«Мелкий?!» — молнией пронеслось у него в голове.

Мало чего соображая, он вжал голову в плечи и поднял воротник. Его первым безотчётным импульсом было остаться незамеченным. Не получилось.

Полиэтиленовый пакет с чипсами и чоко-паем, словно бомба, грохнулся оземь. Секунда — и бежевая куртка, как снаряд, налетела на Салтыкова, осыпая его голову, лицо и грудь градом беспорядочных ударов.

— Сволочь!!! Как ты мог так со мной поступить, скотина?! Бросил меня, да? Удрал от меня?! — исступлённо орала Олива, яростно, однако несильно молотя его руками.

Салтыков, ещё не отошедший от шока, делал вялые попытки прикрыть ладонями лицо. Краем глаза он увидел, что какой-то мелкий пацан лет десяти, воспользовавшись заминкой, схватил с земли уроненный Оливой пакет чипсов и дал дёру.

— Мелкий, прости... Мелкий, подожди, мелкий, я тебе всё объясню...

— Не надо ничего объяснять!!! Ты подонок, я тебя ненавижу!

— Мелкий, я по работе срочно был в командировке... Так получилось, мелкий, я не смог тебя предупредить...

— Врёшь!!! Ты смылся от меня, с вещами смылся! — не слушая его, Олива ревела благим матом, тряся Салтыкова за воротник как грушу, — Но теперь я не дам тебе себя бросить, слышишь?! Не дам бросить! Не дам... — и вдруг, перестав его молотить, она крепко обхватила его за шею.

— Мелкий, ты меня задушишь... — прохрипел Салтыков, мягко пытаясь освободиться от её рук.

Она висела у него на шее и, уткнувшись лицом в его дублёнку, судорожно рыдала. Салтыков же, в одной руке держа открытую бутылку пива, не знал, что делать с другой рукой, которая болталась в воздухе. На лице его было написано чрезвычайное недоумение, глаза растерянно и лихорадочно бегали, словно молили прохожих: «Кто-нибудь, отдерите от меня эту сумасшедшую!..» Прохожие, видя эту сцену, без труда читали сей немой посыл, но все как один конфузились, пытались отвести глаза и отойти на безопасное расстояние. Лишь один мужик, поняв, что парня надо спасать, приблизился и осторожно постучал Оливу по спине.

— Гражданочка, сумочку не вы обронили?

Олива досадливо обернулась и, наконец, выпустила Салтыкова из своих цепких объятий. Почувствовав свободу, тот с благодарностью взглянул на мужика, как на своего спасителя. Тот понимающе подмигнул — беги, дескать.

— Ой, а чипсы-то? Чипсы-то где ж мои?! — спохватилась Олива, шаря в пакете, — И сникерс там ещё лежал... Да как же это...

Салтыков, преодолевая дрожь в коленках и предательское желание побежать во весь опор, осторожно отошёл на два шага назад. Но отчаянный вопль Оливы заставил его остановиться как вкопанный.

— О-о-о-о!!! — безудержно рыдала она над распатроненным пакетом, сидя на коленях прямо на грязном, посыпанном солью льду тротуара. В этом рёве было столько неподдельного отчаяния — это был звериный рёв, рёв, полный бесконечного возмущения и муки. И Салтыков, то ли из страха, то ли из жалости к ней, то ли просто из желания прекратить эту безобразную сцену, подошёл и поставил её на ноги.

— Тихо, мелкий, тихо... — бормотал он, обнимая её, — Не надо так убиваться — куплю я тебе эти чипсы! Ну... что ты, прям как маленькая!

— Ага... Откупишься от меня этими чипсами, а сам опять сбежишь! Не надо мне твоих чипсов!

— Да почему сбегу-то, мелкий?

— А то нет, что ли?.. — всхлипнула Олива.

— Мелкий, я тебе клянусь... Только давай отойдём в сторонку, а то тут люди ходят... И не надо так нервничать. Подумай о ребёнке...

— А ты о нём подумал, когда исчез без предупреждения? — выпалила она, — Расслабься. Никакого ребёнка нет.

Салтыков не поверил своим ушам.

— Что?

— Да ошиблась я тогда. Приняла желаемое за действительное, — добавила она, прерывисто вздыхая, как обычно вздыхают маленькие дети после долгого плача.

И Салтыков вздохнул так, будто только что скинул со своих плеч непосильную ношу.

— Ну, может, оно и к лучшему, мелкий...

Они отошли немного от магазина и нырнули в арку длинного серого дома.

— Ну, и куда мы пойдём? — спросила Олива, — Меня с твоей съёмной квартиры выперли!

Салтыков отвёл глаза в сторону, будто не слышал вопроса.

— Что молчишь? Иди, снимай ещё квартиру!

И Салтыков, наконец, тихо и нечленораздельно пробубнил:

— Мелкий, у меня нет денег...

Олива обречённо цокнула языком и закатила глаза.

— Конечно... А на бизнес всякий дурацкий у тебя деньги есть...

— Мелкий, да я кредит взял. Отдавать же надо, — он стрельнул бычком мимо урны, — Ну почему ты не хочешь меня просто услышать? Я не могу тебе сейчас при всём своём желании ничего дать...

— Опять старая песня, — хмыкнула Олива, глядя в сторону.

