Хелен с удивлением смотрела на него.

– Какая ужасная история? – спросила она прерывисто, густо краснея и затем бледнея лицом, а сердце её в это время яростно металось в груди.

Его глаза вспыхнули.

– Эта, – отвечал он. – Тайное и губительное порабощение женщиной, которую я никогда прежде не встречал до позапрошлой ночи; женщиной, чьё лицо преследует меня; женщиной, что притягивает меня к себе, словно сильный магнит, лишь для того чтобы унизить, как сумасшедшего дурачка и молить её о любви, которая, как мне уже известно, готова отравить мою душу! Хелен, Хелен! Вы не понимаете – вам никогда не понять! Прямо здесь, вот в этом воздухе, которым я сейчас дышу, меня преследует аромат её подвижных одежд; что-то неописуемо чарующее всё ещё притягивает меня к ней; это злое притяжение, знаю, но я не могу ему противиться. В природе каждого человека есть нечто коварное; я хорошо знаю, что и во мне есть нечто отвратительно злобное, и я не обладаю достаточной добродетелью, чтобы уравновесить это. И эта женщина – эта молчаливая, скользящая, сверкающая глазами женщина, что внезапно овладела всеми моими мыслями, – она побеждает, несмотря на все мои усилия; она вносит смуту во все добрые намерения моей жизни. Я признаю это и подтверждаю!

– Вы говорите о принцессе Зиска? – с дрожью в голосе спросила Хелен.

– О ком же ещё я могу говорить? – ответил он мечтательно. – Ей нет подобных; быть может, никогда не рождалось равных ей, кроме разве что Зиска-Чаровницы!

Как только это имя сорвалось с его губ, он резко подскочил с травы и остановился поражённый, словно заслышав внезапный призыв. Хелен Мюррей тревожно посмотрела на него.

– О, что с вами?

Он вынужденно рассмеялся.

– Ничего, ничего; просто безумие! Полагаю, что это тоже часть моего странного помешательства. Ваш брат страдает от того же недуга. Вам, конечно, об этом известно?

– Естественно, мне известно, – ответила Хелен, – к моему большому сожалению!

Он внимательно поглядел на неё. Лицо её своими ясными очертаниями и выражением тихой печали растрогало его больше, чем он желал признаться даже самому себе.

– Моя дорогая Хелен, – сказал он, усилием воли достигая спокойного тона, – я наговорил вам дикостей, вы должны меня простить! Не думайте обо мне вовсе – я того не стою! Дензил вбил себе в голову, что мы с ним должны поссориться из-за принцессы Зиска, но я вас уверяю, что не стану с ним ссориться. Он страстно увлечён ею, как и я. Самым лучшим для всех нас стало бы немедленно покинуть Египет, я чувствую это нутром, однако мы не можем. Что-то держит нас здесь. Вам ни за что не удастся убедить Дензила уехать, а я – я не способен заставить себя сделать это. В здешнем воздухе витает какая-то липкая сладость для меня и смутные предположения, воспоминания, мечты, истории – удивительные вещи, которые меня околдовывают! Хотел бы я осознать их, раскрыть или понять. Но я не могу, и в этом вероятно и кроется их тайная прелесть. Лишь одна вещь огорчает меня и это то, что я, сам того не желая, каким-то бездумным способом причинил вам боль; это так, Хелен?

Она быстро встала и с молчаливым достоинством протянула ему руку.

– Нет, монсеньор Джервес, – сказала она, – это не так. Я не из тех женщин, что принимают каждое сказанное мужчиной в шутку слово слишком близко к сердцу! Вы всегда были мне добрым и учтивым другом, и если вам в какой-то момент показалось, что у вас появились ко мне несколько более нежные чувства, как вы говорите, то уверяю вас, что вы ошибаетесь. Мы нередко заблуждаемся в этих вопросах. Хотела бы я, чтобы принцесса Зиска оказалась достойной той любви, на которую сама с такой готовностью вдохновляет. Но – увы! Одержимость ею моего брата представляется мне кошмаром. Я предчувствую, что она разобьёт его сердце и моё! – Краткий полувсхлип сбил её дыхание и оборвал речь на полуслове; она замолчала, но тут же продолжила, успокоившись усилием воли: – Вы говорите об отъезде из Египта – как бы мне хотелось, чтобы это было возможно! Но я говорила об этом с Дензилом ещё в ту бальную ночь, и он пришёл в ярость от этого предложения. Это словно какой-то злой рок.

– Это и есть злой рок, – сказал Джервес мрачно. – В конце концов, моя дорогая Хелен, нам не удастся его избежать. По крайней мере мне не удастся. Но я прежде никогда ещё не подвергался искушению добродетелью долгой любви. Вечная любовь, я чувствую, наскучила бы мне. Вы выглядите удивлённой; вы верите в вечную любовь? В неё верят многие хорошие женщины. Но известно ли вам, какой символ я, как художник, изобразил бы на своём холсте, если бы меня попросили выразить идею любви?

Хелен грустно улыбнулась и покачала головой.

