Оливия Стилл - Жизнь после «Жары»

— Майкл! — послышался в темноте шёпот Салтыкова, — Майкл, ты спишь?

Старая скрипучая софа жалобно закряхтела под тяжестью туши ворочающегося с боку на бок Майкла. Салтыков приподнял голову над подушкой, силясь разглядеть в темноте задёрнутых штор лицо приятеля, но разглядел лишь тускло поблескивающую от окна крышку массивного старого рояля.

— Майкл, ты спишь или нет? — снова прошептал Салтыков.

— Нет… — отозвался тот, — Не спится чего-то…

— И я не могу уснуть…

— Нда уж… Вот так истохия…

Салтыков соскочил с постели и босиком прошлёпал по трескучим половицам рассохшегося паркета к Майкловой софе. По дороге ощупью взял пачку сигарет и зажигалку.

— Я курну, Майкл, не возражаешь? — Салтыков присел к нему на софу.

— Одеяло не подпали только.

Салтыков щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся. Сигарета на время помогла унять в его пальцах нервную дрожь. Какое-то время приятели молчали.

— Слушай, Майкл… — Салтыков первый прервал молчание, — А это правда?.. Ну, Негод говорил, что статья такая есть…

— Ему виднее, — вздохнул Майкл, — У него бхат на юхфаке учится.

— О Господи! И зачем я всё это затеял…

— Что затеял? — не понял Майкл.

— Да всю эту бодягу с Оливой… Если б я знал, что так всё обернётся… Блин, до сих пор не могу успокоиться…

— Ладно, хасслабься, — сказал Майкл, — Тебя в тюхьму не посадят. Это тех пхивлекают, кто угхожал там напхимех, или избивал, или насиловал, или ещё как-нибудь издевался над человеком… Ты же этого не делал?

— Господи, Майкл, конечно нет!!!

— Ну и хасслабься...

— Тяжело, Майкл! Я ведь действительно в последнее время вёл себя как мудак, но я правда не хотел ей ничего плохого…

— Ладно, шо тепехь об этом говохить… Человека конечно жалко…

— Хуёво как-то всё получилось… Бедный мелкий, одним словом…

— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл, — Зхя, конечно, ты всё это затеял, всё-таки не надо было обещать ей жениться…

— Что правда, то правда, — вздохнул Салтыков, — Ну кто же знал, что всё действительно так далеко зайдёт…

— Но ты же сам знаешь, какие цели ты пхеследовал, сойдясь с нею…

— Майкл, не надо об этом…

— Зхя ты, конечно, с Яной начал мутить, — осторожно заметил Майкл, — Всё-таки это нехохошо было с твоей стохоны, согласись…

— Да я знаю, что нехорошо, но…

— Не, ну я, конечно, всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то вхемя, хасстался бы спехва с Оливой, а потом уж…

— Да что уж там теперь, — вздохнул Салтыков, — Я вот только не понимаю, зачем она Оливе-то всё это рассказала, добить, что ли, её хотела…

Майкл промолчал, сосредоточенно глядя перед собой. Салтыков пытливо заглянул ему в глаза, но тот отвёл их в сторону.

Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…

— Помнишь, Майкл, какая она была…

И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её душной, навязчивой любви.

— Бедному мелкому так мало нужно было для счастья… Даже этого я ей не дал…

Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.

Глава 2

В другой, архангельской квартире, тоже не спали этой ночью. Новость об Оливе была известна и там.

Даниил молча, с открытыми неподвижными глазами, лежал долго в постели Никки. Никки видела его состояние, но, в отличие от многих девушек, была не из тех, кто пристаёт с расспросами и лезет в душу. Особенность её была в том, что она, несмотря на свою внешнюю некрасивость, располагала парней к себе тем, что никогда никого не доставала и не выносила мозг. Когда рядом кто-то плакал, страдал или грустил, она не имела привычки утешать, расспрашивать, говорить какие-то слова. Это происходило от её внутреннего эгоизма и даже, можно сказать, чёрствости души. Чужие страдания мало трогали её; правда, она никогда в открытую не признавалась в этом. Людям никогда не приходило в голову, что она черства; они ценили её тактичность, когда она молча позволяла им выплакаться в своём присутствии, не говоря тупых и бессмысленных слов утешения, которые в минуту горя могут лишь ещё больше распалить, а то и разозлить.

