Семейству судьи отводилась особая роль — смиренно нести свой крест; такова плата за счастье состоять в близком родстве с выдающейся личностью. Они всегда должны были помнить, что его ни в коем случае нельзя будить посреди ночи, нельзя докучать ему просьбами и досаждать болтовней. Они должны были существовать в принципе, потому что мужчине для эффективного функционирования во внешней среде нужно иметь за спиной прочный семейный тыл, где его неуемная энергия в сфере секса и деторождения будет удовлетворяться как и сколько угодно. Но они должны стараться, чтобы их было как можно меньше видно (и даже слышно) — то есть существовать не слишком явно.

Сколько бесконечных ночей провела леди Биссоп, шагая взад и вперед по комнате с плачущим ребенком на руках, — где-нибудь подальше от спальни судьи, в другом конце дома; сколько раз, когда мальчики немного подросли, она на рассвете пробиралась в детскую и часами шепотом с ними разговаривала, чтобы их звонкий щебет не потревожил его сон. Ну и что? Разве это не ее святая обязанность? Разве судьба несчастного на скамье подсудимых не зависит от того, с какой ноги он встанет утром? Пять лет тюрьмы или пятнадцать — есть разница?

Судья Биссоп не хотел оказаться отгороженным от потока нормальной человеческой жизни. Ему необходимо было постоянно припадать ухом к земле, чтобы улавливать глухие раскаты общественного мнения. В конце концов, он ведь слуга народа; но одновременно он должен уметь смотреть вперед — предвидеть и рассчитывать. Сегодня ты безжалостно расправился с насильником, а в недалеком будущем народные массы потребуют кастрировать всех, кто совершает преступление на сексуальной почве. Сегодня ты проявил снисхождение к двоеженцу и тем самым немного отодвинул печальное завтра, когда вообще все брачные установления будут отброшены за ненадобностью. Глас народа должен быть услышан, это так, но, с другой стороны, как же его услышишь, когда сам народ желает видеть судей там, куда молва не долетает, — восседающими в париках на высоких тронах, в залах суда, напоминающих более театры, чем общественные учреждения, где населению давались бы основные ориентиры, помогающие выбрать правильный курс в жизни?

Вот почему судья, когда выдавалась свободная минута, читал популярные газеты и при каждом удобном случае вступал в непринужденный разговор с теми немногими представителями населения, которые встречались на его пути, — разносчиками газет, официантами, парикмахером, продавщицами программок в оперном театре и, наконец, с собственными домочадцами.

Недавно его жена, воспользовавшись услугами агентства по найму, взяла в дом новую работницу — высоченную страхолюдину по имени Полли Пэтч. У нее были прекрасные рекомендации, справки об образовании и диплом квалифицированной детской нянечки. Жена предложила ей место прислуги с проживанием.

Судья Биссоп не верил, что новая прислуга задержится в доме надолго. Леди Биссоп без конца кого-то нанимала и увольняла и делала это с одинаковой легкостью. Вечером, впав в меланхолию, она делилась с горничной своими печалями, а наутро, слегка приободрившись, обвиняла беднягу в том, что та ведет себя бестактно, и указывала ей на дверь. Бессмысленно было пытаться восстановить справедливость — люди подневольные всегда целиком и полностью зависят от прихотей тех, кого они ублажают. Судья надеялся, что, может, Полли Пэтч сумеет продержаться хотя бы месяц-другой. Некрасивые люди возбуждали в нем интерес. Ему казалось, что им открыта какая-то иная реальность, иное знание, неведомые ему самому: Его жизненный путь, как он смутно ощущал, был слишком легок благодаря на редкость удачному стечению обстоятельств: импозантная внешность, обеспеченная семья, природный ум. Для родителей он был награда, для школы — находка, для профессионального цеха — гордость. И он подумал, что, быть может, Полли Пэтч, эта великанша, заслонявшая собой дверной проем и взвалившая на себя самое хлопотное и неблагодарное дело — ухаживать за чужими детьми, знает все тайны настоящей жизни как свои пять заскорузлых пальцев, и именно ей суждено просветить его на этот счет. Тогда наконец и он поймет, что в действительности творится вокруг.

Человеку, даже если это судья, необходимо некое мерило, которое можно приложить к себе самому, если он хочет знать, что он собой представляет. Судье достаточно было бровью повести — и его жена и дети моментально таяли, сливались с обоями, исчезали вовсе. Поди заставь исчезнуть Полли Пэтч! Вся шершавая, как наждачная бумага, притом крупнозернистая — не вдруг ее сотрешь.

