– Да, я так говорила, – кивнула Светлана, удивлённо глядя на него: она представляла себе всех огэпэушников такими, как допрашивающий её прежде капитан – наглый и самоуверенный; он делал ей всяческие грязные намеки, уверенный в своей полной безнаказанности. Неужели этот следователь не будет вести себя так же? Собственно, про старый журнал она придумала уже на допросе и про то, что не знала, кто такой Гумилёв… Она повнимательнее взглянула на сидящего по другую сторону стола мужчину. Говорят, у неё кошачьи глаза, но и у этого майора глаза такие же дикие, желто-карие, блестящие, той же породы, что и у неё… Он смотрит и ничего не говорит, но Светлана уже отразилась в его зрачках – почему это вдруг её обрадовало? Впервые за всю жизнь её взволновал взгляд не мужа, а постороннего мужчины!

– Как мне вас называть? – запинаясь, спросила она.

Её волнение передалось и ему. Он хотел сказать сурово: "Гражданин следователь", а сказал мягко:

– Дмитрий Ильич.

– Дмитрий Ильич, – молодая женщина помедлила, прежде чем задать ему вопрос, – вы тоже считаете меня виноватой?

Следователь пожал плечами.

– Разберёмся, – он твердо решил держаться.

– Вот что… напишите-ка на бумаге это самое стихотворение.

– Полностью? – изумилась она.

– Полностью.

Он уже знал, что ему делать. Скрепя сердце отправил Светлану в камеру – до ночи ей вряд ли что-нибудь угрожает! – и поспешил в кабинет самого Петерса, оправдываясь своей неопытностью: потревожил такого человека! Подробно доложил ему обстоятельства дела. Так, как он его видел. Директор школы подслушивал под дверью класса… То, что он сошёл с ума, Гапоненко придержал на крайний случай.

– Под дверью? – брезгливо переспросил Потере.

– Видимо, учительница ему нравилась, а взаимности он от неё не дождался, вот и решил отомстить. Услышал фамилию – Гумилёв. Знал, что она из запрещенного списка, и настрочил донос… А Крутько рассказывала детям о пиратах и в качестве иллюстрации прочла стихотворение, увиденное ею накануне в каком-то старом журнале.

– Что за стихотворение? – спросил Потере.

Майор молча подал ему листок. Тот быстро пробежал его глазами.

– И только-то? Это я и сам знаю наизусть.

Он выразительно продекламировал:

…И взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.


Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет

Так, что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет…

– Теперь я понимаю: молодая идеалистка, романтик, что ей какой-то там запрещённый список… Освободите немедленно, я сам распоряжусь! Кстати, Совнарком на последнем заседании рекомендовал нам бережнее относиться к интеллигенции, разъяснять непонимающим нашу точку зрения, беречь таланты… – он довольно усмехнулся. – В таких случаях на помощь должна приходить интуиция. К примеру, года два назад одна молодая поэтесса Ирина Одоевцева написала "Балладу о толченом стекле". Наша революционерка и блистательная журналистка Лариса Рейснер выпустила об этой балладе фельетон – мол, "изящнейшая поэтесса" возвела клевету на красноармейца, обвиняя его в подмешивании стекла к соли, а попутно и в мешочничестве. Кое-кто из наших товарищей предлагал Одоевцеву арестовать, чтобы прекратить её вредную деятельность, но я распорядился не трогать и теперь с гордостью могу сказать, что спас для мира хорошего поэта!

Гапоненко шёл домой пешком. День выдался напряжённый, даже в теле ощущалась усталость, как если бы он работал физически… Осенний воздух московских улиц струей вливался в его будто свернувшиеся от душной накуренной атмосферы управления легкие – даже ощутил слабое покалывание в груди.

Решение об освобождении Светланы ему захотелось сообщить ей лично. Что он и сделал, опять с трепетом почувствовав, как забилось сердце…

Обычно он не допускал себе поблажек в области чувств. Всякому движению души он давал определение, отчего флёр таинственного и туман романтики рассеивались на ярком свету реальности. Но сейчас… "На старости лет!" – усмехнулся он.

Первый раз это случилось с ним пять лет назад. В его жизнь вошла Катя. Чувство к ней на первых порах напоминало безумие – тут уж не до определений, когда сердце не слушает доводов рассудка. Он видел в её глазах отчуждение, страх, протест, и ему хотелось сломать её защиту, заставить нырнуть с головой в кипящий котел эмоций, в котором барахтался он сам. Случались моменты, когда он был готов схватить её за горло и душить до тех пор, пока она не запросит пощады. Конечно, это были моменты неуверенности и отчаяния, но в конце концов он заставил её кричать, стонать и извиваться поневоле в его руках, позабыв обо всём на свете, даже о бывшем любовнике. Заставил понять, что она бессильна перед такой стихией, как страсть. Но, видимо, не вечно то, чего добиваешься силой. Даже силой страсти.

Зарождавшееся чувство к Светлане никак не напоминало пламя, буйство, ярость. Это было теплое мягкое горение костра в степи, дуновение весеннего ветра или нежность к спящему ребенку. Оно было легким и невесомым, как мечта.

