоило ей с кем-нибудь из них заговорить.

Ну, не все. Колесников и не обсуждал, и не краснел, и не заикался. Хотя он сразу положил на неё глаз, Лёша это чувствовал. Видел его взгляды, его скрытый интерес. Он, точно ленивый, сытый кот, наблюдал за Микой. И это Лёшу напрягало.

Как же он радовался, когда Мика сказала ему, что этот чёртов Онегин ей не нравится! Сам Лёша его еле терпел. Он вечно выпендривался, вечно перетягивал на себя внимание, подрывал его авторитет.

В классе Лёшу уважали, к мнению его прислушивались, но только до той поры, пока не вмешивался Колесников. Стоило тому рот открыть, сказать что-то поперёк, и все сразу, безоговорочно принимали его сторону, а на Лёшины слова попросту забивали. Даже если Лёша говорил по делу, что-то нужное, важное, а этот влезал с какой-нибудь откровенной ерундой, просто ради прикола. И все забывали, что это он, Лёша, всегда старался для класса, для их баскетбольной команды, для каждого.

А чего стоит это его самодовольное и жутко бесячее: «Учитесь, девочки». И все, как дебилы, проглатывали.

Чем старше они становились, тем сильнее злили Лёшу его повадки и манеры. Временами он аж еле терпел его, но умел сдерживать и даже скрывать свое отношение. Сам-то Колесников, без сомнения, догадывался, какие чувства у него вызывает. Лёша же в свою очередь догадывался, что Колесникова это лишь забавляло. Казалось даже, что порой он намеренно его дразнил.

Хотя, смешно вспомнить, в детстве они если не дружили, то очень даже ладили. Да и потом вполне себе нормально общались. А что было делать? Открыто конфликтовать с ним — себе дороже. Уже пытался раньше и ставить его на место, и других призывал… но бесполезно. Все за него, бараны. Это страшно злило.

Но эту злость даже близко нельзя было сравнить с тем, что он испытал, когда пацаны после матча рассказали про намерения Колесникова. Тот собрался замутить с Микой. С Микой, о которой с первой встречи Лёша грезил, рядом с которой забывал дышать. Его Микой. Ведь он первый её узнал, первый с ней подружился, уговорил перейти в их школу, оберегал всячески… А этот, видите ли, захотел!