Или он вовсе не доброжелатель, а враг, который просто хочет еще раз причинить мне боль? Унизить, растоптать? Быть может, копии фотографий как раз в это самое время рассматривает моя бабушка или… Или Коршунов. Мне становится дурно.

На что в данный момент смотрит Коршун установить не представляется возможным. Зато бабушка — в широком доступе. Набираю ей. Сначала она пугается — чего это я вообще решилась звонить? Потом радуется. У нее все в порядке, бабуля весела как птичка, и я несколько успокаиваюсь. Она сообщает мне, что ее посетил «чудный мальчик» по имени Олег — «тот самый, за которого ты просила» — и долго беседовал с ней о прошлом. Я понимаю, что свои обязательства по отношению к нему я могу считать исполненными — свое интервью он получил. Интересно, что бабуля там наговорила?..

Эксклюзивный материал — интервью с самой маркизой де Ментенон — выходит в эфир через несколько дней. За это время его украшают обилием фотографий и даже кое-какой хроникой из Госфильмофонда. Я смотрю получившийся фильм лежа в кровати в своей палате и попивая чай. Бабуля бесподобна. Рассказывает о своей любви к деду, о том, каким он был человеком — таких теперь не осталось. О тех весьма непростых временах. Потом ее рассказ плавно перетекает на более поздние годы. Говорит она и о том, как мучилась, прыгая из Парижа в Москву, чтобы успевать уделять внимание внучке, и как бесился по этому поводу ее муж — Маркус де Ментенон, которого она упорно называет Маркушей… Ничего такого, что было бы неизвестно заинтересованным лицам. Я и подумать не могла, что именно это совершенно невинное, полное великолепной грусти по уходящему прошлому интервью, способно вызвать настоящую бурю.

На следующий же день дверь в мою палату распахивается, и я в изумлении вижу… маму. Последний раз я ее видела… Ну-у-у… Ну год назад так точно.

Она уже в том возрасте, который у нас почему-то называют «бальзаковским», хотя этот господин, соответствуясь с эпохой, считал «вышедшими в тираж» женщин не за пятьдесят, а чуть за тридцать. От бабушки моя мама унаследовала разве только осанку — прямую, как доска спину. Лицом пошла в деда. Широкие крестьянские скулы, короткий тоже широкий нос, узкие губы, которые совсем не портили жесткое мужское лицо Петра Соболева, но ужасны на лице его дочери. В первую очередь потому, что она постоянно пытается исправить их форму с помощью карандаша для губ и помады. В итоге получается что-то страшное. Помада расплывается, контур губ — и без того причудливый и фальшивый — размазывается… В общем жуть.

Причина ее неожиданного появления вскоре становится ясна: мама в ярости, хоть и пытается это скрыть. Интервью, которое «посмела дать» бабуля, как ей кажется, наносит ущерб ее доброму имени. «Как она могла утверждать, что я не уделяла тебе достаточного внимания?!» О Господи! Самое смешное, что она сама не понимает, что несет, и в каком виде выставляет себя. Просто здорово: и не подумать хотя бы по телефону проведать дочь после того, как все СМИ в два захода (по количеству известных им попыток) трезвонили про совершенные на меня покушения, но примчаться выяснять отношения после бабушкиного интервью.

Но главный ужас в том, что она решает раз и навсегда доказать «общественности», что на самом деле она прекрасная мать. Похоже некоторое время — по крайней мере, пока я лежу на глазах у всех в больнице — мне предстоит с ней общаться ежедневно. Лучше б я все еще валялась без сознания! В коме. Такое отличное, теплое, уютное слово. Лежишь себе, ни на что не реагируешь, ни за что не отвечаешь. Поют тебя и кормят внутривенно. Даже глотать и жевать не надо. И швы в заднице не волнуют никак.

Я оказываюсь права — мама появляется в больнице и на следующий день. Сидит, со всей строгостью расспрашивает меня о моей непутевой жизни. Оказывается, она все-таки следит за моим творчеством, и я подвергаюсь строгому взысканию за то, что своим «циничным отношением к своей работе, которая суть — служение обществу», ставлю ее — маму — в сложное положение. «В то время как я…» «А ты…» «Ты же рупор, через который общественность может доносить до власть имущих, погрязших в бесконечной драчке за дележ нефтедолларов…» «Ты обязана воспитывать простых людей в должном духе и вести за собой…» Ну да. Надо полагать вперед, заре на встречу…

«Бля-я-я!» — как сказал бы Стрельников.

На свою беду минут через десять после маминого прихода в палату заглядывает Кондрат в своей черной форме и краповом берете, на сей раз надетом не задом наперед, а как положено. Мама усаживает его перед собой, спиной ко мне. Так что выражения его лица я не вижу, но вскоре замечаю, как складки кожи на его здоровенной шее и бритом затылке розовеют, потом приобретают устрашающий красно-коричневый оттенок, а после начинают шевелиться по-моему сами собой. А ведь мама к нему относится хоть и строго, но справедливо. Как ей кажется. Еще бы! Ей в руки попал «жандарм», «душитель прекрасных порывов народа» (Пушкин бы плакал), «палач на побегушках у власти» (палач на побегушках — это сильно! Я оценила!), и прочая, прочая, прочая.

