* * *

— Я не помогаю каждому белому, забредшему в резервацию, — начал вождь, едва Алексис и Белая Сойка скрылись из виду. — Но твой брат много говорил о тебе, а он — хороший человек. А значит, ты мой гость. Можешь отказаться, — проницательно усмехнулся индеец, наблюдая за недовольством на лице Киллиана. — Твоей скво здесь ничего не угрожает. Но если не испугаешься перемен, примешь мою помощь.

Киллиан продолжал молчать, пытаясь понять, куда клонит Золотой Ястреб. Прислушиваясь к себе, он с удивлением, понял, что не испытывает к вождю ставшей привычной ненависти. Этот человек внушал уважение, и не только своим видом. Он говорил коротко, скупо, но веско, заставляя прислушиваться. И в самом деле — что он теряет? Колум отзывался о Золотом Ястребе с уважением, хотя Киллиан и поднимал его на смех. Но сейчас он и сам невольно проникся, к тому же, понимая, что выбора особого у него нет.

— В тебе много страхов и сомнений — так говорил твой брат. А теперь я и сам вижу, что он прав. Ты потерял себя. Потерял свою тень. А человек без тени не боится смерти. Это плохо.

— Разве воин должен бояться смерти? — саркастично поинтересовался Киллиан.

— Ты больше не воин, — отрезал вождь. — Твоя жизнь изменилась. Надо принять её. Или не жить вовсе.

— И что ты предлагаешь? — Киллиан усмехнулся. — Станцевать с бубном и попросить совет у Медведя?

— Ты глуп, — беззлобно усмехнулся индеец. — Но это не страшно. Иди, помойся, от тебя смердит, как от скунса в брачный период.

Он кивнул, и к ним подошли два индейца. На Киллиана они смотрели настороженно, и тот ответил им таким же взглядом.

— Они проводят тебя до воды. Потом приведут ко мне.

Тёплые источники полукругом огибали резервацию, и Киллиан вскоре с наслаждением опустился в воду, помня, что долго нежиться в тепле не получится. Но, когда вылез, не нашёл своей одежды. Рядом стоял один из проводников-индейцев, протягивая синее армейское одеяло.

— А моя одежда? — возмутился Киллиан. Но индеец лишь равнодушно пожал плечами и пошёл обратно, в деревню, вынуждая закутаться и идти следом. В босые ступни впивались мелкие камни и сухая трава. Поднялся ветер, и облака над головой снова грозились пролиться дождём.

Вскоре они оказались у землянки, чей круглый купол возвышался над Киллианом не больше, чем на голову. Повинуясь всё тому же молчаливому проводнику, Киллиан пригнулся, проходя в длинный тёмный коридор и спускаясь вниз на несколько ступенек, чувствуя, как густеет воздух, становясь влажным и ароматным. Когда ступени кончились, он оказался в небольшом помещении, обложенном изнутри плотно пригнанными брёвнами. Четыре жерди образовывали каркас, смыкаясь над головой. В центре тлел огонь, круглые камни у очага парили, когда на них плескали водой.

— Садись. — Вождь был уже здесь, сидел на одной из низких деревянных скамей, стоящих по кругу.

— Что это? — спросил Киллиан, оглядываясь.

— Здесь мы очищаем не только тело, но и душу, — ответил Золотой Ястреб, плеснув на камни новую порцию воды. Запахло чем-то густым и сладким. — Здесь ты попробуешь получить ответы и избавиться от призраков прошлого. Держи.

Киллиан с недоверием уставился на длинную тонкую трубку. Попытался принюхаться, но запах трав щекотал ноздри, не давая расслышать более тонкие ароматы.

— Это — калюмет*, дар Великого Духа. То, что поможет твоей душе поговорить с богами.

— Мой Бог меня не слышит, — скорее по привычке, чем по необходимости рассеянно ответил Киллиан, беря трубку в руки.

— Может, потому что ты недостаточно громко говоришь? — хитро улыбнулся Золотой Ястреб, откидываясь на стену и продолжая следить за Киллианом.

Сладковатый, густой дым заполнил лёгкие, а в голове приятно зашумело. Передав трубку вождю, Киллиан сбросил одеяло под ноги и глубоко вздохнул.

— Слушай себя, — донёсся как сквозь вату голос вождя. — Слушай и смотри.

Новая порция дыма затопила разум, и Киллиан прикрыл глаза, расслабляясь, послушно открывая сознание. Ему стало интересно: каким образом табак и баня могут помочь забыть прошлое. Хотелось рассмеяться и крикнуть индейцу, что их хвалёные обряды — первобытный бред, когда перед глазами вдруг начали появляться картины. Размытые, туманные, но узнаваемые.

Он снова шёл к дому, и заиндевелая трава похрустывала, ломаясь, под ногами. Но сейчас воспоминание о том дне, самом страшном в его жизни, не приносило ожидаемой боли. Он словно смотрел со стороны, как на старую, выцветшую фотокарточку, глядя на Мэренн. Голос Золотого Ястреба звучал всё глуше, прося рассказать, и Киллиан сам не понял, как начал говорить, широко распахнув глаза, ничего не видя перед собой, заглядывая в саму глубь души.

— Ты ничем не мог им помочь, — донёсся далёкий голос.

— Мог! — зло выкрикнул Киллиан. — Мог! Приди я на час раньше, и всё было бы по-другому!