Мисс Пэтч, к его большому облегчению, вела себя вполне «тактично», и поэтому опасность увольнения ей как будто не угрожала. Леди Биссоп сама ее немного побаивалась. Глаза у Полли Пэтч были навыкате, и временами в них вспыхивали красноватые искорки — возможно, оттого, что все комнаты в доме леди Биссоп были освещены ее любимым розоватым светом, — но, так или иначе, это невольно заставляло держаться с ней почтительно. Если сравнивать ее с женой, прикидывал судья, она будет раза в два больше — и в два раза умнее. Внешность у нее, конечно, подкачала — для женщины это серьезное Препятствие на пути к карьере и браку: вот и пришлось ей довольствоваться местом няньки при чужих детях. А может, она, как свойственно большинству женщин, просто тянется к теплу домашнего очага — уютные, мягкие диваны, огонь в камине, надежно запертые на ночь двери, раз и навсегда заведенный ритм работы и отдыха и негромкое урчание стиральной машины, усердно восстанавливающей, воскрешающей чистоту. И поскольку для нее самой все это недостижимо (женщине из низов не обойтись без поддержки и денег мужчины), она пытается приблизиться к этому идеалу единственным доступным ей образом — поступая в услужение к чужим людям в благополучный дом.

Судья поначалу отнесся к новому лицу в доме с некоторой опаской: проходившие перед его глазами мужчины и женщины — преступники, изгои, запутавшиеся неудачники, — как правило, отличались внешней непривлекательностью (конечно, случались исключения, и тогда у подсудимого было больше шансов рассчитывать на оправдательный приговор — в конце концов, судьи тоже люди). Он понимал, что было бы заблуждением полагать, что раз преступники все как на подбор отвратительны внешне, то и все откровенно некрасивые люди обязательно преступники; и тем не менее на дне души оставался какой-то неприятный осадок и внутренний голос шептал, что в этом утверждении есть своя правда. Кто знает, может, она наводчица и ее специально подослали, чтобы она как следует все проведала и затем помогла ворам лишить его имущества? Придешь однажды домой, а там ни красных ковров, ни рыжих диванов, ни ужасного столового серебра современной работы, ни сюрреалистических картин — ничего! Все украдено по ее наводке какой-то воровской шайкой. Может ведь такое быть? Но чем дальше, тем больше он в этом сомневался. У нее был неплохой вкус: она вывернула наизнанку тканевые пододеяльники на детских одеялах, обратив их наружу сдержанно-золотистой стороной и скрыв от глаз огненно-рыжую, так что теперь он не вздрагивал всякий раз, входя в комнату к детям поцеловать их на ночь. (Он свято соблюдал этот ритуал, прекрасно зная, что они только притворяются, будто спят. В этом мире все друг друга обманывают — почему его семья должна быть исключением?) И хотя хороший вкус сам по себе не является препятствием к совершению противозаконных действий, он говорит об отсутствии криминальной предрасположенности. И даже гораздо чаще приводит к тому, что его обладатель рано или поздно окажется в роли жертвы — не вора, а обворованного. Судья проникался к ней все большим доверием. Ему нравилось, как она легко, без усилий подхватывает расшалившихся детей — одного под одну руку, другого под другую — и быстро уносит их куда-нибудь подальше, чтобы их визги, писки и рев никому не действовали на нервы.

Но окончательно Полли Пэтч покорила его, когда он завел с ней разговор об арахисовом масле. Генри Биссоп строго-настрого запретил в своем доме употреблять арахисовое масло — ни с того ни с сего, словно с цепи сорвался, впав в безрассудную ярость от непроходимой тупости тех, с кем он вынужден был делить свою жизнь и труд, — то есть, по сути, всего остального человечества. Незадолго до этого и очень некстати группа исследователей в области социальной статистики, занимавшаяся изучением первопричин преступности, привлекла его внимание к тому обстоятельству, что подавляющее большинство правонарушителей в период времени, непосредственно предшествующий преступлению, потребляли арахисовое масло в ненормально больших количествах.

От такой явной подтасовки фактов под видом научной статистики его попросту затрясло: с первой же минуты для него было совершенно очевидно, что фигурировавшее в отчете арахисовое масло, этот корень зла, которому в исследовании отводилась такая сенсационная роль, на самом деле потреблялось во время предварительного заключения в тюрьме, где подследственные ожидали суда (арахисовое масло традиционно составляет основу тюремного рациона). Таким образом, исследователи вывели свое заключение на основании данных о лицах, уже подвергшихся наказанию, — деталь, которая совершенно выпала из поля зрения этих, с позволения сказать, ученых. Вот почему, когда в ходе судебного разбирательства представители защиты начинали жонглировать теми или иными эффектными, но не выдерживающими серьезной критики статистическими выкладками, стремясь выставить своих клиентов в более выгодном свете, а то и вовсе переложить ответственность на общество в целом (адвокаты очень любят клеймить безработицу или ссылаться на деградацию современного сознания вследствие отравления свинцом, на неправильное питание или безграмотность, которые якобы и приводят их клиентов на скамью подсудимых), — судье было достаточно остановить на красноречивом адвокате тяжелый взгляд и вслух заметить: «Я запретил держать в моем доме арахисовое масло. Не хочу, чтобы мои дети выросли преступниками», — и красноречия как не бывало: бедняги начинали сбиваться, путаться и, кое-как скомкав заготовленную речь, умолкали. Он просто шутил, да вот беда — никто этого не понимал.