— Давай договоримся так. Хочешь здесь работать — будь добра работать. А нет — пиши заявление! — загремел Константиныч, возвысив голос, — Пиши заявление, и... к чёртовой матери!!!

— Хорошо, — еле слышно прошептала Олива, и глаза её наполнились слезами.

Видя, с какой отрешённой покорностью она взяла лист бумаги и ручку, старик-начальник сердито сплюнул.

— Тьфу ты ё..! Оля, ну так же нельзя!!! Ну соберись ты, в конце концов! Ну вот скажи мне — чем ты таким занималась весь день, что ничего не успела подготовить?

Олива побледнела. Только этого ей сейчас и не хватало! Если то, чем она тут занимается в рабочее время, выплывет наружу, это будет настоящий кошмар. Она лихорадочно завозила мышкой, чтобы закрыть этот злосчастный вордовский файл, но было уже поздно. Начальник, заметив это, наклонился к её компьютеру.

— Что это? — прогремел, как гром, его голос над ухом.

— Это?.. А... это так... — Олива была готова провалиться сквозь землю. Проклятый файл без сохранения закрыться не успел, и Константиныч всё увидел.

— Вот оно что! Посторонние книжки читаем на рабочем месте! — разошёлся он, — Ну и сотруднички у меня — то один остолоп пасьянс-косынку на компьютере раскладывает, — Константиныч гневно сверкнул глазами на Илью, что сидел в том же кабинете, — То теперь другая на работе книжки всякие дурацкие читает! Я вас всех, трутни вы этакие, к чёртовой матери поувольняю!!!

К счастью, гневная сия тирада была прервана телефонным звонком, и Константиныч, бормоча проклятия, направился в свой кабинет.

— Слушай, а чё за книжка-то? — поинтересовался Илья, когда Константиныч ушёл.

— Да это так... Детектив Дарьи Донцовой, — соврала Олива.

Что это на самом деле была за книжка, ни Илье, ни Константинычу, ни вообще кому-либо другому знать не полагалось. Пока.

«Жара в Архангельске» это была.

Глава 23

Марина Штерн, которой Салтыков так сильно увлёкся под пальмами и жарким солнцем Турции, оказалась замужем за немцем. Салтыков узнал об этом накануне отъезда совершенно случайно: Марго проболталась под пьяную лавочку. Правда, потом тут же сказала, чтобы он её не закладывал. Салтыков пообещал, но к Марине внезапно охладел. И не то, чтобы он осуждал её за враньё — нет, ведь Салтыков сам был такой, и он прекрасно понимал, почему она не сказала ему всей правды. Люди ездят на курорт для того, чтобы отдохнуть, расслабиться и хотя бы на время сбежать от рутины и домашних проблем. И, что характерно, все врут — или, если не врут, то уж по крайней мере хоть немножко, да искажают факты своей биографии. Женщины намеренно скидывают себе пару-тройку лет; мужчины, напротив, прибавляют, только не года, а нули в месячной зарплате и должностную ступеньку. Неудивительно, что курортные романы завязываются так легко и быстро — ведь гораздо же приятнее иметь дело с относительно молодой и свежей дамочкой или каким-нибудь крутым бизнесменом, чем, если бы сия дамочка призналась в том, что ей не тридцать лет, а тридцать восемь, а сей кавалер — что он не бизнесмен, а всего лишь охранник на проходной.

Кто знает, быть может, именно поэтому курортные романы обычно заканчиваются очень скоро — приближается отъезд на родину, а с ним возвращается и проза жизни, в которую оба героя подобного романа, наврав с три короба, наотрез отказались бы друг друга пускать.

Салтыков не осуждал Марину за враньё — ведь он и сам, чего греха таить, приукрасил, сказав ей, что является владельцем архитектурно-строительной компании. Хотя, как мы с вами прекрасно знаем, настоящим владельцем и держателем контрольного пакета акций сей компании по-прежнему оставался не он, а Нечаева. Просто теперь, когда всё открылось, он понял, что Германия, по крайней мере, в ближайшем будущем, ему не светит.

В дурном настроении возвращался он домой, в Архангельск. Как постылы, как невыносимы были ему теперь картинки родных пейзажей, с разбитыми периферийными дорогами, убогими «деревяшками», холодными хмурыми облаками и бедной растительностью тундры! А ещё паршивее было то, что прямых рейсов от Турции до Архангельска не было, и ему пришлось остановиться проездом в Москве.

Он полдня проторчал в аэропорту, но архангельский рейс, как назло, в самый последний момент отменили — из-за нелётной погоды. Впереди маячила ещё одна бессонная ночь. Салтыков порылся у себя в кармане — денег едва-едва хватало, чтобы заплатить за такси из аэропорта. Ни о какой гостинице не могло быть и речи.

Быть может, просто от усталости с дороги, помноженной на депрессуху и разочарование, Салтыков вдруг как никогда почувствовал себя каким-то несчастным и осиротевшим. Невольно вспомнил он об Оливе, о том, как тусил с ней здесь год назад. Вспомнил, как бежали они за руки под проливным июльским дождём, как с длинных волос её ручьями стекала вода. Вспомнил он, как лежал с ней в общаге в Питере, а она, блуждая затуманенным взором близоруких глаз по обшарпанным стенам комнаты, что-то увлечённо рассказывала ему — он уже не помнил, что именно. А когда он, на середине рассказа, внезапно страстно поцеловал её в губы, по лицу её разлилось такое искреннее недоумение...

