— Ну вот… я как болван тут топчусь… Даже не обнял тебя ни разу…

— Ну, полно, глупости!

— Можно, я теперь обниму тебя? — и Ярпен, не дожидаясь ответа, заключил девушку в свои объятия.

— Тихо! Никки побудишь… — Олива высвободилась из его рук, – Всё, всё. Спокойной ночи.

— Ты не обижаешься на меня?..

— За что?

— Ну, за то, что я… такой болван…

— Да ну, брось давай! Почему болван-то? Выдумал тоже…

— Ну, тогда я это… пойду…

— Спокойной ночи.

— И тебе тоже… спокойной ночи… — пробормотал Ярпен, всё ещё топчась на пороге, – Приятных тебе снов…

— Да. Да. Тебе того же.

Олива, кое-как выпихнув Ярпена за дверь, нырнула в постель.

— Ой… разбудили, что ли, тебя? — спросила она, видя, что Никки не спит.

— Я не спала.

— Ну, как у вас с Кузькой-то?

— Написал мне только что, — сказала Никки, — А вот Влад, похоже, в тебя влюбился…

— Да, мне тоже так кажется…

— Ладно, давай спать. Завтра с утра в Северодвинск поедем.

«Как они меня все любят! Да и можно ли не любить меня?.. — думала Олива, уже засыпая, — Только Салтыков один… ну, да и хер с ним. Нет его — и пусть не возвращается…»

Глава 49

Рейсовый автобус по маршруту Архангельск-Северодвинск, отправляющийся от автовокзала в полдень, ехал почти порожняком. Основная масса пассажиров, состоящая из трёх парней и двух девушек, сосредоточилась на задних сиденьях. Кондукторша, пожилая бесформенная тётка, оторвавшая им всем только что по билетику, сидела на свободном сиденье к ним лицом и, с оттенком грусти к своей безвозвратно ушедшей молодости и зависти к их молодым годам, наблюдала, как ребята, вооружившись ручками и листиками бумаги, вырванными из блокнота, играли в «морской бой».

— Итак, Влад… — задумчиво произнёс один из парней, водя шариковой ручкой по своему листку бумаги, — Влад, Влад… Б-10!

— Мимо!

— Мимо, — повторил Даниил, отмечая точкой заданный квадрат, — Теперь Оля… Так… К-7!

— Ранил, — Олива зачеркнула крестиком часть своего трёхпалубного корабля.

— К-6!

— Ранил!

— К-5!

— Мимо…

Никки и Кузька не принимали участия в общей игре. Они оба слушали Никкин плеер, воткнув себе в уши по одному наушнику; Никки сидела у Кузьки на коленях. Олива, покорно позволив Даниилу и Ярпену первыми убить все свои корабли, убрала листок и ручку в сумку и, закрыв глаза, откинулась головой на сиденье. Ей нездоровилось.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Ярпен.

— Меня тошнит, — сквозь зубы простонала она, — Укачало, наверное.

— Морская болезнь, — изрёк Даниил, — Хорошо, что у меня есть с собой целлофановый пакет…

Олива, позеленевшая от сильной тошноты, легла, положив ноги на колени Ярпену, а голову — на колени Даниилу. Езда в самом заду автобуса вытрясла ей все печёнки, поэтому, когда ребята приехали, наконец, в Северодвинск, им пришлось выводить её из автобуса под руки и, посадив на скамейку, ждать, пока она оклемается.

Дуновение прохладного ветра с залива мало-помалу привело Оливу в чувство. Она открыла глаза, сделала несколько глубоких вдохов, и вдруг увидела приближающегося к ней незнакомого длинноволосого парня в брезентовом плаще. Солнечное гало обрамляло его густые тёмно-каштановые волосы, развевающиеся на ветру; большие, синие, как лесные озёра глаза, были устремлены прямо на неё. В руках у незнакомца был гранёный стакан воды, с которого стекали искрящиеся на солнце капли.

— А вот и Тассадар! — сказал кто-то из ребят.

Тассадар приблизился к Оливе и сел перед ней на корточки.

— Выпей воды, — попросил он, глядя на неё своими бездонными синими глазами.

Олива, не отрывая от него глаз, молча приняла из его рук стакан. Тассадар ободряюще улыбнулся ей.

— Тебе уже лучше? — спросил он.

— Да, — отвечала, улыбаясь, Олива, — Спасибо тебе.

Как только она оправилась, все встали и пошли бродить по Северодвинску. Олива шла рядом с Тассадаром, который, в качестве экскурсовода, рассказывал ребятам про памятник корабелам, что открывался их взорам. Олива заворожённо слушала его рассказ, но мало что понимала, словно говорил он на марсианском языке.

— Тебе не холодно? — спросил он Оливу, когда они, минуя площадь корабелов, вышли, наконец, к заливу.

— Есть немного, — поёживаясь, отвечала она.

Тассадар снял с себя плащ и накрыл им плечи девушки. Олива поймала себя на том, что ей с ним так хорошо, что хочется как можно дольше оставаться в его руках.