Дмитрий снова и снова повторял в памяти картину: он сообщает ей, что она свободна, а она, не отрываясь, смотрит на него, шевеля губами, будто повторяет про себя его слова. Он не выдержал и проводил её до ворот господи, это уже ни на что не было похоже! Светлана вложила ему в руку свою маленькую ладонь, и она, прохладная, точно огнем опалила его.

– Спасибо, – прошептала Светлана и застучала каблучками по тротуару.

Чтобы не смотреть ей вслед, он резко повернулся и пошёл к себе, но в ушах её каблучки всё равно цокали, пока она не завернула за угол.

"Дмитрий, ты сошёл с ума!  мысленно одёрнул он себя. – Ты женат, у неё муж, у тебя уже сыну пять лет, а ты все на молоденьких засматриваешься? Ей двадцать два, а тебе – тридцать восемь…"

Он зашел в коммерческий магазин и купил банку греческих маслин – Катя их любила, а Пашке – большого шоколадного зайца: то-то радости будет! И пошёл домой, как всякий приличный семьянин, но теперь глубоко, на самом дне его души, лежал маленький золотой ключик от дверцы к мечте…

Глава двадцатая

Ян Поплавский вышел на улицу и некоторое время жадно вдыхал свежий осенний воздух. Уже пахло зимой, и его легкое пальтишко, купленное на отложенные в результате жесткой экономии деньги, продувалось всеми ветрами, но юноша, разгоряченный впечатлениями, не замечал холода.

Он был одновременно и зол, и растерян, и расстроен: он больше не принадлежал самому себе! Земля вправду была круглой. Он вернулся на то же место, только на этот раз бежать было некуда.

Все пять прошедших голодных, но веселых студенческих лет Ян старался быть осторожным и избегать каких бы то ни было приключений или необдуманных поступков. Ему вовсе не нравилось, как он начал когда-то знакомство с миром, что лежал вне привычного с детства хутора. Средневековые замки, скрывающиеся под маской слуг графы, коварные паны, красивые девушки со странными характерами, контрабандисты, мечтающие о сокровищах каких-то сектантов, – всё это было не для него! Он и в комсомол вступил в надежде, что эта молодежная атеистическая организация отведёт от него подобную напасть.

Юноша хотел быть обычным врачом, лечить простых людей, но судьба словно смеялась над ним: благодаря то ли его учителю профессору Подорожанскому, то ли зловредной фортуне в последнее время его всё чаще приглашали в Кремль к высокопоставленным большевикам или их домочадцам.

Ян и не подозревал, что хитроумный профессор, в трудных случаях побаиваясь за свою жизнь, рекомендовал им услуги талантливого студента. Не то что он подставлял его голову под топор сознательно, он наивно надеялся, что с ученика и спрос малый…

Поначалу Ян робел перед именами и повелительными замашками высоких пациентов, но потом научился успокаивать самых заносчивых одним взглядом, о чём, впрочем, они потом не помнили. Ян лечил их от бессонницы, избавлял от ночных кошмаров и тяжести в желудке. Это было делом терапевта, а не хирурга, но то, что перепадало ему за труды, помогало выжить и прилично питаться всей их восьмерке.

Эти его подработки потихоньку формировали у Яна убеждение, что большинство человеческих болезней имеют нервное, как он говорил, происхождение.

Способности Яна к гипнозу профессор Подорожанский называл магнетизмом и сетовал порой, что рядом с Яном чувствует себя мясником. В эти способности он поверил сразу, после того как Поплавский присутствовал как-то на его операции и на глазах профессора усыпил больного, для которого доза анестезии оказалась недостаточной.

И вот, будто чёрт из табакерки, в его жизни возник Чёрный Паша…

В состоянии безнадежности и покорности судьбе Ян дошагал до общежития медицинского института. Он уже взялся за ручку входной двери, как его окликнул дрожащий женский голос. Он обернулся и увидел выходящую из-за высокого, давно не стриженного самшитового куста знакомую хрупкую фигуру.

– Зоя?

Девушка несмело приблизилась. От долгого ожидания её насквозь пробрало холодом и слова из её замерзшего рта вылетали толчками.

– Из-звините, Ян, ноя нем… могла неп… прийти…

– Господи, да вы же вконец замерзли! Почему вы не стали ждать в вестибюле?

– Н… не… удобно… эт… то же… муж… жское…

– Какие мелочи! Никто бы вас не осудил. К нам в гости часто приходят девушки, – успокаивал он, пропуская девушку в открытую дверь.

– Час… сто? – подняла к нему Зоя бледное лицо с замерзшими синими губами.

– Может, не очень часто, но случается.

Некоторые студенты уже вернулись с занятий, и в их комнате у стола за чаем сидели Поэт и Знахарь.

– Я не свожу сияющего взора, узрев ваш лик, прекрасная синьора! – не мог не отреагировать Поэт. Любовь к поэзии занимала у него много свободного времени, но любовь к медицине перевешивала и, как Знахарь и Ян, то бишь Монах, он был одним из лучших студентов на курсе. Кроме того, Поэт из них был самым галантным кавалером. Он тут же подскочил к Зое, чтобы помочь ей раздеться. А вот Знахарь был самым наблюдательным.