И мы ушли.

Я больше не оборачивалась, но пока поднималась в квартиру с сумкой и пакетом в руках, думала о том, какие же мы все-таки странные создания — женщины. Сами себя понять не можем, куда уж там мужчинам. Вот даже взять сегодняшний вечер, меня и Гордеева. Сначала я возмущалась, что в этом вечере появился Димка, потом боролась с гордостью, а когда пришло время расставаться, неожиданно поняла, что расставаться-то совсем не хочется. Вот нисколечко.

А хочется совсем другого — того, о чем говорила Феечка. Снова забыться в ночи и ни о чем не думать. Ни о людях, ни о слухах, ни о том, что с нами будет после. Но малинки тянули домой, завтра ждала рабочая суббота, а значит, следовало помнить, что я прежде всего мама, которой надо прокормить свою маленькую семью.


Вернувшись в квартиру, раздела детей, выкупала их и уложила спать — они бедняжки за долгий день в детском саду так устали, что, оказавшись в кроватках, практически сразу же уснули. Уже сама, расчесавшись и переодевшись ко сну в ночную рубашку в горошек, по какому-то наитию подошла к кухонному окну и выглянула на улицу.

Черный Porshe все еще стоял под окнами. Такой же вызывающе-гордый и серьезный, как его хозяин.

Странный ты, Гордеев, знать бы, что у тебя в голове. Ведь наверняка тебе есть, куда возвращаться. А может, даже есть к кому. Так почему ты все еще здесь?

Поколебавшись, все же взяла в руки телефон и, пока не передумала, отправила сообщение:

«До завтра, Дима. Спокойной ночи».

И вроде бы ничего такого не сказала, а словно призналась в чем-то глубоко личном, живущем надеждой, от чего ослабели пальцы. Не знала, ожидать ли от Димки ответ, но он написал сразу же:

«Мне нравится, когда у тебя распущены волосы…»

Господи, разве можно гореть от жара прочитанных слов? Вспыхивать, будто спичка, поднесенная к огню? Оказалось, что можно. Что вид близости может быть вот такой, состоящий из нескольких слов переписки.

Охнув, отшатнулась от окна и выключила свет. Но прежде чем накрыться одеялом и уснуть, еще несколько раз перечитала слова.

«Сладких снов, Малина. Спи…»

Сладких…

Обняла подушку, закрыла глаза и спрятала в нее тихий вздох. Знал бы он, как я одновременно жду и боюсь этих снов — сладких и манящих. Возвращающих меня к нему. Потому что наступит утро и придется проснуться. А в действительности сладость часто соседствует с горечью. Не обмануться бы с послевкусием.

* * *

Утром детей не будила. Приехала мама, и я убежала на работу. Чудом не опоздала, неожиданно столкнувшись в лифте здания компании с Гордеевым. Забежала в распахнутые двери подъемника в последний момент, юркнув за незнакомым мужчиной, и напоролась сначала на знакомый аромат одеколона, а затем и на карий взгляд.

Тут же стремительно повернулась к шефу спиной, пряча смущение от других сотрудников, чувствуя, как этот взгляд прожигает затылок.

— Малинкина, подожди! — я споткнулась, но шаг убавила. Позволила Димке себя догнать.

— Д-да, Дмитрий Александрович?

Мы остановились перед родным отделом и повернулись друг к другу. Встретились глазами. Он не знал, что сказать, а я не знала, что ответить. Выдох Гордеева получился вымученно-тяжелым.

— Маша, послушай я…

Он смотрел на мои губы, но договорить не успел, хотя на этот раз помешала отнюдь не Леночка.

Время было без пяти минут восемь, и с лестницы в коридор вошли Юрка с Мананой. Вчера вечером Шляпкину и так много чего показалось подозрительным в поведении Гордеева, а Манана и вовсе слыла той еще сплетницей, и я затараторила, желая избежать лишних вопросов сотрудницы:

— Дмитрий Александрович, извините, что отвлекаю, но я по делу! Мне бы акты сверки получить от Петуховой — по гидропрессам, чтобы список по проекту «Партнер-строй» закрыть. Это можно сделать? Очень надо! Ой, привет, Шляпкин! Привет, ребята! — широко улыбнулась подошедшему Юрке и пропустила их с Эристави в отдел.

— Привет, Маш!

Но поговорить с Димкой все равно не получилось: следом шли ребята-инженеры из соседней группы Носкова, с некоторыми из них мы договорились с утра обсудить заказы, и я кивнула в сторону офиса.

— Ну, я пойду? Надо все успеть…

Димка помрачнел.

— Конечно. Идите, Малинкина.

И почему в его голосе мне послышалась почти боль?

* * *

Жанна Арнольдовна оказалась права, и к обеду мы все узнали, что между нашим шефом и советом директоров на самом деле пробежала черная кошка. Гордеева снова вызвали на ковер к коммерческому, и мы затаились, как мыши, когда он не вернулся ни через час, ни через два, а слухи донесли, что за черной дверью главного кабинета компании его распинает сам генеральный. В чем дело, никто не знал, руководители групп строили догадки и нервничали, а нам оставалось делать свою работу и недоумевать: за что?

Как ни крути, а все понимали (и даже мы — новенькие), что начальник нам достался просто умница.