– Я бы нарисовал сверкающее пламя, – мечтательно проговорил Джервес, – пламя, вздымающееся от самого дна ада и до высочайших небес, рождающееся во тьме и теряющееся в свете; и летящим в самом центре этого пламени я изобразил бы мотылька – слепого, нежного, безумного, с бьющимися и дрожащими крыльями, – он должен был бы олицетворять Любовь! Кружащийся в самом сердце прожорливого пламени, сокрушённый, высушенный до последней капли в одном диком, стремительном восторге – вот какой должна быть для меня Любовь! Невозможно растянуть страсть на пятьдесят лет и больше в условиях обыденности и рутины, в которую погружает нас брак. Такое предположение абсурдно. Любовь – как лучшее вино изысканного букета и опьяняющего аромата; оно подарит самый головокружительный глоток на свете, но его нельзя пить ежедневно. Нет, моя дорогая Хелен, я не создан для тихой жизни – не создан и для долгой, как мне кажется.

Его голос бессознательно опустился до печального тона, и на секунду спокойствие Хелен почти дрогнуло. Она ведь любила его истинной женской любовью с тем самым возвышенным самопожертвованием, которое желает счастья лишь предмету её обожания; и всё-таки какой-то неистовый гнев вдруг поднялся в глубинах её нежной души, породив мысль о том, что один только взгляд на странную черноглазую женщину – на женщину, о которой никто ничего толком не знал и которая некоторыми людьми почиталась за обычную авантюристку, – смогла настолько овладеть этим мужчиной, чьё благородство она считала превосходящим всякие мимолётные впечатления. Сдерживая слёзы, которые наворачивались на глаза и грозили пролиться, она мягко ответила:

– До свидания, монсеньор Джервес!

Он смотрел на неё будто из забытья.

– До свидания, Хелен! Однажды вы ведь вспомните меня добрым словом?

– Я и сейчас думаю о вас только хорошее, – ответила она с дрожью; затем, больше не доверяя себе в словах, она быстро повернулась прочь и ушла.

– Пламя и мотылёк! – размышлял он, провожая взглядом её лёгкую фигурку, пока та не скрылась. – Да, это единственный подходящий символ. Любовь должна быть только такой. Внезапной, безудержной, неуправляемой и потом – конец! Растянуть божественную страсть на все завтраки и обеды жизни! Для меня это стало бы невыносимым. Лорд Фалкворд смог бы это вынести; сердце его узко, а чувства без труда умещаются в этих узких границах. Он мог бы со скукой целовать свою жену каждое утро и каждый вечер, и его не побеспокоил бы тот факт, что никакая особенная дрожь радости не пронзает его при этом. К чему ему эта радостная дрожь – этому бедному Фалкворду? И всё же хорошо бы он женился на Хелен. Или пусть это будет животное Кортни, тот сорт мужчины, чья единственная цель – вскакивать, убивать и есть? Что ж, – тут он вздохнул, – она не для меня, эта женственная грациозная девушка. Если бы я на ней женился, то сделал бы её несчастной. Я создан для страсти, а не для покоя.

Он вздрогнул от звука шагов за спиной и обернулся, увидев доктора Дина. Почтенный маленький гений выглядел обеспокоенным и озабоченным.

– Я получил письмо от принцессы Зиска, – сказал он без всяких вступлений. – Она переехала в тихие комнаты отеля «Мена Хаус», который расположен недалеко от пирамид. Она сожалеет, что не смогла воспользоваться приглашением на прогулку по Нилу. У неё просто нет времени, как она говорит, поскольку в скорости она уезжает из Каира. Однако она надеется, что мы также составим ей компанию в отеле «Мена Хаус», пока она там, как сама выражается, придаёт пирамидам значительно больший интерес для нас при помощи своих сокровенных знаний о них. Так что для меня это весьма большое искушение, но одному мне ехать не следует.

– Мюрреи поедут, я уверен в этом, – пробормотал Джервес неохотно. – По крайней мере Дензил уж точно.

Доктор пристально поглядел на него.

– Если поедет Дензил, то и вы тоже, – сказал он. – Таким образом вот вас уже и двое в моей компании. И я надеюсь, что Фалкворду тоже понравится эта идея.

– Принцесса уезжает из Каира? – вдруг спросил Джервес, будто после краткого раздумья.

– Так она информирует меня в своём письме. Бал в следующую среду станет её прощальным приёмом.

Секунду Джервес хранил молчание, а затем промолвил:

– Вы уже сообщили Дензилу?

– Ещё нет.

– В таком случае лучше сделайте это, – и Джервес поднял глаза на небеса, теперь сиявшие красным огненным закатом. – Он хочет сделать ей предложение, знаете ли.

– Боже мой! – вскричал доктор резко. – Если он сделает предложение этой женщине…

– А почему бы и нет? – спросил Джервес. – Она разве меньше подходит для любви и брака, чем какая-либо другая представительница её пола?

– Её пола! – повторил доктор мрачно. – Её пола! Ради Бога, не говорите со мной! Оставьте меня в покое! Принцесса Зиска не похожа ни на одну живущую женщину – у неё нет ни капли женского чувства, а новость о том, что Дензил оказывается таким глупцом, чтобы думать о предложении ей своей руки… Ох, оставьте меня в покое, прошу вас! Дайте мне это пережить!

И, натянув свою шляпу глубоко на брови, он начал удаляться прочь в состоянии странного возбуждения, которое он, очевидно, едва ли мог преодолеть. Внезапно, однако, он повернулся и возвратился и со знанием дела похлопал Джервеса по груди.