— По-моему, суд расписывается в собственном бессилии, — заявила Полли Пэтч, — раз у преступника всегда есть лазейка: сказаться невменяемым и уйти от наказания. Судья обязан быть бескомпромиссным в оценке причиненного зла, а не прятаться за удобными отговорками о психической неполноценности. Судить должно преступление, а не мотив и не причину. Судьи существуют для того, чтобы наказывать, а не исцелять.

Давно, очень давно судья Биссоп не слышал подобных суждений, да еще в такой категоричной форме. Он воспринял ее слова как предвестие назревающих перемен в общественном мнении. Стрелка правительственного компаса на протяжении многих лет упорно смещалась влево, и людей гораздо больше беспокоили преступления против личности, чем посягательства на собственность. Но вот теперь стрелка дрожит, вибрирует, собираясь с силами для мощного рывка вправо — и тогда собственность и деньги вновь будут признаны святая святых, а на страдания человека и разные причиняемые ему неудобства будут смотреть как на мелочи жизни. Такие перемены он только приветствовал.

Когда бухгалтер наконец предстал перед судом, судью Биссопа уже не надо было убеждать в том, что он заслуживает сурового наказания. Двое детей подсудимого присутствовали в зале на нескольких заседаниях — тупо жуя жевательную резинку с видом полнейшей апатии вообще и равнодушия к судьбе родителя в частности. Одеты они были кое-как и кого-то отдаленно ему напоминали — он так и не вспомнил кого. У него мелькнула мысль, что по такому случаю их могли бы помыть, причесать и приодеть и что все вместе — их поведение и внешний вид — можно при желании расценить как откровенное неуважение к суду.

Ввиду серьезности предъявленных обвинений — холодный, расчетливый, предумышленный обман с целью наживы и злоупотребление доверием клиентов, — он не считает возможным (как он указал защите в своем заключительном слове) поднимать вопрос о вынесении приговора условно, даже принимая во внимание то обстоятельство, что обвиняемый уже несколько месяцев находится в заключении. Все задержки в слушании дела происходили по вине самого же обвиняемого, поскольку он не желал нести моральную ответственность за свои преступления, не предпринял никакой попытки хотя бы частично возместить ущерб пострадавшим, более того, отказался передать полиции необходимые сведения относительно его сообщницы. И если защита полагает, что имеет дело с добреньким судьей, то это заблуждение: он судья справедливый. Обвиняемый проявил бездушие, оставив жену и заведя двух или нескольких любовниц, и тем причинил моральный ущерб сразу многим; и хотя частная жизнь любого гражданина является его личным делом и не может служить предметом судебного разбирательства — о чем господа присяжные обязаны помнить, вынося вердикт, — тем не менее безответственность в одной сфере жизни распространяется на все остальное. «Кроме того, — заметил он напоследок, — собственность есть краеугольный камень, на котором зиждется все здание общественной морали». Он покосился в сторону журналистов, чтобы убедиться, что эта его сентенция занесена в их блокноты, и, убедившись, испытал удовлетворение.

Присяжные гуськом потянулись совещаться и почти сразу вернулись.

— Виновен, — сказал старшина присяжных.

— Семь лет, — объявил судья.

Вскоре после суда Полли Пэтч оставила службу у леди Биссоп. Судья вернулся домой с заседания комиссии по реформе закона об абортах (сам он придерживался мнения, что аборты должны оставаться в рамках государственного регулирования, а не быть частным делом каждого отдельно взятого родителя, и в принципе их следует запрещать на том основании, что белых младенцев из обеспеченных семей рождается явно недостаточно, и, увы, они-то чаще всего и гибнут, не родившись, под скальпелем хирурга) и застал жену в слезах.

— Ушла, ушла! — плакала она. — Полли Пэтч ушла! Подъехала машина с шофером и увезла ее. Она даже жалованье не взяла!

— Еще бы она взяла! — сказал судья по привычке. — Раз ушла без предупреждения, никакого жалованья ей не положено. — Но сам он тоже плакал, и дети плакали, и все они сплотились в общем горе, и между ними возникла душевная близость, дотоле им неведомая, но с благодарностью ими вспоминаемая до конца их дней.

— Я так думаю, она была нам послана Богом, — сказала Морин Биссоп.

— Или дьяволом, — сказал судья. — Иногда мне кажется, что дьявол добрее Бога. — Он что-то стал сильно сомневаться в непререкаемой добродетельности Господа.

Весьма скоро судье удалось оставить уголовное право и заняться налоговым законодательством; в результате их с женой сексуальная жизнь вошла в более спокойное, даже обыденное русло. Он перестал затыкать детям рты пригоршнями песка и прибегать к другим подобным методам, чувствуя, что Полли Пэтч этого не одобрила бы, и смутно понимая, что, если на одну чашу весов положить обиду и, мягко говоря, некоторый дискомфорт, испытываемый при этом его детьми, а на другую — его собственный покой, ради которого он это проделывал, то первое явно перетянет. Мало того, у леди Биссоп и судьи родилась девочка, которую по его настоянию назвали Полли (по счастью, прехорошенькая, в отличие от ее тезки), — забавная резвушка, принесшая в дом много радости. Видимо, благодаря ей леди Биссоп окончательно утратила пристрастие к ярким, кричащим тонам и прикипела к нежным, в мелкий цветочек узорам — простеньким, но миленьким.

