У Оливы в глазах стояли слёзы, когда она их красила. Минута — и они ручьём потекли на щёки, смазали тушь и пудру. Не смей реветь, ты сейчас не должна реветь, убеждала она себя, ты должна выглядеть так хорошо как никогда. И всё-таки Олива не могла заставить себя перестать реветь, ибо тому, для кого она так тщательно наряжалась, было всё равно. Она знала, что Салтыков не позвонит.

Четыре. Полпятого. Без двадцати пять.

Он не позвонил.

Олива не выдержала и написала ему эсэмэску: «Ты где?»

Ответа не последовало.

— Куда ты собираешься, Олив? — спросил её Ярпен, подходя к зеркалу сзади.

Она ничего не ответила и яростно вонзила расчёску в свои пышные кудри.

— Олив, — он взял её за руку, — Давай сядем и поговорим.

Она послушно села на кушетку рядом с Ярпеном.

— Ты собираешься к нему, я знаю, — сказал Ярпен, глядя ей в глаза, — Олив. Я знаю, это тяжело. Но ты не должна…

— Позволь мне самой решать, что я должна и чего не должна! — Олива резко вырвала у него свою руку и отвернулась, едва сдерживая слёзы.

— Олив, но ты же видишь, он тебе не звонит…

— И что? Я всё равно с ним встречусь! Я должна поставить точку, наконец!

— Вот это правильно, — одобрил Ярпен, — Точку надо поставить. Но — именно точку, а не запятую. Ты понимаешь, о чём я.

— И куда ты сейчас пойдёшь? — Никки выглянула из спальни, — Опять будешь стеречь его возле работы? Оля, это неразумно…

— Чего вы её держите? Пусть идёт, если хочет, — вмешался Кузька, — Нравится ей унижаться — пусть унижается. Иди, Олив.

Олива проигнорировала выпад Кузьки и, накинув куртку, выбежала из квартиры.

— Я пойду с ней, — сказал Ярпен и тоже вышел, захлопнув дверь.



Глава 57

На улице моросил дождь. Олива, держась за руку Ярпена, стремительно тащила его вперёд по лужам, туда, где белым сахарным куском мелькала за кронами деревьев высотка. По мере того, как путники приближались к этой высотке, Олива всё более и более ускоряла свой шаг, пока, наконец, не сорвалась на бег.

— Сколько времени? — запыхавшись, спросила она у Ярпена и вихрем влетела в подъезд высотки.

— Двадцать пять минут.

— Какого?

— Шестого.

— Успели… Слава Богу… — облегчённо выдохнула она и прислонилась спиной к колонне вестибюля.

Ровно в половине шестого из высотки потекли потоки служащих. Салтыкова среди них не было.

Полшестого. Без двадцати шесть. Семь. Семь пятнадцать.

Салтыков из высотки не вышел.

— Может, он ушёл раньше? — высказал соображение Ярпен.

— Хз, может и ушёл…

— Тогда что мы здесь стоим?

— Пошли к нему домой.

По дороге Олива не выдержала, взяла у Ярпена телефон и позвонила Салтыкову сама. Она знала, что с её номера он не поднимет трубку.

С номера Ярпена он взял.

— Где ты сейчас? — сдавленно спросила Олива.

— Мелкий, я... это... на работе...

— Я была на твоей работе — тебя там нет.

— Так это... я не на своей работе... я там... на другой фирме...

— Когда ты будешь дома?

— Не знаю, мелкий... Как освобожусь — позвоню...

— Хорошо.

Через десять минут он позвонил. Олива уже сидела вместе с Ярпеном у двери его квартиры.

— Мелкий, ты где?

— В твоём подъезде...

— Выходи во двор, мелкий.

Олива выбежала во двор. Через некоторое время и Салтыков подошёл к скамейке. Не обняв и не поцеловав Оливу, даже не глядя в её сторону, сел и нервно закурил.

— Смотри-ка, Ярпен за гаражами прячется — сказал Салтыков, — Думает, его никто не видит...

Олива молча сидела и боролась со слезами. Чужой... совсем чужой...

От Ярпена пришла эсэмэска: «Олива, ты дура, если сейчас не уйдёшь. Ради вас уходи».

— Друзья не хотят, чтобы я виделась с тобою, — нарушила молчание Олива, — Они говорят, что ты не любишь меня.

— А им-то какое дело? — нехотя произнёс Салтыков.

— Они говорят, что со стороны это очень видно...

— Олив, поступай как знаешь. Я не буду тебя удерживать.

— Но я люблю тебя! — горячо воскликнула она, — Я пришла только поэтому. Неужели ты не видишь?!

Он молча курил.

— Знаешь, я вот сижу рядом с тобой, и мне холодно, — сказала Олива, глотая слёзы, — И не потому что на улице холодно, а потому что я не чувствую тепла от тебя...

Салтыков молчал.

— Зачем ты так поступил со мною? Зачем? Зачем давал надежду, если с твоей стороны нет любви? Мы вот сидим с тобой точно чужие друг другу... У меня такое ощущение, что ты сейчас встанешь, посмотришь на часы... и уйдёшь, сославшись на срочные дела...

— Но, мелкий, мне действительно надо работать...

— Опять ты врёшь...

— Я не вру, мелкий. Я действительно очень занят.

— Ты даже не обнимешь меня, я вижу, что я тебя больше не интересую...

Он молчал на другом конце скамейки.