«Может, это и было настоящее счастье, которое я просрал...» — невольно подумал он.

Салтыков вспомнил, как Майкл, вернувшись из Москвы после майских праздников, рассказал ему, что Олива по-прежнему живёт с мамой и никого себе не нашла. Салтыков тогда ничего не испытал в ответ на это, кроме брезгливой жалости. А то, как она выбросила в реку его подарок, и вовсе возмутило его.

— Дурость и больше ничего, — сказал тогда Салтыков, — Лучше бы в ломбард сдала, а деньги в детдом отдала бы.

Но теперь, когда он, усталый и опустошённый, сидел, скрючившись, на жёстком сиденье в аэропорту, ему уже всё казалось иначе. Ну вот, бросил он Оливу в поисках лучшей для себя перспективы — и где она, эта перспектива? Марина обманула его, Яна оказалась корыстной сучкой, которой нужны были от него только деньги, а Нечаева, ловко сыграв на его амбициях, обставила его как лоха, заставив, по сути, работать на себя и, кинув ему, как собаке кость, номинальную должность гендиректора в своей фирме, свалила на него всю грязную работу, большую половину прибыли от которой на вполне законных основаниях опускала теперь в свой карман.

«Мелкому, может, позвонить? — мелькнула неясная мысль в его мозгу, — Или не стоит?.. Не, наверное, всё-таки, не стоит... Напишу-ка я ей лучше смс».

И через пару секунд отправил ей сообщение:

«Мелкий, давай помиримся. Пожалуйста».

Долго Олива ждала этой эсэмэски. Но теперь злоба и оскорблённое самолюбие всё же взяли верх, и недолго думая, она ответила:

«А смысл? Ты прекрасно жил без меня всё это время, тебе было похуй на то, каково мне было все эти месяцы, так зачем же ты пишешь мне теперь?»

«Я виноват, прости меня», — ответил Салтыков.

И через несколько секунд на его телефон прилетел ответ:

«Нет. Между нами всё кончено».

Салтыков устало откинулся на спинку сиденья, пытаясь расправить затёкшие ноги. Вяло подумал, что, наверное, и правда, нет никакого смысла ничего возвращать...

И — быстро накатал сообщение:

«Как хочешь. Но я тебя всё равно люблю».

Глава 24

Бывает горе — что косматая медведица: как навалится, так света не взвидишь. А отпустит — и ничего вроде, и дышать можно. И даже делать что-то.

А бывает и так: именно от горя люди с головой ныряют во что-то: кто — в выпивку, кто — в религию, кто — в тусовки и случайные связи. Кто — в работу. А Олива, спасаясь от боли, одиночества и пустоты, целиком и полностью погрузилась в свой роман.

Она писала его каждый день, с утра и до вечера, в рабочее время и после него. Настоящего у неё не было, не было и будущего — было только прошлое, и прошлое была эта книга, которую она писала целыми днями. Сумбурная это получалась книга и беспорядочная, как комната трудного подростка, где навалена куча одежды на кровати, бумаги на столе и хлама на полу. Но Олива упивалась самим процессом — она словно заново переживала в мельчайших подробностях те эпизоды, которые описывала в романе. Описывая свою первую встречу с Архангельском, она чувствовала в душе тот же трепет и радостное волнение, что и тогда; романтические сцены с Даниилом снова вызвали в ней те же чувства к нему, но когда на арене книги появился Салтыков, она стала писать на нерве. Каждая мелочь, каждое его слово... каждый жест. А когда Олива дошла до кульминации, описывая их зимний разговор в Архангельске, после Нового года — когда он сказал, что не сможет с нею жить, и что она отныне может считать себя полностью свободной — тот же шок и та же боль, что и тогда, опалила её с новой силой. Почему-то именно этот момент в книге заставил её снова содрогнуться от страшного горя — даже не те, другие, более, может быть, жуткие — а именно тот разговор на тёмной кухне, первого января, когда он стоял к ней спиной и, пуская сигаретный дым, холодно и односложно отвечал.

«— Ты… ты… отказываешь мне?..

— Да, мелкий.

— Ты хочешь сказать, что сейчас мы с тобой не поженимся и не будем жить вместе?

— Да, мелкий.

— Ты хочешь сказать, чтобы я собирала свои вещи и уезжала обратно в Москву?

— Да.

— Это твоё окончательное решение?

— Да».

Нет, были у Оливы в жизни моменты и пострашнее. Но ни от чего так сильно кровь в жилах не стыла, как от этих его четырёх коротких «Да» — и именно эти «Да», словно пули, выпущенные из пистолета, казалось, убили в ней не только мечту, но и надежду на какое-либо будущее...

Как ветер летит время. Мелькают однообразной чередой московские будни. Стучит клавиатура компьютера, рождая много букв, которые — Олива надеялась — оставят после неё хоть какой-нибудь след в истории.

Но вот, наконец, написана последняя глава. Закончено произведение. Конец, как известно, делу венец, и как человек, завершивший, наконец, свою миссию, Олива почувствовала громадное облегчение и удовлетворение собой. Но продолжалось это недолго. Ведь роман был написан, миссия выполнена, и теперь Оливе в жизни стало делать как будто и нечего. И холодная пустота страшной бездной снова зазияла перед ней.