Никки делала добро, бескорыстно принимая у себя дома путешественников из других городов, даже тех, которых она мало знала, и общалась лишь по Сети. Гости Архангельска запросто могли экономить на гостиницах и экскурсиях, селясь у Никки на несколько дней, а то и недель, и получая впридачу ещё и бесплатного экскурсовода в её лице. Дом Никки был также всегда открыт и для архангелогородцев, знакомых и не очень, где в их распоряжении был и доступ в Интернет, и чашка вкусного чаю с плиткой молочного шоколада. Никки умела поставить себя так, что её любили все, и она, несмотря на свою душевную прохладность, имела в Архангельске репутацию добрейшего, с золотым сердцем, человека.

Никки лежала рядом с Даниилом и не спрашивала его ни о чём. А он, хоть и сам не любил чужого копания в своей душе, больше всего сейчас хотел бы, чтобы его спросили. Но Никки молчала.

— Так глупо кончить… Зачем она это сделала… — прервал молчание Даниил, – Не понимаю...

— Я тоже, — сказала Никки.

— Это я во всём виноват...

— Перестань. Ты не виноват.

— Виноват, — сказал Даниил, — Я знал… Я знал, что от него зависит её судьба, я видел… Я мог уберечь её от него, и не сделал этого… Ведь это я толкнул её к нему...

— А что ты мог сделать? — резонно спросила Никки.

— Мог… — сказал Даниил и умолк.

— Значит, ты жалеешь, что остался со мной, а не с ней?

Даниил не ответил. Никки отвернулась в сторону. Никки. Единственный близкий человек. Щемящая боль охватила Даниила. Ему показалось, что именно сейчас он сойдёт с ума или замёрзнет как на сорокоградусном морозе, если не будет рядом человеческого тепла. Он с силою прижался сзади к Никки.

— Оставь, Даниил, — сказала она. — Я хочу спать.

Даниил убрал от неё руки, уткнулся лицом в подушку. Он уже давно заметил, что отношения с Никки у него изменились в худшую сторону. Она не пилила его, не ругала, не упрекала, не пыталась выяснить отношения, но стала какой-то чужой и отстранённой. Было ощущение, будто всё время, пока они были вместе, она ждала чего-то от Даниила, а теперь, видимо, устав ждать, поняла, что не дождётся, и отдалилась от него.

— Может, ты скажешь, что не так? — наконец, не выдержал он.

— Ты сам должен это знать, — последовал ответ.

Даниил почувствовал прилив бешенства. Вот так всегда она его доводит, так они и в прошлый раз поссорились! А теперь опять двадцать пять: «сам должен знать»… С какой стати?!

— Наши отношения зашли в тупик, они не развиваются, — спокойно, без всяких эмоций, проговорила Никки.

— Ты хочешь, чтобы я на тебе женился?

— Я уже ничего не хочу, Даниил.

От её спокойного, равнодушного тона Даниил завёлся ещё больше. Ему захотелось схватить её, трясти как грушу, заставить плакать, но она была словно деревянная, только глаза, ищущие, бегающие, выдавали все её мысли на неподвижном, бесстрастном лице.

— Ты думаешь, я дурак? — взорвался он, — Я же вижу, что ты целый год только и ждёшь печати в паспорте и свадебного марша. Я тебе сразу, ещё в начале, сказал, что я не создан, я не готов для такой роли! Я тебе всегда говорил, что я на этот счёт думаю — нет, у вас, у женщин, только одно на уме. Это атавистическое желание выйти, выскочить замуж, чтобы потом погрязнуть в этом быте, и связать и себя, и меня по рукам и ногам, засадить в клетку, и давить, давить так, что я дышать не могу...

— Я на тебя не давлю, Даниил.

— Нет, давишь. Давишь! Ты не оставляешь мне выбора, — распалился он, — Что в твоём понятии развитие отношений? Брак, оковы, бессмысленное коровье существование? Это цель всех женских стремлений? И ты хочешь, чтобы я сдался под твоим давлением и пообещал тебе, не будучи готовым, с тем, чтобы потом можно было обвинить во всём меня? Что ж, видимо, история Салтыкова и Оливы ничему тебя не научила...

— При чём тут Салтыков и Олива? Какая связь между ними и нами? — взорвалась, в свою очередь, Никки, — Не надо меня сравнивать с ней! Уж во всяком случае, я скорее оставлю тебя и найду того, кто будет хотеть того же, чего и я, чем пойду резать из-за тебя вены… Уходи, Даниил, оставь меня. Мне не нужны такие отношения. У нас разные цели и взгляды на жизнь, а в тебе я не нуждаюсь более...