– Вы подходящий мужчина для принцессы, – сказал он с ударением. – У вас есть безумие внутри, которое вы называете любовью к ней; вы самая подходящая партия для неё, а не этот бедный мальчик, Дензил Мюррей. У определённых мужчин и женщин души тянутся друг к другу – призыв отвечает на призыв, и если даже весь мир встанет между ними, то ничто не помешает столь бурным силам соединиться вместе. Следуйте за своей судьбой, монсеньор Джервес, но не разрушайте жизнь другого человека на своём пути. Следуйте за своей судьбой, выполните её, если вас призывает к тому долг, но в грядущем хаосе и безумии, ради Бога, оставьте свободу невинному!

Он проговорил это с необычайной торжественностью, и Джервес смотрел на него с крайним удивлением и замешательством, вовсе не понимая, что всё это значит. Но прежде чем он успел вставить хоть слово, доктор Дин уже ушёл.

Глава 11

Следующие два или три дня протекли без каких-либо интересных событий или происшествий, способных поколебать спокойствие и привлечь мимолётный интерес великосветских английских и европейских туристов, которые собрались в отеле «Джезире Палас». Беспокойные заигрывания Долли и Мюриэл Четвинд Лайл превратились в объект насмешек до неприличия; удивительно моложавые туалеты леди Фалкворд обеспечивали несколько ключевых тем, которые вечно порождали пошлые разговоры; и когда великий художник Арман Джервес сделал набросок её сиятельства, просто для развлечения придав ей вид шестнадцатилетней девицы, то его популярность не знала границ. Каждый жаждал заплатить ему за подобную работу, в особенности престарелые дамы, и он мог бы озолотиться, если бы только пожелал, по примеру членов английской академии искусств, посредством написания портретов уродливых ничтожеств, которые были готовы платить любые деньги за то, чтобы их преобразили до симпатичного уровня. Но он был слишком беспокоен и болен для того, чтобы всецело погрузиться в работу; горящие небеса Египта, живописные группы коренных жителей, видневшиеся на каждом углу, любопытные улочки древнего Каира – всё это нисколько не впечатляло его воображения, а когда он оставался один, то проводил целые часы, глядя на созданный им странный портрет принцессы Зиска, на котором лицо смерти, казалось, просвечивало сквозь маску жизни. Так что с чувством сильного облегчения встретил он долгожданный вечер «прощального приёма» принцессы, на который многие каирские туристы были приглашены ещё на прошлой неделе и о котором те люди, что вечно хотят быть «в курсе дела», даже если они блуждают в неведении, говорили, что он превзойдёт всё, когда-либо виденное в Каире.

Наконец эта ночь настала. Стояла чрезвычайно удушливая жара, но небо было ясное и чистое, а луна сияла эффектным светом над веселившимися группами людей, что собирались между девятью и десятью вечера, заполонив узкую улочку, на которой извилистые, подобные гробнице ворота резиденции принцессы Зиска превратились в самый примечательный объект. Леди Четвинд Лайл, неповторимая ужасным вкусом своего платья и обилием бриллиантов, глядела с надменным интересом на нубийца, кто приветствовал её и её дочерей усмешкой, соответствующей его отталкивающему облику, и прошуршала во внутренний двор в сопровождении мужа с таким видом, будто воображала, что её присутствие придавало необходимый налёт «хорошего вкуса» всему мероприятию. За ней следовала леди Фалкворд, невинно наряженная в белое и нёсшая букетик лилий на своём мило набелённом левом плечике, а также лорд Фалкворд, Дензил Мюррей и его сестра. Хелен тоже была в белом, но хотя ей было около двадцати, а леди Фалкворд – около шестидесяти, девушка несла отпечаток такой печали на своём лице и столько отчаяния в глазах, что выглядела она чуть ли не старше пожилой дамы. Джервес и доктор Дин прибыли вместе и сразу же оказались в сияющей, толкающейся толпе людей разных национальностей, выражавших значительное нетерпение, потому что их на несколько минут задержали в открытом дворе, где пара каменных крылатых львов оказалась единственным зрителем их нарядов.

– Исключительная непристойность! – возмущалась леди Фалкворд, шипя и фыркая, – Держать нас в ожидании на улице! Принцесса не имеет ни малейшего понятия о европейских манерах!

При этих словах окружающую сцену озарила внезапная вспышка света, и двадцать высоких слуг-египтян в белых одеждах и с красными тюрбанами, держа в руках горящие факелы и маршируя парами, пересекли двор и молчаливым, но величественным жестом пригласили всю компанию следовать за ними. И компания поспешно последовала, с той суматошностью и грубостью, что ныне свойственна «европейским манерам»; и затем, освободившись от плащей и лишних слоёв ткани, толпа остановилась, удивлённая и смущённая, в огромном холле, богато украшенном шёлком и драпировками золотой парчи, где между двумя бронзовыми сфинксами принцесса Зиска, шикарно одетая в дымчатый, бледно-розовый цвет, с бликами драгоценностей, мерцавших на её одеждах тут и там, ожидала встречи своих гостей. Подобно королеве стояла она; позади неё возвышалась гигантская пальма, и у ног её пол усыпали розы и лилии лотоса. По обеим сторонам от неё, сидя на полу, расположились молоденькие девушки, великолепно одетые и прикрытые вуалями до самых глаз по египетскому обычаю; и как только вылупившие глаза, взмокшие и порывистые путешественники из Англии и Америки оказались лицом к лицу с её удивительной красотой, то в первый момент они казались поражёнными и очарованными и едва ли могли собраться с духом для того, чтобы приблизиться и принять протянутую к ним в приветствии руку. Она, казалось, не замечала всеобщего смущения и приветствовала всех, кто подходил к ней, с лёгкой учтивостью и спокойствием, произнося несколько слов, которые любая вежливая хозяйка сочла бы уместным произнести перед своими сменяющимися гостями. И тогда заиграла музыка – музыка дикая и фантастическая, неведомая современному светскому уху и всё же странным образом знакомая Арману Джервесу, кто вздрогнул при первых же звуках и выглядел восторженным.