Все-таки удивительная у нее каша в голове. Какая-то жуткая помесь идей и словечек эпохи раннего Ленина, эпохи начала 90-х с ее дикой демократией, которую в народе много позднее никто и не именовал кроме как «дерьмократией», и непонятно еще какой эпохи, скорее всего придуманной ей самой. С отцом вот все более или менее понятно. Он фанатичный коммунист. А вот куда занесло маму, по-моему даже она плохо понимает… После того, как она принимается именовать Кондрата — офицера СОБРа — «омоновцем», чем по незнанию наносит ему самое жестокое оскорбление, мне приходится спасать боевого товарища.

— Мам, оставь Федора в покое. Он у нас натура тонкая, твоего напора может и не снести.

«Тонкая натура» смотрит на меня затравленно и нервно стискивает пудовые кулаки. Похоже, бежать без оглядки ему не позволяет только офицерская честь. Мама возмущенно смолкает. Обрадованный Кондрат вскакивает, быстро передает мне приветы от Стрельникова, «который, видно, умом тронулся в этом своем санатории — девицу завел и носится с ней, как с писаной торбой». Рассказывает о том, как его самого и все его подразделение «дрючат» в связи с прошедшими майскими и подступающим Днем независимости — «навещать часто не смогу, душа-девица, все учения какие-то и усиления. Учат нас, понимаешь, террористов ловить. Усиленно. Сегодня вот и то еле вырвался».

После того, как Кондрат уходит, мама клещом вцепляется в меня. «Кто такой? Какие у вас с ним отношения? Что значит друг? Он же молодой мужчина, а ты молодая женщина!» Железная логика! Меня спасает только появление моей подруги Ирки с двумя младшими детьми. Палата тут же наполняется суетой, беготней и детским смехом. Мама торопливо простившись отваливает. Я всегда подозревала, что причина ее отношения ко мне в том, что она просто боится детей. Боится и не понимает, как ей с ними быть. С детьми же нельзя вести политические дискуссии…

Иногда мне ее жаль. Иногда жаль себя — ведь если бы она была мне хоть чуть-чуть ближе, если бы я ее хоть сколько-нибудь интересовала, я может и не попала бы в ситуацию под названием «Александр Петрович Борзунов». Кто знает? С Борзунова мысли мои по давно протоптанной тропинке переходят на Коршуна. И что это за семейка такая, оказывающая на меня какое-то фатальное влияние? То отец, то теперь сын.

Когда я осознала, что Коршун — сын Борзунова, у меня даже в глазах потемнело, так стало нехорошо. Долго приходила в себя, держа в трясущихся руках свидетельство о рождении Сергея, в котором черным по белому были прописаны имена и фамилии его родителей… Потом как-то свыклась с этим. Родственников ведь не выбирают. Да и потом, Борзунов развелся со своей первой женой, когда его сыну — кстати единственному сыну! — едва исполнилось пять лет. Яблочко недалеко падает от яблоньки только тогда, когда зреет на ней. А если ветку срезали, а потом успешно привили на другое дерево, то созревшее на ней яблочко, хоть и сохранит свой изначальный сорт, но будет напитано совсем другими соками… Сергей ведь не Борзунов, а Коршунов, и я очень надеюсь, что его отчим дал мальчику больше, чем биологический отец.

Но что это я? Коршуна рядом со мной нет и вряд ли будет. Если только в привычной роли малоразговорчивого соседа…

Ирка с детьми заскакивает ко мне совсем не на долго. У них в планах еще бассейн и изостудия. Так что через пятнадцать минут я уже предоставлена сама себе. Смотрю телевизор, что в обычной жизни не делаю практически никогда. Потом включаю скайп. Стрельникова в сети нет. Действительно что-то новенькое! Зато тут же начинает названивать Кристоф. Он в поместье, в которое бабушка планирует меня отвезти после выздоровления. С планшетом в руках он специально выходит из дома, чтобы по вебке показать мне окрестности. И правда очень красиво. На таком фоне самое то снимать фильм, в основе сюжета которого красивая любовная история времен рыцарей и прекрасных дам.

Жаль только, что нет уж ни тех, ни других. И любви тоже нет. «Любовь придумали мужчины, чтобы не платить женщинам». Это еще один старый анекдот, но очень жизненный. Правда недавно прочитала, что Всемирная организация здравоохранения пошла еще дальше. Любовь теперь объявлена болезнью и занесена в список человеческих хворей наряду с гриппом, кариесом и аденомой простаты. Чудо-доктора даже номер болезни под названием «любовь» присвоили, описали симптоматику и последствия, которые наступают для человеческого организма при отсутствии должного лечения. Почитала. У меня точно все налицо!

Проклятый Коршун! И где его интересно черти носят? Знает он о том, что со мной приключилось или нет?..

Опять разыгрывается фантазия. Вот он узнает о моих страданиях. Вот заливаясь горючими слезами и терзаясь мыслями о том, что мог меня потерять, мчится в Москву, врывается в мою палату, падает на колени и… И ничего. Одни швы в заднице и кое-где еще тоже!