— И ты лежал бы рядом с ними, — грустно ответил голос. — Кому стало бы от этого легче?

— Мне, — прошептал Киллиан, крепко жмурясь, надеясь, что видения пропадут. Но они стали объёмнее, ярче. — Мне бы стало легче, — повторил он еле слышно.

Раздалось шипение, и новые клубы пара взвились к потолку. Киллиан снова и снова спускал крючок, опуская на пол мёртвого сына, чувствуя, что с каждым новым выстрелом взрывается всё внутри, скручиваясь горьким комом. Слёзы текли по лицу, смешиваясь с потом, и дыхание стало резким, прерывистым. Он не мог отпустить этого, не мог себя простить.

— Лучше бы я нашёл его мёртвым! — измученно прошептал он, пряча лицо в ладонях.

— И пропустил бы его последний вздох? Отправил к предкам без благословения? — укорил голос, который, казалось, вновь принадлежал Золотому Ястребу.

— Я не был бы убийцей собственного ребёнка, — глухо ответил Киллиан, не отнимая рук.

— Ты подарил ему милость, — печально ответил вождь. — Как я когда-то своему сыну, Меткому Барсуку.

Киллиан открыл глаза, пытаясь проморгаться, думая, — не послышалось ли? Во влажном тумане лицо Золотого Ястреба расплывалось, но чёрные глаза ярко горели, приковывая взгляд.

— Его задрал медведь, и спасать было поздно. Что было мне делать? Оставить умирать? Заставить в муках и страхе ждать конца? Или отпустить с любовью?

Киллиан молчал. Сейчас сделанное когда-то впервые обретало иной смысл, наполнялось другими причинами, звучало иначе. Что-то внутри рвалось, хлеща по душе обрывками, заставляя вновь содрогаться от рыданий.

Они вышли на свежий воздух, когда в небе загорелись первые звёзды. Впереди ярко горели костры, и вокруг плясали тени, громко и радостно крича. В голове ещё до конца не прояснилось, а внизу живота, смущая, разливалось тугое, тяжёлое желание. Киллиану пришлось надеть штаны и рубашку, которые оставили у входа — по словам Золотого Ястреба, его одежду забрали постирать.

— У нас сегодня праздник, — заметил вождь. — Юноши и девушки вступают в пору зрелости. Не буду звать тебя присоединиться. Да и табак, что ты сейчас курил, уже направил твои мысли и желания к другим берегам. Иди к своей скво.

Киллиан нахмурился, желая спросить вождя, что он имел в виду, но тот уже скрылся в своём доме, вероятно, спешил одеться к празднику. Одна из теней отделилась от ближайшей стены и поманила за собой, к хогану, который выделили гостям.


____________

*Для индейцев табак — священная трава, «трубка мира» (калюмет) — дар Великого Духа. Поэтому курение — это угодная богам жертва, а благоговейное выдыхание табачного дыма сродни молитвенному обращению. «Трубка мира» символизирует не только и не столько примирение враждующих племен (как это принято считать), сколько установление гармонии между богами и людьми.

========= Глава 20 ==========

Алексис проснулась от шороха и резко села, вглядываясь в полумрак.

— Спите, это я, — услышала она знакомый голос и не смогла сдержать вздоха облегчения, опускаясь обратно на меховое ложе. Там, за стенами, слышались разговоры и смех, а поверх весёлого гомона плыла странная песня, тягучая, будто её пели на одном дыхании, без слов, только звуками, которые то поднимались вверх, то опускались вниз. Песня захватывала внимание, погружая в странный транс, и Алексис поддалась ему, закрывая глаза, чувствуя, как в груди что-то откликается на каждый звук, то взмывая под потолок, то вихрясь тёмным клубком внизу живота.

Киллиан огляделся, не заметив в жилище кровати кроме той, на которой уже лежала Алексис. Скрипнув зубами, осторожно обошёл потрескивающий очаг и опустился на мех, не сводя глаз с огня. Дурман всё ещё вспыхивал в голове, вторя ярким искрам, а песня, что звучала за порогом, казалось, просачивалась внутрь, заставляя сердце пульсировать в такт. Мысли расплывались, рассеивались туманом по полумраку хогана. Там, на воздухе, казалось, ясность вернулась в голову, но здесь тяжёлое, тёмное билось в виски, растекалось обжигающей волной по позвоночнику. Киллиан медленно выдохнул и отвернулся от Алексис, поворачиваясь к ней спиной, стараясь не думать о ней, о том, что она сейчас так близко, что он слышит её дыхание.

— Киллиан? — снова заговорила Алексис, приподнимаясь на локте. — Где вы были? Что сказал вам вождь?

— Дал покурить и посадил дышать паром, — глухо ответил Киллиан после небольшой паузы. Разговор давался тяжело. Бороться с туманом в голове становилось всё сложнее, а желание обернуться и сжать Алексис в своих объятиях стало почти болезненным.

— Это был какой-то дурман? — ахнула Алексис, с несвойственной ей силой развернув его за плечо. Глаза Киллиана казались огромными и чёрными из-за расширенных, занявших почти всю радужку зрачков. С приоткрытых губ слетало тяжёлое, горячечное дыхание, и Алексис осторожно приложила руку ко лбу, но признаков жара не обнаружила. Наоборот — лоб был сухой и прохладный, и в целом Киллиан выглядел здоровым, только глаза лихорадочно блестели.