В три часа работу закончили и стали расходиться — все-таки суббота, короткий день. Акты сверки я так и не получила, и решила, что в понедельник сама отправлюсь в бухгалтерию к Петуховой за документами, и будь что будет. В конце концов, здесь собрались все взрослые люди и точно не в бирюльки играть. Надо будет — отвечу. И про уборку вспомню брюнетке, и про шпинат. И вообще, почему мы должны ждать и просить, когда у каждого своя задача? Не должны, вот!

А сейчас я сложила бумаги в папки, убрала все со стола и оглянулась на пустой кабинет начальника. Так и не пришел. А завтра выходной.

И сама не поняла, как вздохнула: значит, не увидимся до понедельника.

При этой мысли грудь скрутила такая тоска, что хоть волком вой, а душу царапнул внезапный страх: что со мной происходит? Сейчас происходит?! Ведь жила же я как-то до Гордеева до сих пор? Так что изменилось?

— Ну, ты идешь, Машка? — позвал Шляпкин. — Или собралась здесь ночевать? Эй, Малинкина! Две минуты четвертого, пора забить на работу, завтра выходной! И так тут ишачим, как папы Карло…

— Да иду я, Юрка! Иду…


Когда приехала домой, день еще не закончился, и получилось поговорить с мамой. Рассказала ей о новой работе и о конфликте в детском саду. Немногим позже проводили с малинками бабушку до остановки, передали Николаю Ивановичу привет, сходили за покупками и даже погулять успели — к вечеру мороз спал и снова пошел легкий снег.

Домой вернулись с румянцем на щеках и аппетитом, и я долго возилась на кухне, чтобы завтра хоть немного себя разгрузить от домашних дел.

— Привет, Машка!

— Привет, Феечка! Как дела? — Наташка позвонила уже в одиннадцатом часу, но я не удивилась. Мы часто созванивались в такое время.

— Неважно, — грустно вздохнула подруга, и по голосу я поняла, что она расстроена. — Ни за что не поверишь, кто мне сейчас звонил.

— Кто? — конечно, у меня в голове промелькнула догадка, но я предпочла промолчать. Каждый раз, когда Наташке звонила мама Жоры Либермана, у позитивной Феечки на несколько дней портилось настроение.

— Крокодиловна. Чтоб ее глисты залюбили до горчичной клизмы!

— Зачем?

— Ха! Конечно же, хотела вернуть сына домой. Зачем ей еще мне звонить? Рыдала в трубку, что я хочу ее смерти.

— А почему Жорика не набрала?

— А потому что он, гад, трубку не берет! Тоже мне, Штирлиц-подпольщик! Спрятался от мамаши, а я тут отдувайся за него!

А вот это было что-то новенькое. Причем настолько необычно прозвучало, что я удивилась. А если честно, то испугалась.

— Подожди, Наташка, ты хочешь сказать… что Жора не у тебя, что ли?

Феечка шмыгнула носом.

— Угу, вот это самое и хочу. Нет, не у меня.

— А где же?

— Не знаю.

— Слушай, а вдруг с ним что-то случилось? Что, если он…

Но подруга прервала мой тревожный спич.

— Исключено, Машка. Я знаю Крокодиловну, и знаю ее сына. Здесь что-то нечисто, иначе бы она уже весь город на уши подняла в поисках своего ненаглядного Жорика.

— И есть догадки?

Мы помолчали. Строить эти догадки самостоятельно я не решилась.

— Есть, правда, неприятные. Она знает, что мы порвали. И я почти уверена, прекрасно знает, где ее сын. А теперь хочет, чтобы об этом узнала я. Само собой, случайно, конечно же. Ошиблась пассией, не той позвонила, бывает. Так она ему потом скажет.

— Но зачем? Не понимаю.

— Ох, Машка, дилетант ты у меня в вопросах женской мести и тонкого надругательства над настоящими чувствами. Не выйдет из тебя интриганки.

— Феечка, ты несешь бред! — я решительно отказывалась верить. — Жорик, он же тебя любит! Какая еще пассия! Откуда? Вы столько лет были вместе!

Наташка молчала, я тоже, а потом услышала очень честное:

— Понимаешь, Маша, я устала. Я правда устала любить того, для кого я навсегда останусь вторым номером. Точнее первым, но после мамы. И мне кажется, что Жорик это понял.

— Что понял?

— Что не быть мне с ним счастливой.

— Глупости!

Но глупости или нет, а настроение подруги меня расстроило. Всегда позитивная Феечка уж точно заслуживала счастья, но я ее понимала. И жалела. И вообще, будь моя воля, я бы ей такого жениха нагадала, чтобы оценил и на руках носил, не веря собственной удаче! Неужели провидению так сложно это устроить?

Поговорив с Наташкой, приняла душ и отправилась спать. Долго лежала в тишине, смотрела в окно и думала. Сначала о Феякиной и Жорике, потом о себе, а там мысли и до Гордеева дошли.

Интересно, где он сейчас? Один ли? И почему меня это беспокоит, когда я и думать о нем не должна?

Но память быстро выдала цепочкой все воспоминания без цензуры. Все, что произошло с нами в отеле, заставив тихонько простонать в темноте от прозвучавшего эхом Димкиного «Хочу», ощущая жар собственного тела.