— Знаешь, — призналась она ему, — Здесь всё так интересно и необычно, здесь, с нами со всеми… Что я написала про всех нас книгу, ты знаешь, какую… И вообще, у меня мечта однажды снять про нас кино…

— Я буду рад, если у тебя всё получится, — ответил Тассадар, — Только сложно будет найти актёров, полностью вжившихся в наши образы и полностью отождествляющих нас. Мы всё-таки очень специфичны…

— Этим-то мы и привлекательны! Мы, вы, все… Архангельск… Я люблю Архангельск, люблю вас, моих друзей, что живут здесь… — восторженно говорила Олива, — Я хочу, чтобы этот забытый Богом город, который все знают лишь как какую-то безымянную провинцию, стал известен всем с другой стороны, как одно из самых прекрасных мест, где живут яркие, неординарные, замечательные люди, редкие по своей доброте и дружелюбию, которых сейчас днём с огнём не найдёшь нигде…

— Тогда просьба у меня к тебе будет, — улыбнулся ей Тассадар, — Выполнишь? Обещаешь?

Олива тоже заулыбалась.

— Смотря какая просьба...

— Напиши продолжение «Жары». Только обязательно с хэппи-эндом!

— Продолжение напишу, но насчёт хэппи-энда не гарантирую, — сказала Олива, — Это зависит не от меня.

— Почему не от тебя? Книга твоя, жизнь тоже.

— Книга не только моя, вы все пишете её...

— Но идея твоя. И ты вольна рулить ею как захочешь, — отвечал Тассадар, — Ты любой хэппи-энд себе можешь сделать, при желании.

— Не любой. Для танго нужны двое, — вздохнула Олива.

— Значит, надо открыть своё сердце для любви и посмотреть вокруг, — последовал ответ, — Ведь иногда, чтобы полюбить, надо увидеть любовь...

Он подпрыгнул и сорвал с кедрового дерева веточку. Протянул Оливе.

— Ах, я желала бы... — мечтательно произнесла она, принимая веточку.

— Что? — улыбнулся Тассадар.

Олива засмущалась.

— Так, глупости. Всё равно не сбудется...

— Ну, а всё-таки?

— Я желала бы, чтобы этот момент длился всегда.

— Он будет длиться всегда. Он останется в твоей памяти, в твоей книге, — отвечал ей Тассадар.



Глава 50

Ветер гнал рябь по свинцовой воде залива, вздымая прибрежный песок и шевеля заросли тростника. Над заливом низко парили морские чайки, криком своим предвещая бурю.

Тассадар, шедший впереди всех, раздвинул руками тростниковые заросли и, выводя друзей к заливу, обернулся назад и снова ободряюще улыбнулся Оливе. У него была хорошая улыбка: искренняя и доброжелательная. Ветер трепал его чёрный брезентовый плащ и тёмно-русые волосы его, перемешивая их с пышными волнами кудрей идущей рядом Оливы. И вся окружающая её обстановка, так не похожая на Москву — морской залив, тростник, чайки, длинноволосый красивый парень в плаще, являющий контраст с двумя блондинами — Кузькой и Ярпеном, что шли позади — всё это представилось ей как кадр из голливудского фильма про молодых американцев-путешественников с Томом Крузом в главной роли.

«С этими длинными волосами он реально похож на голливудского актёра… И ещё на кого-то, только вот на кого… — думала Олива, заворожённо глядя на него, — А какие потрясающие у него глаза... И улыбка красивая... Где ж ты раньше-то был...»

— Нравится? — спросил Тассадар, когда они с Оливой остановились возле самого причала.

— Очень…

— Это одно из самых моих любимых мест здесь, — поделился он, — Я ведь, знаешь, тоже пишу иногда. Правда, в основном стихи…

— Ты тоже поэт, как Ярпен?

— Не совсем, — усмехнулся он, — Но здесь, на этом заливе, у меня родился один из последних моих стихов…

— Прочти, — попросила Олива.

И Тассадар, устремив в свинцовую даль залива свои прозрачные голубые глаза, начал читать, тихо и быстро, по-архангельски, глотая слоги:

Умереть, чтобы вновь родиться,

И родиться, чтобы не жить,

И жизнью своей не напиться,

И жизни другой не родить.

Ветер правды в лицо мне ударил

Ветер скорби мой пульс обнажил.

Было то, во что я не верил,

Потому что я жил и любил.

Предан месяц с багряной луною

Предан осени той листопад…

Я не помню, что было со мною,

Я не знаю, чему я был рад.

Солнца луч проскочил по зеницам,

Ослепив не на миг — навсегда.

Краски мира исчезли как птица,

Улетевшая вдруг в никуда.

Мир слепых принимает сурово

Всех, кто с умыслом входит в него…

Или место твоё не готово,

Или больше не жди ничего.

Олива, не отрываясь, смотрела в его глаза и тонула в них. Говорят, что глаза — это зеркало души; и глаза Тассадара, синие и огромные, как этот залив, отражали, как в зеркале, его непростой внутренний мир, его тонкую и сложную душевную организацию, его возвышенный, пытливый ум.

«Нет, такой человек не может полюбить меня, примитивную и приземлённую; он слишком возвышен и тонок, — невольно подумала Олива, — Он как будто с неба снизошёл, а я... я слишком обычная, чтобы постичь его сложную натуру, чтобы понять, чем он дышит. О нём мне лучше и не мечтать... Но, Боже, какое это счастье просто стоять рядом с ним и беседовать, глядя в глаза ему... Пять лет жизни за пять минут общения с ним...»