24


Мэри Фишер живет в Высокой Башне и размышляет над тем, что есть утрата — и тоска. Она по-прежнему врет себе: так уж она устроена. Она искренне убеждена, что дождь идет, потому что ей грустно, буря бушует, потому что ее снедает похоть, а неурожай случается оттого, что ей отчаянно одиноко. За последние полвека это было самое гадкое лето, и это ей не кажется странным.

По моим понятиям, Мэри Фишер страдает не так, как другие. То, что она испытывает, называется досада. Ее угнетает необходимость в избытке иметь то, чего она иметь не желает вовсе — свою собственную мать и двоих чужих детей, и не иметь того, что ей действительно нужно, — Боббо, секса, всеобщего поклонения и светской жизни.

Мэри Фишер живет в Высокой Башне, и ей кажется, что еда безвкусна, а солнце не греет, — и это ей кажется странным.

Мэри Фишер не должна бы удивляться. Она, как мы помним, выросла в канаве, и мать у нее прирабатывала проституцией, но все это Мэри Фишер постаралась вытравить из памяти. Она упорно делает вид, что мир — не то, что он есть на самом деле, и сеет это заблуждение в умах других. Уроки жизни ей не впрок: она не хочет помнить. Она начала писать новый роман — «Чертог желания».

Боббо, сидя в тюремной библиотеке, строит новую жизнь и страдает от депрессии, несвободы и разлуки с Мэри Фишер, точнее с той частью ее тела, о которой у него сохранились наиболее яркие воспоминания. Иногда, в моем воображении, я вижу, как он пытается вспомнить ее лицо. Но черты Мэри Фишер столь заурядны, сколь и совершенны, поэтому запоминаются с трудом. У нее нет своего лица, как и положено женщине.

Что ж, время не стоит на месте: мало-помалу все приближается к намеченному мною концу. Я предпочитаю не доверять судьбе и не слишком полагаться на Бога. Я буду тем, чем я хочу быть, не тем, что Он предначертал. Я вылеплю новый образ себя самой из глины моего собственного замеса. Я отвергаю моего Творца — я сотворю себя заново.

Я сбросила с себя оковы, которые пригибали меня к земле, — оковы привычки, традиции, полового влечения; дом, семью, друзей — все естественные человеческие привязанности. Покуда я с этим не справилась, я не могла стать свободной, не могла сделать первый шаг.

Первым шагом ко Мне Обновленной стало удаление чуть не всех моих зубов. Точнее, вырвано их было не так уж много: каждый второй зуб был сточен до основания. Стачивание причиняло мне такую боль, что как бы судья ни старался, больнее он сделать не мог. Да и последующие ежедневные походы к врачу, обточка, шлифовка — тоже занятие не самое приятное; как, впрочем, и совместное проживание с судьей.

Il faut souffrir,[1] как я объясняла ему, если хочешь получить желаемое. Чем больше хочешь, тем больше страдаешь. Хочешь иметь все — выстрадай все. И, конечно, лишь сожаления достойны люди, страдающие просто так, не по делу. Пример перед глазами — леди Биссоп.

Мне было нужно, чтобы Боббо получил большой срок, поскольку и мне предстоял долгий срок. Я хотела, чтобы его, так сказать, на время заморозили, пока я не буду готова встретить его, как подобает.

Бывает, я сама себе удивляюсь: как я могу с таким безразличием относиться к душевному дискомфорту — не скажу «страданиям», потому что Боббо сыт, обогрет, избавлен от каких бы то ни было обязанностей, — человека, от которого я родила детей и который столько времени провел внутри меня. Самый факт, что я этому удивляюсь, тревожит меня. Я не до конца дьяволица. У дьяволицы нет воспоминаний. Каждое утро она рождается заново. Она живет лишь сегодняшними, не вчерашними чувствами — и она свободна. Какой-то ничтожной частичкой, остающейся во мне, я все еще женщина.

Дьяволица счастлива: у нее прививка против мук памяти. В миг своего преображения — из женщины в не-женщину — она сама делает себе инъекцию. Вонзает длинную острую иглу воспоминаний в живую плоть, прямо в сердце, и выжигает его. Какое-то время боль зверская, нестерпимая, зато потом — ничего.

Пусть умрет любовь, пусть отступит боль!

Посмотрите, как Мэри Фишер корчится, как она извивается на острие хранимого памятью блаженства. Как же ей больно! А тут еще в деревне судачат о ней, а она ведь все слышит. И некому отвлечь ее ласковым словом, веселым флиртом, сладостной любовной игрой. Вообще-то не столько о ней говорят, сколько ей слышится.

Там, в деревне — так, по крайней мере, считает Мэри Фишер, — говорят, что хозяйка Высокой Башни нарочно не заводит своих детей: только для себя живет, будто и не женщина вовсе. Говорят, тиранит несчастную старуху, свою мать, держит ее под замком. И детей сожителя своего ненавидит, вот уж поистине злая мачеха. Ей, разлучнице, видать, чужое счастье покоя не давало. Добилась своего — говорят, что жена любовника из-за нее руки на себя наложила, а то куда же она пропала, горемычная? Говорят, до того дошла злодейка в жадности своей ненасытной, что толкнула сожителя на преступление, а потом, то ли снюхавшись с красавчиком лакеем, то ли в отместку любовнику (он на ней жениться не захотел, раскусил ее подлую натуру), — предала его: не вызволила из тюрьмы.