— Мелкий, ну представь себе, как мы будем жить здесь. Просто подумай: за квартиру надо платить, я на кредите, денег нет. Чтобы раскрутиться, ещё как минимум полгода надо. Ты же не хочешь работать на грязных работах, а диплома о высшем образовании у тебя нет. Мы погрязнем в долгах и нищете, мы просто не потянем. Ты сама первая не выдержишь такой жизни...

— Тогда какого лешего ты мне наобещал с три короба тогда, летом? — со злостью в голосе отчеканила Олива, — Нахера надо было так врать — и о том, что поженимся зимой, раз знал, что не потянем?

— Мелкий, ну прости, я ведь тогда действительно ни о чём таком не подумал. У меня же башню тогда сносило от одного твоего присутствия...

— А сейчас уже не сносит, да?

— Сейчас я тоже люблю тебя, но голову от этого уже не теряю. А раньше было наоборот.

У Оливы на глаза навернулись слёзы.

— И что теперь прикажешь делать?

Салтыков не сразу ответил, раскуривая сигарету.

— Не знаю, мелкий...  Ты прости, что я не оправдал твои надежды...  Но на мне ведь свет клином не сошёлся... Ты можешь считать себя полностью свободной... Если у тебя там кто-то появится...

Олива аж задохнулась от негодования.

— Что?.. Да как ты смеешь такое говорить мне?.. Чтобы у меня... там... кто-то... как ты смеешь?!

Салтыков молча стоял, опустив голову и внимательно наблюдая за двумя жирными голубями, клюющими рассыпанное пшено на асфальте. Пауза слишком затянулась.

— Так, всё, мне надоела эта игра в одни ворота, — устало сказала Олива, — Чёрт с тобой, уеду я в Москву. Сегодня как раз собиралась брать билеты на шестичасный поезд. Но тогда я уеду, и ты меня больше никогда не увидишь.

— Мелкий, только я тебя умоляю: не делай более с собой ничего плохого! Я тебя умоляю, мелкий!

Но в тоне его не было особой искренности, и Олива это уловила.

— Да успокойся ты.

Она развернулась и пошла, смутно надеясь, что Салтыков догонит её и вернёт. Но он не шёл.

Он по-прежнему стоял в арке, и наряду с облегчением от того, что так всё разрешилось, его начала глодать какая-то непонятная внутренняя досада. Он не признавался в этом самому себе (в таком вряд ли кто признается), но тот факт, что Олива не умерла, разочаровал его. Может, оттого, что люди вообще склонны по своей натуре идеализировать смерть, так и Салтыков, считая до недавнего времени Оливу умершей, идеализировал её образ и воспоминания, связанные с ней, будучи уверенным, что всё это осталось позади, и уж больше никогда не напомнит о себе. Но теперь всё повернулось иначе: Олива осталась жива, а его глубоко внутри запрятанное ощущение собственной крутизны (ведь далеко не каждый может похвастаться тем, что из-за него кто-то свёл счёты с жизнью!) растаяло наряду с уверенностью, что всё действительно позади.

«Негодяев, сука!» — промелькнуло в его голове. Он выхватил мобильный и нажал кнопку вызова.

— Алё, Негодяев? Ты чё, сука, пиздишь тут, сплетни распускаешь? — с ходу набросился он на него.

— С-салтыков, ты чего? — спросонья не понял тот.

— Того! Олива, между прочим, живей живых, и только что я на неё у «Диеты» напоролся! Я не понял — это вброс такой был? Тебе там реально делать нехуй, или от сидения в четырёх стенах уже галюны пошли?

— Блин, я-то тут при чём, это всё Кузька сказал! Что якобы Мочалкин её на ж/д путях видел, поездом раздавленную!

— Блядь, Негодяев... У вас тут испорченный телефон, что ли, или чё? Паха сказал, что она просто шла через ж/д пути, а вы уж накрутили! Вот уж поистине Архангельск — большая деревня: пёрнешь в одном конце, в другом скажут: обосрался...

Глава 13

А в Москве всё таяло. На улицах стояла вода, вода стояла и на газонах над талым льдом, в который превратился снег. Олива не любила такой климат — она считала, что зимой должна быть зима, а не непойми что. Впрочем, ей не нравилось всё, абсолютно всё, что окружало её в Москве, особенно теперь, когда она в числе последних пассажиров сошла с поезда — ибо не торопилась. Торопиться ей было некуда и не к кому — ничего клёвого и радостного в этой постылой Москве её не ждало. Как муж, не торопящийся в объятия нелюбимой жены, со злостью подмечает все её недостатки, от пары килограммов лишнего веса до манеры оттопыривать мизинец, держа чашку — так и Олива, сутуло бредя по площади трёх вокзалов, с выражением лица под названием «выноси всех святых», внутренне плевалась всем, что видела. Омерзительно было всё: тепловатый загазованный воздух, высоченные здания, толпа, бегущая с тележками... «И какого лешего они так несутся, как будто на пожар... Тупые жирдяи...» — со злостью думала она.

Жирные голуби, курлыкающие на асфальте, напомнили ей архангельских — тех, которые присутствовали при последнем разговоре её и Салтыкова. Олива со злостью пнула их ногой, и при этом то ли случайно, то ли намеренно, пихнула в спину одну толстую бабу с карапузом на руках.

— Девушка, ну сма-атреть же надо! — по-московски протянула та, и это «а-а» выбесило Оливу окончательно.

— Сама смотри, блядь, корова жирная!!!