– Это не обычный оркестр, – прошептал доктор Дин ему на ухо, – все инструменты древние, а мелодия – первобытная.

Джервес промолчал в ответ, поскольку принцесса Зиска в тот момент приближалась к ним.

– Пройдёмте в Красный Зал, – сказала она. – Я прошу моих гостей продвигаться туда. Там у меня имеется древний барельеф на стене, который я бы хотела вам показать, а в особенности вам, доктор Дин! Раз уж вы столь искушённый знаток древностей. Я слышала, что вы идёте по следам Аракса?

– Так и есть, – ответил доктор Дин. – Вы меня весьма заинтересовали его историей.

– Он был великим человеком, – сказала принцесса, медленно направляя их при этом, не спеша и с осторожной деликатностью, через сомкнутые ряды теперь свободно болтавших и оживлённых гостей. – Гораздо более великим, чем любой из ваших современных героев. Но он совершил две ошибки – ошибки, которые часто преследуют крупных властителей, – жестокость и эгоизм. Он предал и убил единственную женщину, что когда-либо его любила, Зиска-Чаровницу.

– Убил её! – воскликнул доктор Дин. – Как?

– О, это лишь легенда! – и принцесса улыбнулась, устремив свои чёрные глаза с чарующей паволокой на Джервеса, который по какой-то необъяснимой причине почувствовал себя бредущим во сне по краю глубокой пропасти небытия, в которую он в скором времени должен был ввергнуться, чтобы окончательно погибнуть. – Все эти древние истории происходили так давно, что для ныне живущего поколения они превратились в мифы.

– Время не способно лишить моего интереса ни одно происшествие, – сказал доктор Дин. – Спустя века царствование королевы Виктории станет настолько же сомнительным, насколько и потентат короля Луда. Для мудрых исследователей мира не существует ни времени, ни расстояния. Вся история с самого начала – как удивительная цепь, в которой ни одно звено никогда на самом деле не выпадает и в которой каждая часть идеально подходит к другой, хотя тайну причины существования этой цепи мы не в силах разгадать. Так что я абсолютно уверен в том, что даже наш друг Аракс каким-то образом связан с настоящим, быть может, той же причиной, по которой он жил в прошлом.

– Как же вы докажете это предположение? – спросил Джервес с внезапным интересом.

– Как докажу? Вопрос в том, как вообще можно доказывать нечто, столь явное и фактически очевидное? Доктрина эволюции доказывает это. Всё, чем мы были когда-то, оставляет свою частичку в нас сегодняшних. Предположим, если угодно, что мы вначале были не более чем ракушками на морском берегу, – какие-то природные останки ракушек должны пребывать в нас и ныне. Ничто не потеряно, ничто не потрачено впустую – ни единая мысль. Я простираю свои теории очень далеко, – рассуждал доктор, внимательно глядя то на одного, то на другого своего молчаливого слушателя, пока они шагали рядом с ним через длинный коридор в направлении Красного Зала, который виднелся, ярко освещённый и заполненный людьми. – Действительно очень далеко, особенно в отношении любовных вопросов. Я утверждаю, что если встреча души одного мужчины и одной женщины предопределена – слияние этих двух душ предначертано, – то все силы вселенной не смогут этому помешать; ай, даже в том случае, если бы по каким-то семейным причинам или общественным обстоятельствам они сами отказывались осуществить свою судьбу, то всё равно, несмотря ни на что, это случилось бы. Поскольку, заметьте себе, в некотором роде они уже прежде соединились! Через пламя, разлитое в воздухе, или скрученные листья на деревьях, или цветы в поле они чувствовали сладость и единение друг с другом в прошлых жизнях, и жажда этой сладости и единения никогда их не покинет, никогда! Не раньше, чем погибнет вся наша вселенная! Это страшная вещь, – продолжал доктор Дин, понизив голос, – любовная страсть. В одних случаях это проклятие; в других – божество и бесценное благословение. Конец зависит всецело от характеров людей, одержимых этой страстью. Когда она разгорается, вздымается и горит до самых небес ровным пламенем вечно сияющей чистоты и веры, тогда она превращает супружество в совершенное единство на земле, в сладчайшее и самое благословенное партнёрство; но когда страсть – это лишь огненный порыв, яркий и яростный, словно внезапно вырвавшийся жар вулкана, тогда она иссушает всё, к чему прикасается, – веру, честь, истину, – и умирает в пепле печали, который не оставляет ни единой искры, чтобы согреть или вдохновить высшие человеческие чувства. Лучше смерть, чем такая любовь, поскольку она творит на земле несчастья; однако кто может сказать, какие ужасы она ещё сотворит впоследствии!