— Скажи, другая женщина отобрала у меня твою любовь? Скажи мне правду, я умоляю тебя! Может быть, я подурнела и больше не вызываю у тебя желания? Или она оказалась лучше, чем я?..

— Мелкий, я тебя умоляю, не будем об этом...

— Нет, скажи!!! У тебя есть другая?

— У меня нет никого, мелкий...

— Посмотри мне в глаза! Я требую, чтобы ты смотрел мне в глаза...

Салтыков помешкал, затем медленно развернулся всем корпусом к Оливе и уставился ей в лицо, смотря не в глаза, а куда-то сквозь неё. У него появилась пошлая и отвратительная манера курить — раньше за ним такого не наблюдалось. Он выпускал дым Оливе прямо в лицо, отодвинув в сторону нижнюю губу, как заправский гопник, и ей очень хотелось ударить его по рукам и выбить у него изо рта сигарету, а заодно и зубы.

«Какая противная…» — думал Салтыков, с тоской и отвращением глядя ей в лицо. Он нашёл, что Олива действительно очень подурнела, так подурнела, что её уже не спасала ни причёска, ни одежда, ни косметика. Салтыков впервые заметил, что с этими кудрями голова у неё стала больше чем плечи, заметил её некрасиво торчащие скулы на треугольном лице, нос картошкой, косые глаза, и общее выражение лица, тупое и бессмысленное как у дауна. Несмотря на макияж, было видно невооружённым глазом, что она плакала по крайней мере весь день и всю ночь — глаза её, красные и заплывшие от слёз, стали узкие как щёлочки, нос распух, распухли и губы, словно их вывернули наизнанку. Салтыков невольно вспомнил симпатичную немку-полукровку Марину Штерн, вспомнил длинноногую красавицу Ленку, вспомнил большеглазую Яну, похожую на Скарлетт, вспомнил ухоженную, зрелую красоту Нечаевой — и, глядя на это отёчное зарёванное лицо дауна, ему стало так муторно, как будто перед ним сидела дохлая мышь. Салтыкову на миг показалось, что от Оливы даже пахнет дохлой мышью, и он, с трудом скрывая брезгливость, поспешно отодвинулся от неё.

«Когда ж ты отвалишь от меня, кикимора ты болотная?! Когда ж ты сгинешь, наконец, в преисподнюю?! — мысленно вопрошал он, — Ну не нужна ты мне! Понимаешь? Не нужна!!! Ну как тебе это внушить, чтобы до тебя, наконец, допёрло?.. Ну давай уже, скажи, что между нами всё кончено, и убирайся на хуй!..»

Олива, видимо, почувствовала биотоки мыслей Салтыкова, а может, она уже давно знала, что надо ставить точку именно так. Знала — и тянула до последнего. Но теперь время пришло.

— Нам не стоит с тобой больше встречаться. Извини, — сказала она ему и, встав со скамейки, пошла прочь.

Оливе казалось, что Салтыков останется неподвижно сидеть на скамейке, и она сможет интеллигентно уйти. Первые две секунды он действительно не вставал, но потом пошёл следом за ней. Полыхнула надежда — сейчас он извинится перед ней, скажет — прости меня, пожалуйста, я дурак...

— Зачем ты идёшь за мною?! — спросила Олива, останавливаясь.

— Я иду не за тобой. Кстати, ты идёшь не в том направлении. Твой подъезд слева, — он махнул рукой в сторону дома Никки, — А мне направо. И закрой сумку, она у тебя расстёгнута. Ну, я пошёл...

Олива встала как вкопанная. Этот ответ как пощёчина оскорбил её до глубины души, оскорбил больше, чем всё остальное, вместе взятое. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. Секунда — и расстёгнутая сумка Оливы пулей полетела в газон.

— Ах, ты пошёл?! — крикнула она, хватая его за футболку, — Щас ты у меня пойдёшь!!! Щас ты у меня так пойдёшь!!!

И тут началось что-то несусветное. Салтыков даже опешил, не сразу въехав, откуда посыпались на него удары, и, пятясь раком назад, старался лишь защитить руками своё лицо и гениталии от побоев. Олива никогда не умела драться по-настоящему, но тут словно бес вселился в неё. Чудовищная  агрессия вкупе со страшной горечью обиды придали ей сил, дали точность её ударам. Не чувствуя боли от разбитых в кровь кулаков, она яростно молотила Салтыкова по голове, по лицу, наступая на него и то и дело работая ногами, стараясь попасть ему по яйцам.

— На, нахуй!!! Получай, паскуда!!! Вот тебе, пиздабол несчастный!!!

Олива с разворота дала ему ногой по животу — Салтыков увернулся, закрывая одной рукой свои гениталии — а она в это время хотела было треснуть его по скуле, но промазала и лишь чиркнула тяжёлым перстнем по лицу, разбив ему губу.

— Идиотка! Тебя в психушке недолечили! Щас милицию вызову! — вопил он.

— Ну-ну, попробуй вызови! Мразь трусливая!!!

Хуяк! Он извернулся и, схватив Оливу за шею, пригнул её голову вниз. Вокруг них стал собираться народ...

— Ну-ка, отпусти её! Иначе я тебе самому так вмажу! — крикнула какая-то девушка.

— Это она меня начала бить, а не я её! — оправдывался он, выпуская Оливу.

— Сволочь! — Олива опять набросилась на него с кулаками. Однако Салтыков схватил её руки.